Кого-то надо убить

Кого-то надо убить

Рассказ

Трехметровый забор был покрашен зеленой краской и будто растворялся в густом подлеске. Колючую проволоку тоже покрасили зеленым. Белели только фарфоровые изоляторы, предупреждая излишне любопытных, что проволока под напряжением. Впрочем, любопытствующих в этих местах не водилось, случайных грибников отлавливали еще на дальних подступах к резиденции и заворачивали без лишних слов. Случая не было, чтобы к забору подобрался кто-нибудь, загадочным образом не попав в сектор обзора видеокамер и не потревожив датчики движения. Так что беспокоиться, вроде бы, не следовало, тем более что по внутреннему периметру забора неспешно дефилировали молодые люди с непроницаемыми лицами. Автоматы «кедр» не слишком гармонировали с их строгими костюмами, что молодых людей нисколько не волновало. Инструкции не выбирают, им следуют.

В этот день в лесной резиденции было людно, но не шумно. Гости собрались ближе к вечеру. Каждый обменялся рукопожатием с хозяином, а потом и друг с другом. Далее последовал легкий ужин, после которого все перешли в библиотеку, поближе к пылающему камину. Обогревать зал в высокими сводами нужды не было – отопление работало безупречно, но Председатель знал, что в креслах у камина, озаренные сполохами, со стаканом портвейна в руке, люди становятся откровеннее и решительнее.

Предупреждать о полной конфиденциальности беседы хозяин не стал – и так ясно: не в бирюльки играем! Не стал он говорить и о мерах, сводящих к нулю усилия любой подслушивающей аппаратуры, в том числе и той, которая могла оказаться о гостей. Все это тоже подразумевалось.

– Я пригласил вас… – начал Председатель и, не спотыкаясь о встречные вопросы, изложил свою точку зрения на проблему, которая требовала немедленного и радикального решения. Закончил он свою речь предложением обменяться мнениями, ибо согласие в стратегии не обязательно сопровождается единством в тактике.

Молчание было долгим. Тишину нарушал только треск поленьев, да еще Дипломат нервно хрустел пальцами.

– Вы можете оставить в покое руки? – не выдержал Политик. – Переусердствуете – нечем будет договоры подписывать.

– Я хоть писать умею, – огрызнулся Дипломат.

– Началось… – протянул Философ.

– Что началось? – вскинулся Политик.

– Песня про белого бычка. Даже интересно, угомонитесь вы когда-нибудь или это из области заведомо несбыточных надежд.

– Прекратите, – укоризненно произнес Председатель, властно взмахнув рукой. – Иначе мне придется обратиться к представителю закона.

Он пытался шуткой разрядить неожиданно накалившуюся атмосферу. Но Блюститель Порядка шуток не понимал, а потому подобрался и, казалось, изготовился к прыжку.

– Балаган! – низким раскатистым басом проговорил Военный.

– Прошу прощения, – Философ взглянул на Председателя и чуть наклонил голову, придавая свои словам дополнительный вес. – Действительно, господа, не будем превращать происходящее в фарс.

Председатель тоже наклонил голову, принимая извинение, и спросил:

– Полагаю, предложений, отличных от моего, нет?

Военный кивнул:

– Согласен. Кого-то надо убить.

Председатель хлопнул ладонью по лакированному подлокотнику старинного кресла, точно припечатал:

– Решено!

– Весь вопрос – кого? – подал голос Политик. – Кого убить?

– Существенное замечание, – скривив губы в усмешке, заметил Дипломат.

– Позвольте мне, – дернул кадыком Философ. – Полагаю, это должна быть личность, импонирующая всем без исключения слоям общества, смерть которой станет личной трагедией для всех и каждого, независимо от социального положения, материального достатка, национальности, возраста и пола. Это должен быть любимец народа!

– Между прочим, мы тоже народ, – хмуро сказал Военный. – Не представляю, из-за кого я мог бы расстроиться, если это не мои родные или друзья.

– Из-за нас точно не огорчитесь, – язвительно заметил Дипломат. – Не родня и не друзья. Так, попутчики в поезде, которые болтают себе, потому что делать нечего.

– Я предупреждаю! – брови Председателя сошлись на переносице. – Сейчас не время для колкостей. В наших руках судьба страны. – Он посмотрел на Философа. – Продолжайте, прошу вас.

– Благодарю. – Философ поправил узел галстука. – Итак, задача – найти человека, наиболее удовлетворяющего нашим требованиям. Круг кандидатов мог бы быть чрезвычайно широк, но мы можем его существенно сузить. Во-первых, это не должна быть женщина.

– Почему? – удивился Политик.

– С чего им такие льготы? – буркнул Блюститель Порядка.

– Поверьте моему опыту, подкрепленному научными выкладками, – миролюбиво молвил Философ. – Женщина успешно соперничает с мужчиной в чем угодно, но только не в умении располагать к себе людей. Красавица вызывает зависть представительниц своего пола и затаенную неприязнь подавляющего большинства мужчин, поскольку она им недоступна. Замухрышка и того хуже – презрение с одной стороны и жалость с другой. Причем совершенно не имеет значения, умна женщина или глупа как пробка. Для окружающих ее мыслительные способности всегда будут следовать за внешними данными, а не наоборот.

– Сущая правда, – согласился Политик.

– В общем, – продолжил Философ, – смерть женщины, как бы она ни была известна, знаменита, не заставит людей выйти на улицы.

– Неубедительно, – пробасил Блюститель Порядка, истово ненавидевший свою жену. Об этом все знали, и Председатель с Дипломатом, у которых были схожие трудности, правда, не обострившиеся до последней крайности, взглянули на Блюстителя Порядка с сочувствием.

– Разумеется, – Философ обиженно поджал губы, снова дернул кадыком и снова поправил галстук, – я обрисовал ситуацию скупыми мазками, так сказать, вчерне. Но если желаете…

Председатель посчитал нужным прекратить намечающиеся дебаты:

– Отложим споры. Тем более что на женщинах свет клином не сошелся.

– Исключить следует также детей и стариков, – заторопился Философ. – Гибель ребенка породит в сердцах горечь и боль, но не решимость смести все на своем пути. Общественное сознание заботится о себе, защищается от тяжелых травм, ему легче расценить смерть ребенка как трагическое стечение обстоятельств, нежели как проявление чей-то злой воли. Образно выражаясь: это слишком страшно, чтобы быть правдой!

– Дети неприкосновенны, – кивнул Военный. – И все же…

– Даже если гнев и отчаяние выплеснутся наружу, – сказал Философ, – они устремятся отнюдь не в необходимое нам русло. Это будут обычные беспорядки, в лучшем случае – бунт, но локальный и скоротечный. Спокойствие быстро восстановят, государственные же устои останутся неколебимы.

– А старики? – спросил Политик. – Хватит, пожили… – и невольно покосился на Председателя, гордившегося свое седой шевелюрой и тщетно боровшегося с бурыми старческими пятнами на руках.

– Именно поэтому их не стоит трогать. Люди скажут себе: «Хоть пожил – и то слава Богу» – и выпустят пар.

Дипломат хрустнул пальцами, покосился на Политика и сказал:

– Меня ваши доводы убедили.

Философ улыбнулся в знак благодарности.

Дипломат улыбнулся в ответ, мол, не за что, и заговорил вновь:

– Получается, нам нужен мужчина в полном расцвете сил. Приятной наружности – иначе не покорить сердца женщин. Деятельный и удачливый – иначе не завоевать мужчин.

– Не связанного с бизнесом, – добавил Военный.

– С большим бизнесом, – конкретизировал Блюститель Порядка. – Там без обмана нельзя…

Политик, перебивая, тоже внес лепту:

– И чтобы без большой политики. Люди с подозрением относятся к государственным деятелям, тем более к партийным функционерам. Интриги, коррупция… Трудно не замараться. Да и то сказать, правы: жулик на жулике сидит! Уж я-то знаю.

– Вам, конечно, виднее, – с едкой улыбкой согласился Дипломат.

– Что вы имеете в виду? – вскинулся Политик.

Блюститель Порядка, игнорируя перепалку, продолжал о своем:

– Обман обманом, но чтобы без явного криминального прошлого и настоящего! Никаких махинаций, спекуляций, проектов с запашком, сомнительных связей, девочек по вызову.

– Чтобы педерастом не был! – отчеканил Военный.

– Вот это верно. Традиционная ориентация надежнее, – поддержал Дипломат. – Электорату нравятся благополучные семьи и розовые краски. Нежные супруги, они же внимательные родители. Детишки-симпатяшки…

– И с армией чтобы без конфликтов, – все так же отчетливо сказал Военный. – Раз надо – отслужи. Отслужил – честь тебе и хвала. А то мода пошла – на каждом углу хаять. Армия тех любит, кто с ней по-доброму.

– Это само собой, – поддержал коллегу Блюститель Порядка. – Наша контора тоже со всем уважением, коли к нам с почтением.

Председатель взглянул на Философа, и тот снова взял слово.

– Господа, вы правы и… не правы. Если мы остановим свой выбор на человеке во всех отношениях безупречном, цель не будет достигнута.

– То есть? – недоуменно спросил Политик.

– Дело в том, что ярость, которую вызовет смерть суперположительного героя, невозможно будет направить против неугодных нам лиц и структур. Ведь он никому не мешает. Его все любят. Он всем угоден. Так кто же ответит за случившееся?

– Мы… – тихо проговорил Председатель.

– Разумеется, все будет сделано профессионально, – сказал Философ. – Тем не менее зарекаться нельзя. Возможен и такой вариант.

– Знаем, на что идем, – отрезал Военный. – Но лучше рискнуть, чем сидеть сложа руки и смотреть, что они со страной делают. Сволочи!

С этим все были согласны:

– Мерзавцы!

– Предатели!

– Иуды!

– Спокойнее. Спокойнее! – Председатель повысил голос, и этот нехарактерный для него поступок погасил страсти. – Никто не сомневается в вашей личной смелости, господа, в противном случае вас бы здесь не было. Пожалуйста, поясните вашу мысль, – обратился он к Философу.

– Если бы я знал, – твердо сказал тот, – что моя или чья-либо из собравшихся здесь жизнь станет той каплей, что переполнит чашу народного терпения, я не задумываясь взошел бы на эшафот и призвал любого поступить так же. Однако очнувшийся от спячки народ должен увидеть истинных виновников творящегося на этой земле беззакония, увидеть и уничтожить их! Вот почему я сказал, что вы правы и не правы. Кандидат должен отвечать высказанным требованиям, но лишь отчасти. Наш герой непременно должен быть уязвим! Он не должен якшаться с политиками, но иметь к ним доступ. Не должен оскорблять армию и органы правопорядка, но критиковать их. Не должен быть в противостоянии с коллегами, однако занимать такой пост, при котором без недоброжелателей и завистников не обойтись. Он не должен быть крупным коммерсантом, но участвовать в бизнесе. Не должен налево и направо изменять жене, но быть достаточно смазливым, чтобы иметь возможность в любой момент сделать это.

Голос Философа гремел набатом – притворство всегда громогласно.

– Только так мы сможем всколыхнуть массы, одновременно заронив подозрения и вызвав брожение в умах. Возникнет множество версий, и любой мотив будет казаться правдоподобным. Следствием этой неразберихи станет вывод: ЕГО ПОГУБИЛА СИСТЕМА! Ответственность за убийство будет возложена на политиков, дельцов, чиновников, на всех скопом, без разбора. И они будут сметены вихрем народного гнева.

– И тогда придем мы! – сказал Военный.

Остальные промолчали. Но их глаза были красноречивы.

Председатель пошевелился:

– Журналист, – выдохнул он.

– И не просто журналист, – воскликнул Философ, – а телевизионный журналист. Кумир миллионов!

– Нет возражений? – спросил Председатель. – Тогда перейдем к персоналиям.

…Три месяца спустя Председатель и Военный сидели в тех же креслах перед камином и пили все тот же портвейн. Разговор не клеился. Наконец Военный мрачно спросил:

– Ну, скольких еще надо убить?

2000 г.

Репетиция смерти

Повесть

1

Жизнь менялась к лучшему. И вот доказательство – маленькое, но все же. Снова заработал кирпичный завод, в смысле – снова в две смены. А в 98-м думали: все, капец, не выживет в сверхновых-то экономических условиях, не будут реанимировать, раскатают бульдозерами под торговый центр, это когда-то завод был на окраине, а сейчас жилые районы вокруг, место что надо.

Но жизнь менялась к лучшему. Народ начал строиться, правда, все больше приезжие из недалекой Москвы, но и свои, местные, старались не отставать. Вокруг города, на холмах, по опушкам, рассыпались островерхие краснобокие коттеджи. Всем нужен был кирпич, и желательно – «кремлевский», полированный, чтобы штучка к штучке.

– Мужики, слышь, а жизнь-то к лучшему меняется, – говорила тетя Маня, крановщица с пудовыми кулаками. – Ну, едреныть!

Мужики охотно соглашались. Тетю Маню в коллективе уважали – за бесстрашие и умение так обложить матерком стропальщиков, что слабо не покажется. Заслушаться впору!

…Но сейчас крановщица кричала как никогда прежде. И крик ее – надрывный, вибрирующий, раздирал утренний туман, срывал с мест рабочих и гнал их на погрузочную площадку.

– А-а-а!

Около крановщицы собралась толпа. Задние напирали. Передние отругивались, они и сами ничего не понимали. Тетю Маню гладили по обтянутой брезентом могучей спине, говорили что-то успокаивающее, а крик все рвался сквозь прижатые к обветренной коже ладони.

– Чего ты… Ну, чего ты?

Мастер формовочного цеха, человек пожилой, разного повидавший, попытался отвести от лица женщины скрючившиеся куриными лапами руки. Не сразу, но ему это удалось. И все увидели накрепко зажмуренные глаза и рот с частоколом желтых от никотина зубов.

– Хватит орать!

Мастер по старой дружбе закатил тете Мане затрещину.

Наступила тишина. Крановщица разлепила веки, повела вокруг бессмысленным ошалелыми глазами, посмотрела вверх и заголосила вновь.

Мужики тоже запрокинули головы и оторопели: на тросе, свисавшем со стрелы крана, болтался человек. Было уже достаточно светло, чтобы рассмотреть, что шея его вывернута, чуть не перерезана петлей. Язык болтался где-то у плеча. Удавленника слегка раскачивало ветром.

У мастера забулькало в горле.

2

Кочергин не спал. Он притворялся и делал это убедительно. Путилин дважды предлагал говорить потише разошедшимся в споре близнецам. Никитины переходили на шепот, но через минуту-другую вновь повышали голос, доказывая свою правоту. Путилин отвечал, скупо отмеряя слова, и Кочергин знал, что на губах судмедэксперта играет улыбка. Никитиных это задевало. По молодости и неопытности они не знали, что скепсис – визитная карточка Велизария Валентиновича. То был его взгляд на жизнь, выработанный за годы общения не только с живыми людьми, но и с трупами. Жизнь он всегда поверял смертью, ставя последнюю неизмеримо выше, поскольку она с легкостью перечеркивала пороки и достоинства, идеи, идеалы, верность, все и вся. «Смерть всему голова!» – любил говаривать Велизарий Валентинович. Обычно с ним никто не спорил – себе дороже, а вот Никитины, эта юная поросль, решались. Был бы повод. А повод находился всегда.

Близнецы наседали, пересыпая свои слова восклицательными знаками. Кочергину пришлось сделать усилие, чтобы волей-неволей не вникнуть в суть спора. Он и слышать не хотел о политике! Устал он от нее. Да и мало что в ней понимал. И был совсем не уверен, что другие понимают больше.

– Приехали, – известил водитель.

Кочергин встряхнулся, якобы сбрасывая с себя остатки сна.

– От проходной сразу налево. Потом вдоль цеха и направо.

Водитель посмотрел удивленно:

– Вы и здесь бывали?

Путилин, пересевший поближе, усмехнулся:

– Лет, этак, пятнадцать назад Михаил Митрофанович тут Васю Пчельника брал. Живым не вышло… А какой выстрел был! Олимпиада по товарищу Кочергину плакала… Прямо в лоб. И мозги наружу.

Следователь недовольно взглянул на судмедэксперта. Ему панибратство со смертью не нравилось.

– Затравленный он был, Пчельник, – продолжал Путилин. – Два мертвеца на нем висело. При побеге солдатика зарубил, потом тем же топором шофера, что с делянок лес вывозил. Но кого он действительно порешить хотел, шмару свою бывшую, до той как раз и не добрался. Васька ведь из-за нее магазин грабанул, чтобы всего у них в достатке было. Она его потом и заложила.

– А дальше? – спросил один из братьев, Максим.

– Обложили его на складе. Михаил Митрофанович стал уговаривать сдаться. В ответ – очереди. Васька-то автомат конвоира не забыл – забрал. Полрожка расстрелял. Петю Балашова, был у нас такой, клубом сейчас заведует, на всю жизнь инвалидом сделал.

– Громкое, наверное, было дело.

Путилин хмыкнул:

– Молодежь! Это сейчас о таких вещах пишут с удовольствием и показывают в красках. А тогда ни шороха, ни вздоха. – Эксперт выглянул в окно. – О! Вот и наш удавленник.

«Уазик» остановился.

Из машины Кочергин выбрался последним – медленно, осторожно.

– Подагра. Говорят, «благородная» болезнь, «дворянская». А откуда она во мне, если все предки от сохи?

Такими словами он встретил поспешившего к нему директора завода, правившего им уже два десятка лет. Тот развел руки, не зная, что ответить, потом зачастил:

– Опять свиделись. И обстоятельства все трагические. Хорошо еще, что сегодня без стрельбы.

– Где покойник? – перебил Кочергин.

Директор ткнул пальцем в небо:

– Там.

Следователь поднял голову.

– М-да-а. Крановщик здесь?

– Крановщица. Она и обнаружила.

Подвели тетю Маню. Она испуганно моргала и шмыгала носом.

– Сейчас вы и наш сотрудник подниметесь в кабину и опустите… – Следователь поднял руку, пошевелил пальцами, подыскивая слово, которое не довело бы крановщицу до истерики, не нашел и сказал неопределенно: – Вот это самое. Игорь Александрович! – окликнул он одного из близнецов. – Пойдете с гражданкой. Посмотрите там....

Никитин метнулся к «уазику», выхватил из его недр фиберглассовый «дипломат», потом взял крановщицу под руку и, что-то нашептывая, увлек за собой.

– Ночью завод работает? – повернулся Кочергин к директору.

– У нас двухсменка. Начинаем в шесть. Но есть ночные сторожа.

– Побеседовать с ними можно?

– Ушли уже.

– Распорядитесь, пусть выяснят, где они живут.

Директор засеменил через двор, а Кочергин, направился к стоявшим в сторонке эксперту и Максиму.

Никитин был категоричен:

– Суицидом тут и не пахнет. Это ж сколько трудностей: взобраться на кран, пройти по стреле, спуститься по тросу, приладить петлю – на крюке и на шее… Бред! Приспичит удавиться – повесишься на первом же дереве, на фонаре, на трубе сливного бачка в вокзальном туалете… Нет, дело ясное: придушили парня. Опустили трос, привязали и вздернули.

– А зачем такие страсти-мордасти? – с невинным видом спросил Путилин. – Придушили – и придушили.

– Откуда мне знать? – дернул плечом Максим. – На разборках и не придумывают, лишь бы пострашнее было. А почему собаку не пускаем, Михаил Митрофанович? Заспался кинолог наш.

– Ну и пусть спит, – сказал Путилин. – Куда пускать? Натоптано. И дождь под утро прошел. И вообще мне кажется, что ни на лестнице, ни на поручнях Игорь следов не обнаружит.

– Это еще почему? – обиделся за брата Максим.

Эксперт провел ладонью по рукаву плаща и показал налет на пальцах.

– А мы здесь всего-то минут десять. Сначала дождь все промыл, потом цементом присыпало. Если и есть отпечатки, то в кабине. За рычаги же кто-то садился!

Кочергин не вступал в разговор. Просто стоял, пряча руки в карманах демисезонного пальто. И смотрел на удавленника.

По лестнице крана скатился Игорь. Доложил:

– Снаружи пыль. В кабине все протерто.

– Опускайте, – сказал следователь..

Игорь поднял руки и закричал:

– Тетя Маня! Тетя Маня!

– Чего? – донесся с верхотуры громовой голос.

– Опускай!

Застучал мотор, и покойник заскользил вниз. Игорь щелкал фотоаппаратом, а Максим уже готов был принять мертвое тело, когда у Путилина вырвался возглас изумления:

– Кукла!

3

Все – как у людей. Защитного цвета брюки заправлены в кирзачи; строительная же куртка с ромбом-эмблемой на рукаве; в распахнутом вороте край полинявшей синей футболки. Плюс вывалившийся язык, выпученные глаза, синюшность… Когда разрезали веревку, на шее под ней обнаружилась странгуляционная борозда. Тоже как настоящая: цвет, складки, морщины.

– С натуры делал, – мрачно прокомментировал Максим.

Присев на корточки, он взял руку куклы. Ну надо же? Даже ногти оттенены синим!

Игорь, тоже присев, дотронулся до щеки куклы. Потер друг о друга большой и указательный пальцы, понюхал их. Потом сказал не слишком уверенно:

– Воск и грим. Так мне кажется. Общий тон нанесен пудрой. Все закреплено лаком для волос. Глаза стеклянные, покупные. Ресницы косметические, обычные. Чуть укорочены.

– Талантливо, – вынес свой вердикт Путилин.

Кочергин нагнулся и дернул куклу за волосы. Парик отделился с легким треском, на его месте осталось желтое расползшееся пятно клея.

– Что же это? – возмутился незаметно подошедший к ним директор завода. – Это ж чистое издевательство!

Следователь повернулся к нему:

– Куклу мы заберем. Объясните людям, что происшедшее – шутка.

– Хороша шутка!

– Повторяю. Чья-то глупая шутка. Вы поняли?

– Понял, понял, – закивал директор.

* * *

Куклу уложили в проходе. «Уазик» затрясло на колдобинах, и Путилин подсунул под восковую голову свой сверкающий глянцем ботинок.

– Вещь хрупкая, расколется, – объяснил он, будто стесняясь своего поступка. – Обидно будет, если такая красота пропадет. Ну что, Максим, плакала твоя версия с разборками?

Никитин кивнул:

– Плакала. Тут психопат поработал! Нормальному человеку такое не учудить. Хотя… Есть еще одно соображение.

– А именно? – поощрил судмедэксперт.

– Предположим, некий гениальный скульптор оскорблен возмутительным невниманием публики к своей персоне. Надо как-то пробудить интерес. Вот он и подвесил свое творение. Журналисты, конечно, все разнюхают, распишут. Тут-то он и появляется из-за кулис. Под бурные и продолжительные аплодисменты.

– А отпечатки в кабине? – напомнил Игорь. – Зачем их стирать?

– В игрушки играет, – отмахнулся Максим. – Хранит инкогнито. До поры. Детективов начитался.

Путилин пододвинул удобнее ногу, на которой покоилась голова куклы, и обратился к Кочергину:

– Вы-то что думаете, Михаил Митрофанович?

– Я не думаю, – сказал следователь после паузы и улыбнулся. – Я слушаю. Чтобы потом присвоить чужую славу.

– Или получить по шапке при неудаче, – заметил эксперт.

– Бывает и так. Издержки должности.

Путилин засмеялся.

– О чем разговор? Почему смех? – над спинками сидений качались помятое лицо кинолога и сонная собачья морда. – Ой, кто это? – Кинолог показывал на проход между креслами.

* * *

Больше в этот день происшествий, требовавших выезда следственной бригады, не случилось.

Кочергин сидел в своем кабинете, пил чай, рассеянно смотрел на девственно чистый рабочий стол – ни бумажки, ни пылинки, – и ждал начальственного вызова. В том, что такой вызов последует, следователь не сомневался. Он не сомневался даже в том, что Николай Иванович Приходько ради разговора с ним примчится на работу с утра пораньше.

Зазвонил телефон.

– Товарищ Кочергин, зайдите к Николаю Ивановичу.

Следователь допил чай и отправился к Приходько.

В «предбаннике» секретарша, прервав утренний макияж, язвительно заметила:

– А вы не торопитесь.

– На будущее, – сказал следователь, – не забывайте здороваться. Вежливость красит женщину.

Сквозь пудру на щеках секретарши проступил румянец. Он ее не красил.

– Что скажешь? – спросил Приходько, лишь только следователь ступил в кабинет.

– А что сказать? Кукла и кукла.

– Какая еще кукла?

Кочергин удивленно посмотрел на начальника:

– А вы, собственно, о чем?

– Это ты о чем?! Я тебя спрашиваю, ты дела сдаешь?

– Да уж сдал. Почти.

– А что с Поликарповым решил?

– Так это суду решать. Документы я подготовил, завтра передам. Пару лет, я думаю, придется посидеть вьюноше.

– Ты не гоношись! Не тебе сроки раздавать.

Кочергин посмотрел в окно. От тумана не осталось и следа. Солнце. Совсем не сентябрьское, по-летнему жаркое. А ночью зуб на зуб не попадал.

– Не мне. Мое дело – расследовать. Вот я и расследовал. Простое, в общем-то, дело. Со свидетелями. Все как один говорят, что девушку эту, Веркину, Поликарпов шлюхой называл. Пощечину дал. В лужу опрокинул. Прохожие его удержать попытались, так стал нецензурно выражаться. Пустил в ход кулаки. Зуб одному гражданину выбил. Когда все же скрутили его, грозился всех сгноить, отцом пугал.

– Ну, Веркина эта та еще штучка, – презрительно бросил Приходько. – Проститутка.

– А мне без разницы. От нее заявление было.

– Было и сплыло. Принесла она вчера вот эту бумагу. – Начальник надел очки и склонился над столом. – «Я, Веркина Любовь Васильевна, к Поликарпову Вячеславу Павловичу никаких претензий не имею. В случившемся виновата сама: деньги клянчила. Прежнее мое заявление прошу аннулировать, поскольку написала его по злобе. А потом признаться боялась, что все не так было». Число и подпись. Понял, Михаил Митрофанович?

– А чего не понять? Грамотно изложено. И слова есть красивые, редкие, особенно «аннулировать».

– Ты на что намекаешь? Ты это брось! Оштрафуют парня – и пусть гуляет. Авось образумится.

– А как же отец его? Звонил ведь мэр наш, просил, чтобы по всей строгости наказали отпрыска.

– Вот мы и накажем… по всей строгости. В рамках закона. И вообще, хватит прикидываться! Никакая демократия отцовских чувств не отменит. А читать между строк и слышать, чего не сказано, – этому мы сызмальства ученые.

– Я, Николай Иванович, отличником никогда не был.

Приходько посмотрел испытующе сначала сквозь очки, потом сняв их. И вроде как обмяк, расплылся в кресле.

– Ладно, с Поликарповым я еще подумаю, как поступить. Теперь о другом. Что там с экспериментом?

Кочергин пожал плечами:

– Ну какой же это эксперимент? Полной бригадой и дежурить, и выезжать. Хорошо забытое старое. Сколько лет так было…

– То-то и оно, что было, – раздраженно произнес Приходько. – Ты же знаешь, какое у нас положение с личным составом. Дерьмовое положение! А тут приказ сверху: «Выполнить и доложить». Что, как, какими силами – о том не думают. Хорошо, стажеры есть, а то бы не выкрутились. До октября продержимся, а как сессия начнется – что делать?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю.

– Сочувствую.

– И на том спасибо. Хотя это и нынче не твоего ума дело, а тогда и вовсе… Заслуженный отдых к таким мыслям не располагает. Ты отмечать-то собираешься?

– Что-нибудь придумаю.

– Учти, открутиться не удастся. Проводим на пенсию, как полагается. С почестями.

– С почестями только в гроб кладут. И с залпами.

– Типун тебе на язык. В общем, закругляйся с делами… Да, а про какую куклу ты говорил?

– Подвесил кто-то муляж на стреле крана. Натуральный удавленник. Никитины ее в лабораторию потащили.

– Как братья? Показывают себя?

– С лучшей стороны.

– Значит, не подводят…

– Случая не представлялось. Шучу. Хорошие ребята. Спешат только.

– Ты придерживай.

– Я придерживаю.

– А мне вот тебя придерживать приходится. – Приходько пожевал губами. – Добро! Забот у тебя сейчас не слишком много, так ты эту куклу на себя возьми. Нельзя хулиганам спускать, карать надо! И Максима Никитина привлеки, нечего ему от дежурства до дежурства без дела болтаться. Стажер все-таки, вот и пусть вкалывает. Ну, все, вопросов больше не имею. Свободен!

* * *

Никитины быстро управились с транспортировкой куклы в криминалистическую лабораторию, располагавшейся во флигеле Управления, и теперь сидели в кабинете Кочергина.

Игорь примостился на подоконнике. Он следил за тем, как во дворе шоферы моют машины. В веере брызг то появлялась, то исчезала радуга.

– Считаешь, откроют дело?

Максим сладко потянулся и чуть не вывалился из кресла хозяина кабинета.

– Конечно. И на Кочергина повесят. Кто нашел – тому искать.

– Логично. Только ты не забывай, что у Кочергина пенсия на носу. Дела уж сдает.

– Ну не завтра же он уходит! Успеет.

– Может, и успеет. А может, нет. Кстати, Макс, а ведь я такую куклу уже видел. Ну, не такую же – похожую. В книге. «Земля за океаном» называется. Об Америке. Автора забыл. Или авторов? Не суть. Была там фотография: манекен на виселице. У дороги. В Штатах такие хреновины для рекламы используются.

– Во, я же говорил! – воскликнул Максим. – Для рекламы это!

– И что их «покойник» рекламировал? – раздался голос от дверей. Там, в крохотном коридорчике, стоял, прислонившись к стене, Кочергин.

– Галстуки, кажется, – неуверенно проговорил Игорь.

– А наш – что? Брезентовую робу и кирзовые сапоги?

– Себя, – буркнул Максим, выбираясь из кресла. – Садитесь.

– Спасибо, – кивнул Кочергин и сел. – Значит, прецедент есть. Будем иметь в виду. И все на этом, давайте-ка по домам!

Дверь за близнецами закрывалась, когда Кочергин крикнул:

– Завтра без опозданий.

– Как можно… – донеслось до него.

4

Никитины шли по двору Управления. Спорили. Это было понятно по отчаянной жестикуляции Максима и по тому, как Игорь, не соглашаясь, качал головой. Загорелые, подтянутые.

Близнецы Кочергину нравились. Циников он повидал довольно, а эти парни были романтиками. Потому что только романтики соглашаются на работу с минимумом свободного времени и зарплатой… Что зарплата? Смех один. Интересно даже, насколько их хватит?

Кочергин отошел от окна. Снял трубку телефона.

– Михаил Митрофанович, ну нельзя же так! – возмутился Путилин. – Часа не прошло, а вы уже дергаете.

– Ничего, скоро отдохнете от меня.

– Зря вы так!

– Хорошо, зря. Но что-нибудь наверняка сделали.

– Что успел.

– И что успели?

– Позвонил. Навел справки. Коллеги интересуются: художники не нужны? Этих среди душевнобольных хватает. А вот с ваятелями плоховато. Есть один – лягушек из грязи лепит. Только этим и занимается с утра до вечера. Видно, грязь у них в дурдоме непролазная. Обещали пошерстить архивы: может, был такой, да выпустили. А у вас есть что-нибудь?

– Сейчас поеду к сторожам.

– Почему не Максим? Гнилой либерализм разводите, товарищ. Пора им из жеребцов скаковых в ломовых битюгов превращаться. Тем более что они и сами, по-моему, не против.

– Может быть.

– За что люблю вас, Михаил Митрофанович, так это за красноречие. Не возражаете, провожу вас немного?

– Не возражаю. Буду выходить – позвоню.

Путилин отключился, а Кочергин достал из кармана мобильник, нашел в «памяти» нужный номер и активировал его.

– Балашов? Петя? Здравствуй, это Кочергин… Нужна твоя помощь… Не прибедняйся… А сегодня?.. Ну, если собрание, да еще учредительное… Хорошо, увидимся завтра. В одиннадцать…

Следователь одевал пальто, и тут заверещал телефон на столе.

– Михаил Митрофанович, ты? – Приходько говорил быстро, уверенно, с радостным облегчением. Так бывает, когда человек, до того колебавшийся, медливший, вдруг отбрасывает сомнения, остановившись на решении, от которого он теперь уже не отступит. – Я к тебе Черникова направил. Передай ему все, что у тебя есть на Поликарпова.

– Под расписку, Николай Иванович.

На другом конце провода раздался смешок.