Она коварная штука.
При тусклом свете сороковки я стоял над кухонным столом, извлекал окурки из переполненной пепельницы и выпотрашивал их на развёрнутую газету. Не о чем, конечно же, я и не подозревал. Печка давно прогорела и перестала трещать, а вот муха, тем временем, уже играла со мной в прятки. Ее мерзопакостное жужжание, напоминавшее звук, мчащегося по молнии, бегунка, нимбом кружилось над моей головой, изредка приближаясь то к правому, то к левому уху. В секунды этих нечастых приближений, я испытывал нестерпимый дискомфорт от брезгливого предвкушения щекотки в области шеи – что, пожалуй, пока было для меня единственным понуждением как-то на нее реагировать. Периодически я оборачивался поймать ее взглядом, но всякий раз, будто зная наперед мои действия, муха ускользала из зоны видимости, словно взгляд мой был для нее струей дихлофоса.
Я ж не зря говорил, что она коварная штука.
Через некоторое время я прекращаю ужиматься, привыкаю к мухе и впредь не обращаю на нее никакого внимания. Вглядываясь в то, как под моими копошащимися пальцами растет кучка подопревшего табака, я вдруг озадачился: а может ли муха, вообще, тут находиться, когда середина января и за окном – минус двадцать четыре.
Достаточно долго я размышлял по этому поводу, взвешивая все за и против, пока мои зрачки самостоятельно не перескочили с табака на охапку дров, сушившихся около печки.
Тут я вспомнил, как отроком стоял напротив этой же самой печи, и так же была зима, сушились так же дрова, и так же по кухне летала муха – только был день. Я спросил тогда у отца: "а разве мухи летают зимой"? На что он ответил мне, что вероятнее всего муха замерзла осенью в дровнике, с дровами попала в дом и ожила под воздействием тепла. И все…
