Аполлон Безобразов

"Аполлон Безобразов" – прекрасный образец модернистской прозы русского зарубежья. Небольшой по объему роман может произвести впечатление «странного» произведения: сюрреалистического, декадентского, написанного на грани сна и яви, пограничного прозе и поэзии. Поэтический характер этого романа не случаен ввиду того, что Борис Поплавский (завершивший работу над романом в 1932 г.) в первую очередь является поэтом. С поэтического же описания сумрачного и дождливого Парижа, с его сюрреалистической атмосферой, начинается роман. В этом залитом дождем Париже ведет свое жалкое существование Вася Дутов – герой, от лица которого ведется повествование. Вася является нищим русским эмигрантом, стихотворцем, грузчиком и мойщиком посуды. Случайно встретив на своем пути главного героя романа Аполлона Безобразова, который пленяет его, Вася в дальнейшем не расстается с ним. Что из себя представляет Аполлон Безобразов? В самом имени Аполлон Безобразов заключается суть этого персонажа, который вбирает в себя красоту и уродство, свет и мрак. Аполлон Безобразов – это гордая, влюбленная в свое эго демоническая натура, стоик, мистик и созерцатель жизни. Кредо этого персонажа: бездействие и неподвижность, которые он считал «самым важным признаком душевного благородства». Вокруг Аполлона Безобразова собираются другие герои, соблазненные его философией и демонической силой, такие же маргиналы, как и он. Среди этих героев центральное место занимает несовершеннолетняя девушка Тереза – сирота и воспитанница католического приюта. Так значительная часть текста романа представляют собой подробно изложенную историю жизни Терезы.Почти все герои романа, не способные хоть чем-либо систематически заниматься, ведут непонятную жизнь, то бесцельно странствуя по городу, то и вовсе ничего не делая. Однако при этом они живут в состоянии мистического переживания и духовного поиска. В целом же складывается ощущение, что главные герои существуют в каком-то полусне, в состоянии анабиоза и небытия; как отмечает Тереза: «я никого не помню, потому что давно не помню и себя».

Я ничего хорошего от этого произведения не ждала, и ожидания чуточку больше, чем оправдались. Если книга нравится очень, я не отношу к достоинствам маленький размер произведения. В данном случае хочу автору сказать спасибо за то, что не стал меня долго мучить своей автобиографической повестью. Много их, патриотов и «патриотов», оказалось за рубежом в послереволюционные годы. Не знаю, может, это и безжалостно с моей стороны, но не особо верю я тем, кто начинает «плакаться за жизнь» за кордоном. Тут, на родине, в годы гражданской войны тоже было не сладко. Но люди жили, выживали или умирали. В описываемое в повести время – двадцатые годы прошлого века – во Франции оказался И. А. Бунин. Написал там «Окаянные дни под серпом и молотом» и «Жизнь Арсеньева». Эти произведения – не слезоточивые похождения по Парижу. Талант И. Бунина остался верен России, тогда как талант Б. Поплавского размыт парижским дождём, так красиво описанным в первых строчках книги.Герои, Вера-Тереза, Аполлон и Вася (обожаю этих рукожопов) – ходят на вечеринки, ночуют в каких-то заброшенных домах, обедают в непонятных забегаловках, беседуют о жизни с претензией на глубокое её знание. Попутно рассказана история обнищания семьи Терезы, немного сюжет рассказывает о разных профессиях Васи, ну и всё произведение крутится вокруг Аполлона. Эта личность претендует на роль Печорина, этакого жестокого созерцателя людских несчастий. Если бы его каким-то чудом перенести в Россию во время гражданской войны, он тоже был бы настолько хладнокровен, что спросил бы: «Я могу всех резать в Кубани?» Думаю, вряд ли. Когда жизни угрожает не пуля, когда нет надобности делать судьбоносный выбор, и твоя жизнь становится жалким существованием, а твои друзья от безысходности поют русские песни среди французов – ты становишься жалок, как Безобразов, несмотря на имя.Аполлон притягивает к себе людей, как одно несчастье притягивает к себе другое. Беда одна не ходит – это можно применить к главному герою повести. Есть слабый намёк на отношения между Аполлоном и Терезой, но эта ниточка слишком тоненькая, чтобы не порваться после последней страницы книги. Она обозначена намёком, одним предложением.Второй момент, который мне понравился – язык повествования.Высоко над озером восходит белая дорога. С одной ее стороны скала, взорванная динамитом, уже начала зарастать орешником, покрываться цветами. Другая сторона укреплена на отвесе подобием крепостного сооружения.Вроде, обычные слова, ничего чарующего. Но всё произведение благодаря этим простым словам звучит какой-то музыкой, спокойной, и безнадёжной, будто кто-то умер и уже нечего терять. Первые строки открываются описанием дождя, сделанным так, что оторваться от этих страниц невозможно. Чем больше я читала эту книгу, тем больше злости испытывала к автору. Он лишил свою Россию своего талантливого пера! Он Аполлон в слове, но после эмиграции стал Безобразновым. В сущности, об этом и книга – о потерянных в эмиграции.В книге чувствуется, что минул ровно век после описанных событий. Герои говорят не так, как сегодня.– Знаете, – говорила Тереза, – я сегодня утром гуляла по набережным, и река была такая гладкая-гладкая под белым солнцем.Есть в диалогах толика аристократизма, изящества, чего-то ушедшего, потерянного, невозможного.Я не знаю, как относиться к этой книге, но на писателя определённо разозлилась. Его проза, каждая запятая в книге – звучит. Уехав из России, он закопал свой талант в землю. Книга – она запомнится только языком. Сюжет забудется через короткое время.

– Вы француз?– Нет, я из промежуточного мира.– Как вы говорите?– Я не говорю.Модернизм – удачный жанр… стиль… период… феномен: как ни пиши, а есть оправдание – это всё по-модернистски. Не нравится сюжет? Нереальные персонажи? Неровный язык? Так модернизм же. Ну ладно. Писатель «в домике». Но нам-то с циничной высотки постмодернизма никто не запретит рассматривать его сооружение.С первых строк завораживает экспрессионистский язык, как дождь с парижских открыток – не мокрый, а глянцевый: «клокотал… нежно шелестел… медленно падал, как снег… стремительно пролетал светло-серыми волнами, теснясь на блестящем асфальте… Он шел, как идет человек по снегу, величественно и однообразно. Он то опускался, как вышедший из моды писатель, то высоко-высоко пролетал над миром, как те невозвратные годы, когда в жизни человека еще нет никаких свидетелей».А вот в части о детстве нездешней, неотмирной Веры-Терезы, невесты всех и никого, язык прозаичен, звучит классически-бытово, без изяществ, нанизывания эпитетов – прозрачно-просто. Героиня – самое неземное существо – в спецэффектах не нуждается. Но не исключено, что автор писал эту новеллу не одновременно с другими частями и выпал из собственного стиля. Неоднородность языка и разных частей книги – минус или прием?.."Огромные города продолжают всасывать и выдыхать человеческую пыль". Не в силах прижиться в чужом мире, ассимилироваться, небольшая эксцентричная «коммуна» интровертов-эмигрантов, каждый из которых лелеет свою философию-религию, ищет поддержки друг в друге, в книгах, в вере, в неверии, в человеке, в алкоголе, в природе, в словах и в молчании. Блуждания героев – это попытка удержаться, схватиться за что-нибудь в падении в ничто, в бессмысленность. Так они хватаются за песни Родины, не помня слов. Так ловят взгляд случайного человека. Так ныряют в чужой балл, где можно забыться в случайной любви и неслучайном вине. «Париж, Париж, асфальтовая Россия. Эмигрант – Адам, эмиграция – тьма внешняя. Нет, эмиграция – Ноев ковчег. Малый свет под кроватью, а на кровати Грушенька наслаждается со Смердяковым. Слышны скрипы, эмиграция молится под кроватью». Блеск балл и его отвратительная изнанка. Кто-то наслаждается хаосом, кто-то в нем гибнет. Интересно, что у Иванова в Харбинских мотыльках яркий образ эмиграции – это Вавилонская башня. А здесь – Ноев ковчег. Вавилонская башня больше подходит мешанине языков, народов и утраченных смыслов."О, проснулся, болезный" – эту фразу хочется применить к героям не раз, бездомным, грязненьким и пьяненьким, похмельным и туберкулезным, нелюдимым: «о, проснулся, болезный» – и «раскрываются медленно глаза уязвленных светом, ошеломленных головною болью, изжогой во рту, усталостью и болью в половых органах, души тех, кто вчера до утра хохотали, острили, кричали, пили фальсифицированные напитки, бессвязно спорили, развратно целовались и длительно и изможденно совокуплялись с кем-то, зачем-то, где-то». «Я тоже пока не бобовлял, щас подумою хде достать бы» – жажда картавого распухшего языка, запутавшегося в языках, «обожженного холодной водой, ошеломленного отсутствием сна, больного, бодрящегося, ежедневного и равнодушного зрителя розового возникновения, алого полыхания, желтого свечения и, наконец, белого исчезновения холодного летнего рассвета, быстро сменяющегося мертвым белесым сияньем дождливого дня».Персонажи Поплавского не кажутся мне реальными, хотя у Веры-Терезы есть своя история от детства – она больше похожа на мифологизированное житие, чем на жизнь. Тихон-Зевс, Вера-Тереза, Аполлон-Безобраз – разве это не расщепление личности рассказчика? Его "я" почти не звучит в книге. Его личность сложнее всего восстановить из текста: невидимый, безвольный, неудачливый, бесприютный.Почему книга названа именем Аполлона Безобразова? «Красиво некрасивого». Божественного, в другом месте прямо названного нечистой силой. Аполлон Безобразов – идеальное alter ego рассказчика, он силен физически, начитан, аскет, смотрит на мир свысока, он очаровывает Терезу, он единственный, кто находит работу (умеет адаптироваться и выживать). Он необходимый собеседник для имитации диалога, он – опора странной компании. Кажется, ему завидует рассказчик, им хочет быть, таким себя фантазирует.Вера-Тереза – душа компании, больная телом и духом. Богохульница и святая одновременно. Это еще одно воплощение эмиграции (ребенок, рожденный в чужой стране, нездешняя для этой земли и для всей человеческой планеты вообще), сознание, измененное чуждым веществом, искаженный мир, слишком быстрый или слишком медленный, болезненно яркий, в поисках нежности и прощения Богу (и никакого прощения от Бога). С потребностью «крестить камешки».Тихон-Зевс – это тело, молчаливое физическое действие. Что сказать об этом кроме «шофер сорок дней не ел и не читал Достоевского»?..Бодрый водитель-эмигрант, офицер, пролетарий, христианин, мистик, большевик… «армянские анекдоты, еврейские, солдатские, генеральские, советские и марсельские, слой за слоем, бремя за бременем, как сажа, копоть, шелуха и нечистоты»… «яркий и наглый поток, где среди шума и переполоха все отрицают друг друга, все смеются друг над другом, все взглядом или метким словом стараются стереть друг друга с лица земли. Огромное Нет… отовсюду, все толкаются словами, все кипят и изнемогают в словах» – так бурлит эмиграция у Поплавского, пожирая таланты, слабые души и бездомных философов.А в соседних комнатах с разбитыми стеклами зимовали ласточки.Мне кажется, что в коротком предложении скрыто сердце книги, выстуженное до ледышки, хрупкое, вот-вот разобьется, беззащитное, нежное… с приставленным к нему острием в ожидании неизбежной беды._________________________________________________Па-беларуску…Тут…Мадэрнізм – удалы жанр… стыль… перыяд… з'ява: як ні напішаш, а ёсць прыкрыццё – гэта ўсё па-мадэрнісцку. Не падабаецца сюжэт? Нерэальныя персанажы? Няроўная мова? Дык мадэрнізм жа. Ну, ладачкі. Пісьменнік «у доміку». Але ніхто нам з цынічнай высоткі постмадэрнізму не забароніць разглядаць ягоную спаруду.З першых радкоў зачароўвае экспрэсіянісцкая мова, як дождж з парыжскіх паштовак – не мокры, а глянцавы: «клокотал… нежно шелестел… медленно падал, как снег… стремительно пролетал светло-серыми волнами, теснясь на блестящем асфальте… Он шел, как идет человек по снегу, величественно и однообразно. Он то опускался, как вышедший из моды писатель, то высоко-высоко пролетал над миром, как те невозвратные годы, когда в жизни человека еще нет никаких свидетелей». Цікава, што ў частцы пра дзяцінства неадмірнай, нетутэйшай Веры-Тэрэзы, нявесты ўсіх і нікога, мова празаізуецца, гучыць класічна-абыдзённа, без штукарства, нанізвання эпітэтаў, але празрыста-проста. Гераіня – сама незямная істота – не мае патрэбы ў спецэфектах. Але магчыма, што аўтар пісаў гэтую навэлу не адначасова з іншымі часткамі, і выпаў з уласнага стылю."Огромные города продолжают всасывать и выдыхать человеческую пыль". Не ў стане прыжыцца ў чужым свеце, асімілявацца, невялікая дзівацкая «камуна» інтравертаў-эмігрантаў, кожны песцячы сваю філасофію-рэлігію, шукае апору адзін у адным, у кнігах, у веры, у бязвер'і, у чалавеку, у алкаголі, у прыродзе, у слове. Бадзянні герояў – спроба ўтрымацца, ухапіцца за нешта ў падзенні ў нішто, бессэнсоўнасць. Так яны хапаюцца за песні радзімы, не памятаючы словы. Так ловяць погляд выпадковага чалавека. Так даюць нырца ў выпадковы баль."Париж, Париж, асфальтовая Россия. Эмигрант – Адам, эмиграция – тьма внешняя. Нет, эмиграция – Ноев ковчег. Малый свет под кроватью, а на кровати Грушенька наслаждается со Смердяковым. Слышны скрипы, эмиграция молится под кроватью". Цікава, што ў Іванова ў Харбінскіх матыльках яркі вобраз эміграцыі – гэта Бабілонская вежа. А тут – Ноеў каўчэг. Бабілонская вежа больш пасуе з мяшанкай моваў, народаў і страчанай мэтай жыцця."О, проснулся, болезный", – гэтую фразу хочацца ўжыць да герояў неаднойчы, беспрытульных, брудненькіх і п'яненькіх, пахмельна і сухотна хваравітых, бяздомных, нелюдзімых: «о, проснулся, болезный» – і «раскрываются медленно глаза уязвленных светом, ошеломленных головною болью, изжогой во рту, усталостью и болью в половых органах, души тех, кто вчера до утра хохотали, острили, кричали, пили фальсифицированные напитки, бессвязно спорили, развратно целовались и длительно и изможденно совокуплялись с кем-то, зачем-то, где-то». «Я тоже пока не бобовлял, щас подумою хде достать бы» – прага распухлага языка, заблытанага ў мовах, «обожженного холодной водой, ошеломленного отсутствием сна, больного, бодрящегося, ежедневного и равнодушного зрителя розового возникновения, алого полыхания, желтого свечения и, наконец, белого исчезновения холодного летнего рассвета, быстро сменяющегося мертвым белесым сияньем дождливого дня».Героі Паплаўскага не падаюцца мне рэальнымі, хоць Вера-Тэрэза і мае ўласную гісторыю ад дзяцінства – гэта больш падобна на міфалагізаванае жыціе, а не жыццё. Ціхан-Зеўс, Вера-Тэрэза, Апалон-Безабраз – ці не расшчапленне ўсё гэта асобы апавядальніка? Ягонае "я" амаль не гучыць у кнізе. Ягоную асобу найбольш цяжка аднавіць з аповеду: нябачны, бязвольны, няўдачлівы, беспрытульны.Чаму кніга названая імем Апалона Безабразава? «Прыгожы непрыгожы». Боскі, у іншым месцы называны наўпрост нячыстай сілай. Апалон Безабразаў – выступае ідэальным альтэр эга апавядальніка, ён моцны фізічна, начытаны, ён аскет, звысака глядзіць на свет, ён зачароўвае Тэрэзу, ён адзіны знаходзіць сякую-такую працу (здольны прыстасавацца і выжыць). Ён патрэбны суразмоўца для імітацыя дыялогу, ён апора дзіўнай кампаніі.Вера-Тэрэза – душа кампаніі, хворая на цела і на дух. Блюзнерка і святая адначасова. Яна – яшчэ адно ўвасабленне эміграцыі (дзіця, народжанае на чужой зямлі, нетутэйшая гэтай зямлі і ўсёй чалавечай планеце ўвогуле), свядомасць, змененая чужым арганізму рэчывам, скажоны свет, занадта хуткі ці замаруджаны, хваробна яркі, у пошуку пяшчоты і прабачэння Богу (а не прабачэння ад Бога). З памкненнем, патрэбай «хрысціць каменьчыкі».Ціхан-Зеўс – цела, маўклівая фізічная дзея. Што пра яго сказаць, акрамя «шофер сорок дней не ел и не читал Достоевского».Бодры эмігранцкі шафёр, афіцэр, пралетарый, хрысціянін, містык, бальшавік… «армянские анекдоты, еврейские, солдатские, генеральские, советские и марсельские, слой за слоем, бремя за бременем, как сажа, копоть, шелуха и нечистоты»… «яркий и наглый поток, где среди шума и переполоха все отрицают друг друга, все смеются друг над другом, все взглядом или метким словом стараются стереть друг друга с лица земли. Огромное Нет… отовсюду, все толкаются словами, все кипят и изнемогают в словах» – так віруе эміграцыя, пажыраючы таленты, слабыя душы, бяздомных філосафаў.А в соседних комнатах с разбитыми стеклами зимовали ласточки.Мне падаецца, у кароткім сказе схаванае сэрца кнігі, столькі ў ім вастрыні, нутраной выстыласці, пяшчоты, крохкасці, безабароннасці і неадменнасці бяды.