И Маркс молчал у Дарвина в саду

Ilona Jerger

UND MARX STAND STILL IN DARWINS GARTEN

© by Ullstein Buchverlage GmbH, Berlin.

Published in 2017 by Ullstein Verlag

Перевод с немецкого Екатерины Шукшиной

В оформлении переплета используется работа фотографа Полины Набоки – на фото художник Петр Аксенов

© Шукшина Е., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

Марианне

Кара для еретика

Чарльз как раз размышлял о том, что испытывает лесная завирушка, совокупляясь более сотни раз в день, каждый – на десятую долю секунды, когда заметил на заборе троих человек. Вопрос не отпускал его, поскольку он ничуть не сомневался: животные умеют чувствовать. Но как это доказать? Когда он сопоставил еще не описанные замеры и предварительные записи со своим возрастом, его бросило в пот. Не говоря уже о незаконченных наблюдениях за повадками слепых жуков в брачный период.

Но теперь вдруг навалилась другая тревога: приходилось смотреть, как совершенно незнакомые люди перелезают через его забор. Что это значит, черт подери?

Пока трое помогали друг другу отцепить от забора брюки и сюртуки, Чарльз попытался отереть капли пота и удивился: рука осталась сухой, хотя влажность на лбу ощущалась отчетливо. Он смутился и объяснил непонятное явление рассеянностью. После успешного преодоления преграды трое отряхивали одежду, а он лежал на шезлонге в кабинете, и ему было жарко и холодно одновременно.

Чарльз нашарил кашемировый плед, попытался подтянуть его к подбородку, но запутался и чем больше сучил ногами, тем больше плед его сковывал. Гадость какая.

Это были двое мужчин и одна женщина. Смотря в землю и сильно наклонившись, чтобы не сказать скрючившись, они двинулись по песчаной дорожке. Вид мрачный. Что, конечно, могло объясняться черными сюртуками и такими же головными уборами.

Пришельцы остановились у орешника и заговорили между собой. Чарльз видел, как женщина перекрестилась, а менее высокий мужчина в воскресном костюме, коренастый крестьянин с короткой шеей, указал на дуб. Потом, уже значительно быстрее, они направились к дому. Оцепеневший Чарльз, дрожа от холода, вспомнил, что сегодня воскресенье и садовника, который мог бы их вразумить, нет. Жена Эмма и дворецкий Джозеф на службе в церкви. Служанки, наверное, тоже. А он совсем один. Разумеется, он не откроет дверь на звук колокольчика, а если Полли – где вообще Полли? – залает своим высоким возбужденным лаем, тогда эти трое (вероятно, ирландские нищие) точно уберутся, в том числе из уважения к зубам фокстерьера.

По пути к дому более высокий и худой мужчина вдруг указал на теплицу, и все тут же развернулись. Чарльз бился с пледом и пытался восстановить дыхание. Что им нужно в его теплице? Это не нищие. Чего доброго, воры.

Потом все происходило очень быстро. Едва зайдя в теплицу, женщина опустилась на колени, перекрестилась, встала и принялась помогать коренастому. Они сбрасывали все горшки на пол: и те, что висели, и те, что стояли на столах.

По каждому сигналу худого нарушители останавливались, опускали головы и, кажется, молились. После чего следовал очередной этап разрушения, они не пощадили ни одного росточка. Чарльз внезапно понял, что дошло уже и до этого: ортодоксальные христиане громят его дом.

Горло пересохло и горело, как после пробежки по чистилищу. Из спазмированных бронхов вырвался хриплый крик о помощи. Сердце стучало молотом; он хотел встать, чтобы спасти хотя бы замоченные в нашатыре бобы, иначе эксперимент, длившийся уже несколько недель, придется начинать с самого начала. Но ноги не слушались.

Чарльз подумал было накрыться пледом с головой, чтобы его не нашли. Где же Полли? Непонятно. Ему не хватало ее до боли. Слезы потекли в бороду. Может, по этому случаю побриться? Вдруг показалась привлекательной мысль явить лицо, обнажить бледную кожу, как раньше в геологических экспедициях он поступал с наслоениями камней и грунтов, определяя их возраст и характеристики. Чарльз почувствовал необходимость посмотреться в зеркало. Но времени не осталось.

Он услышал, как заскрипела дверная ручка и распахнулась дверь. Эти трое никак не могли проникнуть в дом через главный вход. Наверно, кто-то из работников кухни оставил открытой заднюю дверь. Едва зайдя в кабинет Чарльза, женщина упала на колени. Мужчины последовали ее примеру. Устремив взгляд в потолок, они перекрестились семь раз. Затем встали. Женщина и коренастый подошли к письменному столу. Там лежала неразрезанная книга. Коренастый взял ее, схватил нож и начал бешено резать, колоть как попало, пока женщина раздирала на мелкие кусочки всю бумагу, какую только могла найти.

Тем временем худой обнаружил комод с ящиками и велел коренастому заняться делом. Что тот немедля и сделал. Обнаружив стопки аккуратно рассортированных бумаг и догадавшись, что может уничтожить здесь основу богохульной теории, он чуть с ума не сошел от радости.

Вдруг зазвенело стекло. Женщина задела задом полку, и упал заспиртованный зяблик. Испугавшись, она неловко повернулась, отчего зашаталась вся полка. Сначала попадали отдельные банки, затем сразу много. Грохот стоял невероятный.

Возбужденная видом мертвых рыб, зародышей кроликов и голубей, а также десятков препарированных глаз мух и шмелей, женщина начала размахивать руками, пока не упала и вторая полка с чучелами животных. Вдруг разбойница словно надломилась и завыла.

– Memento mori, – произнес худой. И, неотрывно глядя на суп из спирта и трупиков животных, добавил голосом пророка: – Посреди жизни нас окружает смерть.

Пульс у Чарльза стучал в ушах, он слышал капающий с полок спирт.

И тут появились сомнения. А если ему все снится? Коренастый достал из кармана брюк серные спички и, ухмыляясь, зажег одну. Когда вспыхнуло пламя, его лицо заблестело красным, желтым и оранжевым. Чарльз испугался. Ему была знакома эта пылающая рожа.

Лежащего на полу зяблика охватил огонь. Странным образом загорелись не перья, а клюв. Огонь вертикально поднимался от кончика. Чарльз решил провести эксперимент и выяснить, по-разному ли горят роговые чехлы у клювов зябликов. Вероятно, придется еще раз отправиться на Галапагосские острова пострелять пичуг.

Спирт на полках, ковре, на клочках бумаги горел, как сухая трава. Хоть бы не занялось первое издание его труда «О происхождении видов». Из-за колющей боли в груди Чарльз не мог спасти книгу и закричал как безумец. Все это время ортодоксы хором ревели: «Виновен! Виновен!» Затем звуки отодвинулись, но эхо стало громче: «Виновен! Виновен!» Загорелся шезлонг, Чарльз дрожал всем телом и чувствовал, как его сковывает смертный холод. Он проснулся.

Взмокший, с колотящимся сердцем и головной болью, он сел. Давно не являлся ему этот кошмар. Бывали времена, когда он преследовал Чарльза регулярно. Дарвин знал каждый этап до последней мелочи и часами потом чувствовал скверный запах спирта и горелого клюва. Дополнительно его раздражало, что уже во время сна он догадывался: все лишь сон.

И всякий раз на границе между сном и пробуждением – дьявольское место, где еще не имеешь власти над своими мыслями, зато тем большую они имеют над тобой – перед глазами стояла фраза: «Справедливая кара для капеллана дьявола».

Дождевой червь

Замерзая, он сидел в кровати, обхватив голову обеими руками и постанывая. Только дождевые черви могли сейчас утолить его боль. Чарльз потянулся за спичками, зажег свечу на ночном столике, посмотрел на карманные часы и в очередной раз горько пожалел, что ради приобретения бильярдного стола продал тогда по дешевке золотые часы своего папа́. Он тут же постарался отогнать мысли о поступках в прошлом, которых, по природе вещей, не изменить. Но если мысли получат возможность оказывать пагубное влияние на организм, будет трудно вернуться к более светлому взгляду на жизнь.

Чарльз удивлялся, почему в ночи, загубленные кошмарами и бессонницей, когда наказание и без того тяжко, он склонен попрекать себя; почему не может освободиться и не усугублять ночное отчаяние от бесконечного ворочания с боку на бок гнетущими мыслями. Да еще со страхом, что на следующий день будет разбит. Чудовищно. Исследование сна или как раз не-сна и сопутствующих физиологических процессов казалось Чарльзу огромным участком невозделанной земли. Однако перекапывать это поле должны другие, его же внизу ждут дождевые черви, ведущие свою незаметную деятельность: создание пахотной земли.

Он увидел, что сейчас три часа, встал, нашарил в темноте свою шерстяную шаль и, раздраженный головной болью, как можно тише спустился по лестнице. Водя правой рукой в поисках перил, чтобы не потерять равновесие, он думал: когда же состоится очередной визит доктора Беккета? На сей раз получалось долго, поскольку доктор ждал новое средство от головной боли, которое, по его уверению, дает надежду и при лечении хронических мигреней, особенно в случае ярко выраженной тошноты. Одна надежда приносила Чарльзу некоторое облегчение. Кроме того, он радовался визитам доктора, уже за несколько дней придававшим ему чувство уверенности. Дарвину нравились их разговоры, так как Беккет интересовался научным прогрессом, а также смело пробовал новые методы лечения.

Чарльз на ощупь, осторожно пробирался по кабинету, чтобы не затрясся пол. Только бы не споткнуться о горшки! Тогда на подопытных червях можно будет ставить крест. По крайней мере, сегодня. Наверно, при заказе посуды ему следовало задать более точные параметры. Ведь в темноте белую посуду наверняка видно лучше. Пару недель назад он попросил у керамической фабрики в Этрурии партию фаянса, все-таки его жена Эмма – урожденная Веджвуд. В письме дирекции Чарльз писал, чтобы прислали брак, для новых экспериментов он нуждается в самого разного рода сосудах. О том, что на сей раз речь шла не о клематисе и примуле, он умолчал. Хотя, наверно, Веджвуды поделились бы своими «Queen’s ware», а также бракованными копиями этрусских ваз и для червей, поскольку в те дни, накануне весны 1881 года, Чарльз Дарвин уже несколько десятилетий являлся знаменитостью. Его книги читали во всем мире, и это сказывалось в том числе на размерах мешка, каждый день доставляемого почтой: на островах Южного океана ботаники выдирали из земли корешки, в Бразилии один любитель природы наклеивал крылышки бабочек на бумагу, жители Лапландии измеряли лосиные рога. Находки и вопросы поступали со всего света. Кое-что ценное, много лишнего. Сведения о крохотной голубиной лодыжке или дотошное описание обезьяньей гривы из Калькутты – все оседало в Даун-хаусе. И конечно, во множестве получаемых им писем речь шла о Боге: нужен ли еще Создатель в мире, развивающемся по законам эволюции?

Половина всех дураков со всех концов света задают ему глупейшие вопросы, ворчал он всего день назад за ужином. Когда головная боль сверлила особенно яростно, он мог обойтись с корреспондентом резко: «С сожалением должен Вам сообщить, что не верю в Библию как в божественное откровение, а потому и в Иисуса Христа как в сына божьего».

Как бы то ни было, через несколько дней после письма Дарвина с гончарного завода Веджвудов в Даун-хаус прибыла повозка с тремя большими дребезжащими ящиками. И теперь в бессонные часы Чарльз светил керосиновой лампой на своих червей. На свечу накануне ночью они среагировали по-разному. Одни ушли под землю, другие нет.

Взяв со стола списки червей, Чарльз приготовил секундомер и карандаш. Он хотел наконец понять, реагируют ли на световой возбудитель – и если да, то как – эти ночные гуляки, малощетинковые черви (пусть лишь и в ограниченном пространстве веджвудского горшка). Их глухоту Чарльз уже доказал. Черви не обращали внимания даже на свисток внука Бернарда, который был весьма охоч до экспериментов и с раскрасневшимися щечками ждал команд дедушки. Он с волнением набирал воздуха, задерживал дыхание, а в решающий момент всю силу своих легких отдавал научным исследованиям. И всякий раз бывал горько разочарован тем, что черви его не слышат, как бы он ни свистел.

Эмма к явной червяковой глухоте отнеслась спокойнее. Чарльз поставил ей на столик возле пианино два горшка, накрыв их тонким стеклом, чтобы на результат не повлияло ни малейшее дуновение воздуха. Играла ли Эмма Шуберта или Генделя – черви просто-напросто ничего не слышали. Да и зачем Богу Всемогущему давать уши существу, живущему под землей и непрерывно поедающему эту самую землю?

Чарльз уже давно не отвечал жене на подобные вопросы, просто улыбался и молчал. Однако когда он с хитрецой во взгляде поцеловав ее в щечку, поставил горшки прямо на пианино, надежды оправдались. Эмма взяла низкую до, и черви тут же ушли под землю. Едва они снова вылезли, Чарльз дрожащей рукой взял еще ноту, на сей раз высокую соль, и черви опять поскорее запрятались в норки. Чарльз посмотрел на секундомер, возликовал, что Эмма сочла перебором, и с точностью до секунды нацарапал результаты в список. Сколько они ни повторяли эксперимент, все происходило по одной схеме: дождевой червь, несомненно, чувствовал доходящие до него через горшок и влажную землю колебания и толчки, но был глух, как Бетховен, что с большим удовольствием констатировала Эмма. Поскольку слышащие черви в благоустроенном мире Божьем казались ей абсурдом.

В бледном свете ущербного месяца, криво висящего в небе над графством и придававшего нечто жуткое кабинету со всеми инструментами прилежного естествоиспытателя и с заспиртованными образцами редких анатомических явлений, Чарльз осторожно снял с керосиновой лампы абажур и стекло. Зажег фитиль и принялся ждать, когда пламя перестанет колыхаться и примет правильную форму овала. Он любил этот переход и впитывал в себя мирный свет. В такие моменты отступала взбудораженность, десятилетиями гнавшая его из постели, эта мерзкая смесь бессонницы, скверного пищеварения и нервических головных болей.

Чарльз приблизился к первому червю, который, как только его осветил свет, моментально ушел в землю. Следующий не среагировал. Третий тоже нет. Потом один спрятался. Результат неудовлетворительный.

Чарльз смотрел на продукты жизнедеятельности своих питомцев и спокойно думал. Он многократно повторял эксперимент, материала ему требовалось много. И все-таки даже когда черви прятались не сразу, а через какое-то время, они прятались обязательно. А еще эти гуляки делали то, за чем он следил с особым интересом: очень медленно, будто не желая привлекать внимания, поднимали переднюю, сужающуюся часть тела, давая понять, дескать, они настороже и вроде как чем-то удивлены. Чарльзу нравилось думать, что черви обладают разработанными чувствами и ищут повод для возбуждения, он наблюдал за ними с уважением.

Иногда безглазые животные крутились, будто что-то осязая. Забыв о боли в голове, Чарльз выводил в блокноте: «Червь – животное боязливое. Поскольку глаз у них нет, нужно предположить, что свет проникает сквозь кожу и каким-то образом раздражает нервы. Это дает им способность отличать день от ночи. Без каких бы то ни было исключений, подвергаясь освещению, черви в течение пяти – пятнадцати минут уползают в норки».

Животные вели себя так всю ночь. А рано утром Чарльз стал свидетелем их любви. Он отогнал появившееся смущение и осветил парочку. С удовлетворением отметил, что половая страсть достаточно сильна для преодоления боязни света. Еще только подступая друг к другу, черви не были готовы из-за помех отказаться от своего намерения.

Чарльз поудобнее уселся в кресле с секундомером и, пока тот отсчитывал долгие минуты соития, довольный, зевал. Он поставил около прижавшихся друг к другу животами червей лампу, замерзнув, закутался в шаль и, никуда не торопясь, наблюдал за совокуплением розовых граждан Земли в свете эволюции.

Уже много лет назад Дарвин под микроскопом определил местоположение семенников и яичников, имеющихся у каждого дождевого червя, и достал их. Стало быть, он давно знал о двуполости этих существ, как и о том, что половую задачу червь не просто может решить самостоятельно, но и решает, хотя и редко, то есть оплодотворяет собственное яйцо собственным сперматозоидом. И таким образом воспроизводит копию себя. И не вчера Чарльз записал: подобные бирюки менее перспективны для дальнейшего существования вида, чем общительные черви, ищущие партнера, а лучше нескольких, и в радостном возбуждении совокупления соединяющие разные наследственные задатки, смешивающие их и таким образом создающие новое.

Полжизни он потратил на то, чтобы объяснить, почему одни виды вымерли, в то время как другим удалось противостоять трудностям новых условий жизни и приспособиться к ним. Во всяком случае, если мерить масштабными временными отрезками, что больше соответствовало сути Чарльза, чем скороспелое и спонтанное. Естественно, его медлительность сказывалась и в стиле работы: прежде чем обнародовать свою мысль, тем более в форме книги, он десятилетиями думал, исследовал, сомневался.

Пока черви бесшумно возились под лампой, Чарльз взял аккуратно сложенный плед, уже лежавший на спинке кресла, укутал мерзнущие плечи и отпустил мысли. Поскольку черви не отвлекались от безмолвного занятия, Чарльз прислушался к собственной, рождающейся во внутренних чащобах, довольно путаной речи. В тиши бессонных ночей он нередко повторял про себя сделанные им – неважно когда – открытия. Старик будто хотел удостовериться, что все ставшие знаменитыми мысли еще при нем.

В свете керосиновой лампы его теория развития всей жизни показалась не только последовательной, но и исполненной большой естественной красоты. Помимо прочего, представление о продолжающейся эволюции утешало. Все течет. Ничто никогда нельзя назвать окончательным. Развитие не останавливается, природа постоянно изменяется. И именно благодаря нескончаемым преобразованиям всегда имеется возможность совершенствования.

Ему понравилась мысль, что земной шар тоже вращается вокруг Солнца не раз и навсегда сформованным комком, но из-за извержений вулканов, наводнений, обрушения гор непрестанно меняется. Никогда Чарльзу не забыть потрясения от зрелища сильного землетрясения на юге Чили. Во время кругосветного путешествия он случайно стал свидетелем подъема берега в результате разрушительной тряски. С тех пор прошло сорок шесть лет, и перевернувшие его тогда ощущения за десятилетия осели в организме. Чарльзу нравилось под лупой рассматривать различные слои этих отложений, он будто ходил по полю с геологическим молотком и снимал пробы собственного прошлого.

Это произошло 20 февраля 1835 года, незадолго до полудня. От приводившего в ужас движения земли у него закружилась голова. Немного похоже на покачивание судна при легкой боковой зыби, последствия которого могут описать только несчастные, подверженные морской болезни. Чарльз ехал верхом, как вдруг его перевернуло вместе с лошадью. Он очутился на земле, в рот набилась пыль. Лишь только он встал, его опрокинуло опять. Толчки следовали один за другим. Над землей проносились раскаты грома. Повсюду, уклоняясь от летящих бревен, ползли на четвереньках люди. Тряска длилась всего две минуты. Потом: берег усеян мебелью. Кроме множества стульев, столов и книжных шкафов попадались крыши, перенесенные сюда почти в целости. Обломки камней с облепившими их морскими организмами, с которых капало, еще недавно покоившиеся глубоко под водой, теперь были выброшены далеко на берег. Море бурлило. Почва во многих местах дала трещины в направлении с севера на юг, а небо потемнело от пыльного облака.

Повсюду вырывался огонь, все кричали. Вскоре с неодолимой силой, смяв дома и деревья, обрушилась огромная волна. Люди бежали, будто за ними гнался дьявол. Коров с телятами унесло в море. На берег выбросило какой-то корабль, затянуло обратно, опять выбросило, опять затянуло. Потом два взрыва в бухте: один похожий на столб дыма, другой – на фонтан, пущенный гигантским китом. Вода будто кипела, она почернела и издавала пренеприятнейший сернистый запах. Кому бы тут не пришла мысль об аде?

Зачем Бог делает подобное? Или, если не Сам, зачем допускает, чтобы на стольких людей обрушивались страдания? От этих вопросов не уйти никому. Ни жителям, смотрящим на свою вздыбившуюся бухту, имеющую теперь другую береговую линию. Ни рыбакам: им в будущем придется заново ориентироваться, поскольку некая сила, чье происхождение они не знали, взорвала и унесла скалы, обнажив прежде покрытые водой камни. Потому что обширные поля мидий, за которыми еще недавно нужно было нырять, оказавшись в трех метрах выше поверхности воды, начали гнить.

Непонимающе осматривая потрясенную землю, люди кричали: «Misericordia! Милости! Господи! Молим тебя о пощаде, Всемогущий Бог!» Однако ни громкие мольбы, ни тихие славословия не могли скрыть, что у них появились сомнения в силе Божьей. Или в Его справедливости.

И так они стояли рядом на перепаханном берегу: те, у кого осталась крыша над головой, и те, у кого уже нет, – ругаясь с обезумевшими рыбаками и сбивавшимися с ног священниками. Кто мог дать исчерпывающий ответ на все их сомнения? Они спросили у английского джентльмена, они знали, что он образован, но тот уклонился от толкований.

Молодой Дарвин, которому несколько дней назад в Новом Свете, далеко от Англии, далеко от семьи, исполнилось двадцать шесть лет, жадно впитывал впечатления и клялся себе, что, подгоняемый жаждой знаний, никогда не ослабнет в своем стремлении понять лежащие в основании таких явлений природные законы. Даже если достигнутые результаты не будут согласовываться с его прежним представлением о Боге и с тридцатью девятью статьями Англиканской церкви, на которых он, будучи студентом теологии Кембриджского университета, приносил присягу.

В эту тихую ночь в Даун-хаусе, у остывшего камина, откуда исходил запах сгоревших буковых поленьев, Чарльз испытывал такое же смятение чувств, как и в тот день, когда природа показала ему свои когти. Горько и унизительно видеть, как творения, потребовавшие столько времени и труда, разрушаются за пару минут. С одной стороны. Однако естествоиспытателю невероятно повезло стать свидетелем истории Земли.

Когда планета давала мегапредставление, он сидел в зрительном зале. Видел драму, в ходе которой разнообразные каменные наслоения сражались не на жизнь, а на смерть. Перестраивалась земная кора, появлялись разломы, трескались целые слои Земли, разряжалось напряжение во внутренностях планеты – он чувствовал первозданную мощь. Широко раскрыв рот и глаза, Чарльз только смотрел. То было самое чудовищное и самое интересное зрелище, какое ему довелось наблюдать.

Он поднял взгляд от милующихся в полной тишине червей и посмотрел на мерцающую луну, теперь похожую на чуть набухший ломтик яблока в рамке кабинетного окна. Поскольку любовная игра все длилась, он решил продолжить статистику испражнений дождевых червей. Так как роль этого производителя пахотной земли в истории планеты, особенно ее устройства, переоценить невозможно.

Долгие годы Чарльз заносил в списки терпеливо сосчитанные комочки экскрементов. Разумеется, из расчета на одного червя. И недавно за обедом заявил, что вместе взятые черви Англии и Шотландии проглотили около трехсот двадцати триллионов тонн песчинок, терпеливо переварив, прогнали их через себя и тут же выдали аккуратно размельченный гумус. Когда Чарльз провозгласил временной отрезок, уличающий Библию во лжи, – триста двадцать триллионов тонн земли за миллион лет, – Эмма попыталась полностью сосредоточиться на супе. После чего между супругами воцарилось ледяное молчание, которого первым не вынес внук Бернард. Испытывая от такой атмосферы неподдельное страдание, он в который раз спрятал лицо в салфетку, чтобы скрыть слезы.

Чарльз как раз задремал, когда в камине упало не полностью сгоревшее полено. Черви еще прижимались друг к другу животами, Чарльз счел особенно удавшейся кривую в форме буквы S. Гармоничные встречные движения, как он понял за долгие годы наблюдений, удавались дождевым червям не в равной степени. И они имели тонкие отличия по красоте, цвету, гибкости.

Чарльз замерз. Укутывая плечи сползшим пледом в зеленую клетку, а шею плотнее оборачивая шалью, он не мог избавиться от мысли о надвигающемся ледниковом периоде. Горе млекопитающим, которые в преддверии наступающих холодов не смогли отрастить мягкий, теплый подшерсток! Или подобраться поближе к жилью и огню. Он откинулся в кресле и признал правоту Эммы: возможно, несколько противоестественно при каждом ощущении, каждом мельчайшем наблюдении тут же надевать очки эволюции. «Ах, Чарльз, – говорила в такие минуты Эмма, – да ты просто одержим». А он всегда отвечал: «Тобой, любовь моя». И нежно целовал. Даже если поблизости находился Джозеф, который, чтобы не дай бог не помешать, немедленно подыскивал себе какое-нибудь занятие. Чарльз, закутавшись в плед, поуютнее устроился в кресле, улыбнулся и заскучал по жене. Может, пойти наверх?

Чарльз посмотрел на часы – пять. Не время будить Эмму. Он опустил взгляд на Полли, спавшую в своей корзинке у камина и время от времени водившую лапами. Может, ей снилась охота.

Когда черви, получив в яичники порцию сперматозоидов, наконец уползли в землю, Чарльз нажал на секундомер. Записывая время – пара предавалась свету и любви один час двадцать минут, – он испытывал легкое радостное предвкушение оттого, что скоро у него в кабинете почувствует свет нежная кожа маленьких червячков. Затем потушил фитиль и решил вздремнуть в просторном кресле.