Кривое горе. Память о непогребенных

Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»

Александр Эткинд

КРИВОЕ ГОРЕ

Память о непогребенных

Новое литературное обозрение

Москва

2024

Alexander Etkind

WARPED MOURNING

Stories of the Undead in the Land of Unburied

STANFORD, CALIFORNIA:

STANFORD UNIVERSITY PRESS, 2013

УДК 930.85(47+57)"195/20"

ББК 71.08

Э90

Редактор серии А. Куманьков

Авторизованный перевод с английского В. Макарова

Александр Эткинд

Кривое горе: Память о непогребенных / Александр Эткинд; 3-е изд. – М.: Новое литературное обозрение, 2024. – (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»).

Это книга о горе по жертвам советских репрессий, о культурных механизмах памяти и скорби. Работа горя воспроизводит прошлое в воображении, текстах и ритуалах; она возвращает мертвых к жизни, но это не совсем жизнь. Культурная память после социальной катастрофы – сложная среда, в которой сосуществуют жертвы, палачи и свидетели преступлений. Среди них живут и совсем странные существа – вампиры, зомби, призраки. От «Дела историков» до шедевров советского кино, от памятников жертвам ГУЛАГа до постсоветского «магического историзма», новая книга Александра Эткинда рисует причудливую панораму посткатастрофической культуры.

В оформлении обложки использован фрагмент скульптурной композиции Григория Брускина «Рождение героя» из коллекции Jane Voorhees Zimmerli Art Museum

ISBN 978-5-4448-2388-0

Warped Mourning: Stories of the Undead in the Land of the Unburied by Alexander Etkind was originally published in English by Stanford University Press.

© 2013 by the Board of Trustees of the Leland Stanford Junior University. All rights reserved. This translation is published by arrangement with Stanford University Press, www.sup.org

© Григорий Брускин, «Рождение героя», крашенная бронза, 1987

© А. Рыбаков, дизайн обложки, 2016

© В. Макаров, пер. с английского, 2016

© ООО «Новое литературное обозрение», 2016; 2018; 2024

Благодарности

Эта книга уходит корнями в мою собственную историю – прошлое семьи Эткинд и бывшей советской интеллигенции. Много лет назад мой отец, историк искусства Марк Эткинд, рассказал мне, что хотел бы написать книгу о художниках, погибших в годы сталинского террора; заглавие было готово – «Невинно убиенные». Это желание не осуществилось: вскоре после этого разговора отец умер. Работая над некоторыми страницами этой книги, я думал о том, что они могли бы, кажется, быть написаны им. На многие идеи меня вдохновил мой дядя Ефим Эткинд. Я часто обращаюсь здесь к его блестящим трудам – и к научным работам, и к воспоминаниям, – хоть и не так часто, как следовало бы. Эта моя книга – работа горя по отцу и дяде, и еще по моему отчиму Моисею Кагану, выдающемуся философу. Он был участником Второй мировой войны, пережил идеологические чистки, написал прекрасные книги и прожил достаточно долго для того, чтобы разочароваться в советском режиме, но не в марксизме. Кроме членов моей семьи, я не знал почти никого из героев «Кривого горя». В 1986 году, однако, Дмитрий Лихачев помог мне выиграть судебное дело против моих тогдашних начальников, которое казалось безнадежным. Позже его научные труды и воспоминания помогли мне разобраться в собственных противоречивых идеях. Я знаком и с замечательным ученым, бывшим лагерником Львом Клейном: получилось так, что много лет назад он опубликовал мою самую первую статью. У меня нет причин ожидать, что эти люди согласились бы со мной, если бы прочитали эту книгу: работа горя подражательна, но непокорна. Однако я тешу себя надеждой, что они поддержали бы мои усилия, и, больше того, в свое время они это сделали.

Задумать эту книгу мне когда-то помогли беседы с создателями петербургского отделения общества «Мемориал» Вениамином Иофе и Ириной Флиге. Позже, в 1999 году, в берлинском Институте перспективных исследований (Wissenschaftskolleg) я общался с Алейдой Ассман, ведущим специалистом в области культурной памяти, и крупнейшим шекспироведом Стивеном Гринблаттом; их влияние было очень важно для меня. В 2001 году я получил грант на работу в Открытом архиве Центрально-Европейского университета. Благодаря заведующему этим архивом Иштвану Реву (он и не подозревал о таком способе расходования гранта) мы с моей женой Элизабет Рузвельт Мур провели часть медового месяца на Русском Севере, в местах бывших лагерей, а другую часть на бывших плантациях Американского Юга. Многие мои мысли родились в этом паломничестве с Элизабет, когда мы пытались понять трудное наследство, доставшееся каждому из нас, и объяснить его друг другу. В 2006 году я получил стипендию Дэвисовского центра исторических исследований в Принстонском университете. Я благодарен Гаяну Пракашу, Майклу Ф. Лаффану, Ансону Рабинбаху и Стивену Коткину за многие плодотворные беседы. Внимательный читатель заметит в моей книге влияние Рональда Шехтера; мы вместе были стипендиатами Дэвисовского центра.

В 2010 году я получил большой грант от HERA (Humanities in the European Research Area) на коллективное исследование «Войны памяти: культурная динамика в Польше, России и Украине» («Memory at War: Cultural Dynamics in Poland, Russia, and Ukraine»). Кафедра славистики Кембриджского университета помогла мне создать уникальную среду для исследований памяти и горя во всей Восточной Европе. Мои кембриджские коллеги Саймон Франклин, Рори Финнин и Эмма Уиддис помогли успеху «Войн памяти», и я хочу еще раз поблагодарить их на этих страницах. Участники этого проекта были для меня источником и вдохновения, и обратной связи. Я особенно благодарен Джули Федор, Уильму Блэкеру, Эллен Руттен, Сандеру Брауеру, Галине Никипорец-Такигава и Джилл Гэйтер. В более широкой перспективе особенно ценными для меня были беседы с Джеем Уинтером, Анджеем Новаком, Андрием Портновым и Марком Липовецким.

Ценные вопросы и критику я получил после выступления на исследовательском семинаре кафедры славистики в Принстоне (2008); на конференции «Finding a Place in the Soviet Empire» в Университете штата Иллинойс (Урбана-Шампейн, 2011); на конференции «Memory and Theory in Eastern Europe» (Кингс-колледж, Кембридж, 2011) и на совместном семинаре «Memory and Literature after Auschwitz and the Gulag», который мы с Домиником Ла Капрой вели в Университете Колорадо (Болдер, 2011). Сформулировать некоторые идеи мне помогли междисциплинарные семинары, посвященные памяти в Восточной Европе, которые мы с политологом Харалдом Выдрой вели в Кембриджском центре исследований по гуманитарным и социальным наукам (CRASSH).

Я обсуждaл отдельные главы этой книги со многими друзьями и коллегами, но особенно обязан Яне Хаулетт за важные замечания к главе 3 и Майе Туровской за бесценные комментарии к главе 7. Написать главу 7 мне также помогли советы Лилии Кагановской, Сьюзен Ларсен и Саймона Льюиса. Идея главы 5 пришла ко мне во время посещения Музея изобразительных искусств имени Циммерли в Нью-Брунсвике, в котором хранится большая часть наследия Бориса Свешникова. За помощь в работе с коллекциями Циммерли я благодарен Джейн Шарп и Йохену Хелльбеку. Аллисон Ли-Перлман была моим гидом по коллекции Свешникова, а потом прочитала эту главу и помогла ее улучшить. Комментарии Эрика Наймана, Кэрил Эмерсон и Тима Портиса были важны для главы 11. На последней стадии работы над книгой меня вдохновили беседы с Дмитрием Быковым. Прочтя рукопись, Нэнси Конди и Юлия Вайнгурт помогли мне исправить некоторые ошибки и уточнить аргументы. Мария Братищева прочла рукопись русского перевода; спасибо ей за работу над моими ошибками.

Наука устроена так, что ученый часто не соглашается с друзьями; но очень важно, чтобы дружба продолжалась вопреки спорам. Скрыто или открыто я полемизирую в «Кривом горе» с Алексеем Юрчаком, Юрием Слезкиным, Леонидом Гозманом, Илаем Зарецки, Мишей Габовичем, Натаном Снайдером, Олегом Хархординым, Ильей Калининым, Кевином Платтом, Кэролайн Хамфри, Дирком Уффельманом и Ильей Кукулиным. Спасибо им всем, и я надеюсь, что наши дискуссии еще разрешатся. Но среди моих друзей и любимых оппонентов есть те, кого уже нет, а беседы с ними продолжаются. Я говорю о Светлане Бойм и Григории Дашевском.

Я очень признателен Джули Федор, которая прочитала и отредактировала английский текст этой книги и помогла мне исправить разнообразные ошибки формы и содержания.

* * *

Некоторые главы «Кривого горя» были первоначально опубликованы в виде журнальных статей. Глава 3 под названием «A Parable of Misrecognition: Anagnorisis and the Return of the Repressed from the Gulag» была первоначально опубликована в журнале «Russian Review» (2009. № 68: 623—640). Глава 6 под названием «Седло Синявского: лагерная критика в культурной истории советского периода» появилась в «Новом литературном обозрении» (2010. № 101: 280—303). Первоначальная версия главы 8 – «The Tale of Two Turns: Khrustalev, My Car! and the Cinematic Memory of the Soviet Past» – была опубликована в журнале «Studies in Russian and Soviet Cinema» (2010. Vol. 4. № 1: 45—63). Фрагменты главы 9 были опубликованы в виде статей: «Время сравнивать камни: культура политической скорби в современной России» (Ab Imperio. 2004. № 2: 33—76) и «Hard and Soft in Cultural Memory: Political Mourning in Russia and Germany» (Grey Room 16. Summer 2004: 36—59). Часть главы 10 – под названием «Post-Soviet Hauntology: Cultural Memory of the Soviet Terror» в журнале «Constellations» (2009. Vol. 16. № 1: 182—200). Части главы 11 – под названием «Stories of the Undead in the Land of the Unburied: Magical Historicism in Contemporary Russian Fiction» в журнале «Slavic Review» (2009. Vol. 68. № 3: 631—658) и «Magical Historicism: From Fiction to Non-Fiction» в журнале East European Memory Studies (2011. №: 2—5). Я благодарен редакторам этих журналов – Ирине Прохоровой, Марку Стайнбергу, Майклу Горэму, Марине Могильнер, Биргит Боймерс, Александру Скидану, Фелисити Д. Скотт и Иэну Закерману – за редакторскую правку и комментарии.

* * *

Русский перевод этой книги осуществлен по инициативе Ирины Прохоровой, главного редактора издательского дома «Новое литературное обозрение», и Ильи Калинина, редактора книжной серии «Библиотека журнала “Неприкосновенный запас”». Это моя пятая книга, которую издает «Новое литературное обозрение». Я хочу выразить здесь глубокую благодарность этому замечательному издательству, необратимо изменившему интеллектуальную жизнь России. Владимир Макаров, переводчик этой книги и специалист по английской литературе, много сделал для того, чтобы ее текст со всеми цитатами и ссылками правильно читался по-русски. Это вторая книга, которую мы делаем вместе, и я искренне благодарен Владимиру за труд, точность и понимание.

Введение

После Французской революции родственники казненных регулярно собирались на «балы жертв» (Bals des victimes). Женщины стригли волосы так, как это делал палач, обнажая шею, и носили на шее красную ленту там, куда падал нож. Приглашая дам, мужчины не кивали головой, а дергали ею, подражая движению тела в момент удара гильотины. Танцуя и флиртуя, участники этих жутких балов разделяли горе по погибшим.

Возможно, впрочем, что «балы жертв» – легенда, созданная романтическими писателями эпохи Реставрации; впоследствии многие авторы обращались к этой истории, как это сейчас делаю и я¹. Собирались ли французские аристократы постреволюционного поколения на эти «балы жертв» или нет, мы наверняка знаем, что они фантазировали о них и передали свои фантазии младшим поколениям, а те следующим и так далее, вплоть до наших дней. Эти легендарные балы – классический случай того, что я называю «миметическим горем» и определяю как повторяющуюся реакцию на потерю, которая символически воспроизводит саму потерю². В миметической работе памяти и воображения состоит сама сущность горя. Как это случилось? Где и когда? Почему все произошло именно так? Могло ли оно обернуться иначе? Мог ли я что-то сделать, чтобы предотвратить потерю? Скорбящий задает эти вопросы себе и другим, делая их и себя рассказчиками и свидетелями, которые обмениваются правдой или фантазиями о сущности и обстоятельствах утраты. Независимо от того, есть ли у скорбящего факты и свидетельства, говорящие о том, что произошло, или его воспоминания – плод одной фантазии, работа горя неизменно воспроизводит прошлое в воображении, тексте, общении или спектакле. Репрезентация прошлого делает его настоящим, хоть и в обезвреженной, сравнительно безопасной для субъекта форме: предки погибли на гильотине, а потомки, танцуя и дергаясь, воспроизводят лишь отдельные и слабые следы их участи. Работа горя возвращает мертвых к жизни, но это не совсем жизнь.

Нарративы террора состоят из двух ветвей – восходящей, которая состоит из истории и утрат, и нисходящей, которая складывается из памяти и горя. Первая говорит о массовых убийствах и одинокой смерти, вторая – о разделенном опыте и коллективном трауре. И странным образом поэзия, юмор и даже удовольствие важны для этих «балов жертв» и других траурных игрищ. Потомки тех, кто погиб в период террора, находили удовлетворение в том, чтобы танцевать на «балах жертв», сочинять истории о жертвах и балах, рассказывать их своим ровесникам и потомкам. В отличие от позднейших идей – таких, как фрейдовское «навязчивое повторение» и связанные с ним концепции травмы и посттравматического, – рассказы о «балах жертв» подразумевают, что их участники действовали в полном сознании, отлично понимая и характер своих личных потерь, и природу совместного горя. Разделение опыта с другими является источником наслаждения, и потому мы, пересказывая подобные истории, тоже испытываем некоторое остаточное удовольствие.

В историях «балов жертв» участники физически собирались вместе, чтобы участвовать в ритуале коллективного траура и разделить груз прошлого. Такое поведение мы часто наблюдаем у тех, кто сам пережил социальную катастрофу, и в первом поколении их потомков. Люди следующих поколений продолжают скорбеть и разделять это чувство с другими, но не ощущают необходимости входить в физический контакт с товарищами по несчастью. Идут года, поколения сменяют друг друга, и миметическое горе перемещается все дальше в виртуальные пространства искусства, музыки, театра, литературы, а впоследствии – в кино, телешоу и социальные сети. Свою роль в этом процессе играет и научная историография.

Моя книга – часть этого долгосрочного процесса. Я рассказываю здесь о том, что в культуре позднесоветского и постсоветского периода, преследуемой непогребенным прошлым, возникли оригинальные практики памяти, которые заслуживают подробного изучения. Американский историк Стивен Коткин увидел в постсоветской трансформации «шекспировские черты». Неудивительно, что и сами участники этого процесса прибегают к сильным метафорам, частично придумывая и частично заимствуя их, чтобы понять, что произошло с их цивилизацией³. На самом деле культурные жанры памяти в России основаны скорее на поэтике Гоголя, чем Шекспира. Они демонстрируют необычные и, может быть, даже извращенные – кривые – формы горя по прошлому, которые связаны с подобными же способами понимания настоящего.

Независимо друг от друга и на разных континентах два ведущих исследователя культуры сформулировали идею об «эффекте пятидесяти лет». Столько времени нужно литературе, чтобы «остранить» трагическое прошлое, обдумать его опыт и создать убедительный нарратив, получающий широкое, а может быть, и всеобщее одобрение современников. Стивен Гринблатт писал об «эффекте пятидесяти лет» в своем исследовании, посвященном тому, как пьесы Шекспира, и в частности «Гамлет», связаны с предшествовавшей им Реформацией⁴. Ту же идею Дмитрий Быков применил к русской исторической прозе, от Льва Толстого до Солженицына, в ее отношении к реальностям, которые она описывала⁵. Согласно этим, неизбежно приблизительным, оценкам, нужно пятьдесят лет – два поколения, – чтобы работа горя стала культурно продуктивной. Мертвые травмы не знают, ее переживают выжившие. Исторические процессы катастрофического масштаба наносят травму первому поколению потомков. Их сыновья и дочери – внуки жертв, преступников и свидетелей – испытывают уже не травму, а горе по своим дедам и бабкам. Моя трехступенчатая схема обманчиво проста. Поколению террора достаются массовые захоронения, первому поколению после катастрофы – травма, а второму и последующим – горе.

Эта книга в основном рассматривает культурные события 1950-х и 1960-х, продуктивного периода постсталинизма, который определил многие хорошие и плохие черты последовавшего за ним постсоциализма. Но в культуре любое ограничение дает повод его нарушить, и моя книга выходит далеко за рамки событий пятидесятилетней давности. В первых главах я рассматриваю опыт авторов, которые в 1930-х были репрессированы, а в 1950-х писали научные и ненаучные труды, сочиняли музыку или рисовали так, что я вижу в их работах следы травмы. Последующие главы рассказывают о горе тех, чьи родители погибли или были арестованы в 1930-х, причем некоторые из скорбящих сами пережили опыт тюрьмы в 1960-х. Заключительные главы обращают читателя к трудам нынешнего поколения писателей и кинематографистов, которые смотрят на ужасное прошлое своих предков и учителей с расстояния в пятьдесят лет или более. И конечно, их взгляд меняется с каждым прошедшим годом.

«Кривое горе» рассказывает о многих культурных жанрах, от фильмов до мемориалов, но основной фокус этой книги направлен на литературу. Книга открывается рассуждением о том, в каких отношениях горе состоит с другими культурными и психологическими процессами – травмой, повторением, местью и юмором. В главе 2 я доказываю, что горе по прошлому часто связано с предостережением о будущем. Эта связь наиболее явна в последствиях – и предчувствиях – произведенных человеком катастроф. Действие книги начинается в темные годы между 1930-ми и 1950-ми, когда граждан Советского Союза арестовывали и отправляли в лагеря, а потом многие из них возвращались, чтобы снова встретиться с семьей и коллегами. Как показано в главе 3, у этих встреч были важные и необычные последствия. В темные времена, когда режим отказывался признавать, что применял насилие к своим гражданам, траур по его жертвам был политическим шагом – важным, а иногда и основным механизмом сопротивления этому режиму. Затем книга переносит читателя в 1956 год, когда Хрущев обвинил покойного Сталина в «необоснованных репрессиях», а после этого – в «оттепель» начала 1960-х, которую я трактую как советский вариант «балов жертв». В отличие от периода Реставрации во Франции эти советские игры происходили, когда режим оставался прежним и реставрации его были внутренними, хотя и тоже неполными. В главе 4 я обращаюсь к глубоким, хотя и замаскированным, историям травмы и горя, возвращая в исторический контекст те знаменитые или малоизвестные сочинения, которые профессиональные историки и выжившие жертвы террора писали после выхода из лагеря или возвращения из ссылки. В главе 5 фокус переносится на другие культурные жанры – визуальные искусства и поэзию. Глава 6 переносит нас в середину 1960-х, когда интеллектуалы играли с советскими судами в новые меланхолические игры. Комбинация миметического горя и политического сопротивления нередко приводила скорбящих в главные места памяти о советском терроре – в лагеря. В главах 7 и 8 я рассматриваю, как миметическое горе проявляется в российских фильмах позднесоветского и постсоветского периодов. Глава 9 посвящена памятникам жертвам советского режима и тому, как они соотносятся с поэтическими и прозаическими текстами. Из глав 10 и 11 читатель узнает о нынешнем состоянии постсоветского горя. Оно и сейчас кривое.

1. МИМЕСИС И ПОДРЫВ

Гражданам России и гостям страны отлично знаком этот образ: 500-рублевая банкнота, которая находится в обращении уже без малого двадцать лет. На ней изображен Соловецкий монастырь – святыня Православной церкви. Но присмотритесь внимательнее, и вы обнаружите странную деталь: вместо луковичных куполов башни собора увенчаны деревянными пирамидами.

В долгой истории этого монастыря был период, когда крыши собора перекрыли голые доски: конец 1920-х – начало 1930-х годов, когда он использовался в качестве гигантского барака для лагеря, разместившегося в монастыре⁶. Заключенные сломали протекавшие купола и построили пирамидальную крышу, которая сохранилась до 1980-х, когда в монастыре началась реконструкция. Соловецкий лагерь был первым и «образцовым» лагерем в системе ГУЛАГа, которая определила судьбу России в ХХ веке. Для культурной памяти Соловки работают как метонимия всех советских лагерей – часть, которая замещает собой целое и включает в себя весь ужас и страдания жертв советского террора. Название великой книги Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛаг» отсылает, среди прочего, к Соловецкому архипелагу. Памятники-валуны, поставленные в память о жертвах сталинизма на центральных площадях Москвы и Санкт-Петербурга, оба были привезены с этих далеких островов.

В XXI веке собор Соловецкого монастыря полностью восстановил луковичные купола и другие детали своего древнего прошлого. В стенах монастыря находился и исторический музей, который рассказывал, пусть и неполно, о лагере, который когда-то находился здесь. Однако после многих лет борьбы между монастырем и музеем, в 2011 году правительство России решило, что музей должен переехать с острова на материк. Кривую историю Соловков было решено выпрямить: одна часть прошлого должна стать целым, а другая будет вырезана и отправлена подальше, в Кемь. Вскоре после этого Центральный банк России принял решение пересмотреть изображение на купюре достоинством 500 рублей. В сентябре 2011 года банк выпустил новую версию банкноты, на которой теперь можно любоваться луковичными куполами Соловецкого монастыря. Банк не стал объяснять эти изменения, но их смысл очевиден: на российских деньгах нет места памяти о государственном терроре.

Постсоветская серия российских банкнот представляет не вызывающие споров места национальной славы, от памятника Тысячелетия России до Большого театра. Странно представить себе, что в один ряд с этими символами был сознательно включен концентрационный лагерь. Но и в трудном 2015 году 500-рублевая банкнота с пирамидальными башенками все еще находится в обращении. Именно в этой версии, как мемориал Соловецкому лагерю, а не Соловецкому монастырю, банкнота достоинством 500 рублей печаталась и перепечатывалась с 1995 по 2011 год. Размноженный в миллионах копий, этот образ концентрационного лагеря пережил несколько модификаций, в том числе деноминацию 1997 года, когда банкноту в 500 тысяч рублей сменили на соответствующую банкноту в 500 рублей. Но изображение Соловецкого лагеря все это время оставалось на российских деньгах⁷.

Знают россияне об этом или нет, они ежедневно держат в руках, носят в карманах, трогают, пересчитывают, отдают и получают образы ГУЛАГа. Это место памяти столь же кривое, сколь и общеизвестное. Возможно, купюра в 500 рублей имеет двойное значение: для большинства это Соловецкий монастырь, а для некоторых – Соловецкий лагерь. С его массовым оборотом, этот двойной символ иллюстрирует многоуровневость скорби по жертвам советской эпохи. Конечно, было бы дерзостью подозревать должностных лиц Центрального банка в заговоре, и уж тем более я не смею приписывать им бессознательные мотивации. Пожалуй, наиболее простой и, думаю, верный способ понять эту удивительную банкноту состоит в том, чтобы увидеть в ней что-то вроде привидения. И правда, культурная роль этой банкноты очень близка к роли призрака. Неизвестно, кто произвел ее на свет, и то же верно для духов. Изображение напоминает посвященным о скрытой тайне прошлого, а это – специальность призраков. Так к нам сегодня и являются привидения: теперь они обитают не в аристократических усадьбах и заброшенных кладбищах, а в публичной сфере, массовой культуре и деловом обороте.

Я не знаю имени тех, кто создал изображение на 500-рублевой банкноте и провел его через многочисленные согласования. Но зато мне известно, кто опознал черты лагерного барака на купюре в своем бумажнике. Это был Юрий Бродский, знаток Соловков, один из тех, кто посвятил годы жизни борьбе за сохранение памяти Соловецкого лагеря от двух видов забвения – советского и церковного. Он заметил необычные башенки на купюре, определил, что они относятся к периоду ГУЛАГа и рассказал об этом в своем исследовании⁸. В результате его толкования привычное значение массового артефакта радикально изменилось: вместо национального самовосхваления мы находим в своих кошельках внятный и уместный знак горя.