Колыбельная Аушвица. Мы перестаем существовать, когда не остается никого, кто нас любит

Моей любимой жене Элизабет, с которой мы вместе посетили Аушвиц и которая влюбилась в эту историю. Мне хочется провести с тобой остаток жизни

Более чем двадцати тысячам этнических цыган, над которыми издевались и которых убили в Аушвице, и четверти миллиона, убитым в лесах и рвах Северной Европы и России

Ассоциации памяти геноцида цыган (Asociación de la Memoria del Gencidio Gitano) за их борьбу ради истины и справедливости

Противоположность любви – не ненависть, а безразличие. Противоположность красоты – не уродство, а безразличие. Противоположность веры – не ересь, а безразличие. И противоположность жизни – не смерть, а безразличие к жизни и смерти.

– Элли Визель

Через час после выезда из Кракова наша колонна остановилась на большой станции. На указателе было написано название «Аушвиц». Для нас это ничего не значило. Мы никогда не слышали об этом месте.

– Миклош Нисли

Нужно было обладать необычайной моральной силой, чтобы удержаться на краю нацистской низости и не сорваться в яму. И все же я видела, как многие интернированные до самого конца держались за свое человеческое достоинство. Нацистам удалось унизить их физически, но они не смогли унизить их морально.

– Ольга Лендьель

Mario Escobar

Auschwitz Lullaby

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Copyright © 2018 by Mario Escobar

Published by arrangement with Thomas Nelson, a division of HarperCollins Christian Publishing, Inc.

© Перфильев О., перевод на русский язык, 2023

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2023

Предисловие автора

«Колыбельная Аушвица» оказалась самой трудной книгой за всю мою карьеру писателя. Но это не из-за трудностей с изложением или сомнений в том, куда движется сюжет. Меня беспокоило то, что на страницах этой книги я не смогу передать истинное величие духа Хелены Ханнеманн.

Люди – это мимолетное дуновенье ветерка посреди урагана обстоятельств, но история Хелены напоминает нам о том, что мы можем оставаться хозяевами своей судьбы, даже если против нас будет настроен буквально весь мир. Не могу утверждать, что эта книга сделала меня лучше, но она точно научила меня меньше оправдываться за свои ошибки и слабости.

Услышав историю Хелены, мой друг и издатель Ларри Даунс сказал, что ее должен узнать весь мир. Но зависит это не от нас, а от тебя, дорогой читатель, и от твоей любви к правде и справедливости. Помоги мне поведать миру историю Хелены Ханнеманн и ее пятерых детей.

Мадрид, 7 марта 2015 года

(чуть более семидесяти лет после освобождения Аушвица)

Пролог

Март 1956 года

Буэнос-Айрес

На время крутого подъема самолета я затаил дыхание. За все шесть проведенных в Аргентине лет я практически не выбирался за пределы Буэнос-Айреса. От мысли о том, что мне придется много часов просидеть в тесном пространстве, у меня сдавило грудь. Но вот самолет выровнялся, и дыхание у меня восстановилось. Я успокоился.

Миловидная стюардесса спросила, не хочу ли я чего-нибудь выпить, и я сказал, что чай будет в самый раз. Может быть, и нужно было заказать что-нибудь покрепче, чтобы успокоить нервы, но я отказался от спиртного еще в Аушвице. Было отвратительно наблюдать, как мои коллеги изо дня в день напиваются, а комендант Рудольф Хесс с остекленевшим взглядом едва ли что-то соображает. В последние месяцы войны многие пытались заглушить алкоголем отчаяние от поражений и боль от потери жен и детей, погибших в результате налетов авиации противника. Но я считал, что, несмотря на любые обстоятельства, немецкий солдат – а тем более член СС – должен оставаться собранным.

Стюардесса аккуратно поставила чашку с горячим чаем на откидывающийся столик, и я с улыбкой поблагодарил ее. У девушки были совершенные черты. Полные губы, ярко-синие глаза, маленькие румяные щеки – идеальное арийское лицо.

Сделав несколько глотков, я перевел взгляд на свой потертый чемодан. Чтобы не скучать в полете, я взял с собой несколько учебников по биологии и генетике. А еще – даже не могу объяснить почему – в последнюю минуту я захватил пару тетрадей из детского сада при цыганском лагере в Аушвице-Биркенау^[1]. Много лет назад я сложил их вместе со своими отчетами о проведенных в Аушвице генетических исследованиях, но никогда не возвращался к ним и не перечитывал. Эти тетради были дневниками немки Хелены Ханнеманн, с которой я познакомился в Аушвице. Эта женщина, ее семья и война – все это было теперь частью далекого прошлого, в которое я бы предпочел не возвращаться. Тогда я был молодым офицером СС, и все обращались ко мне «герр доктор Менгеле»^[2].

Я протянул руку и взял первую тетрадь. Обложка совсем выцвела и вся покрыта пятнами, а бумага приобрела тот самый блекло-желтый цвет старых историй, которые уже никому не интересны. Но я все же медленно перевернул первую страницу.

И вдруг будто костлявая рука Хелены Ханнеманн, директора детского сада в Аушвице, схватила меня и затащила обратно в Биркенау, в секцию BIIe, где содержались цыгане. Грязь, изгороди из проволоки, по которым пропущен электрический ток, и приторный запах смерти – таким Аушвиц остался в моей памяти.

Глава 1

Май 1943 года

Берлин

Было еще темно, когда я, полусонная, вылезла из постели. Ежась от утренней прохлады, я влезла в свой легкий атласный халат и, стараясь не разбудить Иоганна, пошла в ванную. К счастью, в нашу квартиру еще поступала горячая вода, и я смогла быстро принять душ, прежде чем будить детей. Всем им, кроме маленькой Адалии, в это утро нужно было идти в школу. Вытерев запотевшее зеркало, я несколько секунд рассматривала свое отражение. С грустью отметила, что появилось еще несколько морщинок, а под глазами отчетливо обозначились мешки. Впрочем, это неудивительно для матери пятерых детей, работающей в две смены. Пока сушила волосы, услышала, как проснулись близнецы Эмили и Эрнест.

Когда я вошла в комнату, они сидели в постели и тихо переговаривались. Два их старших брата продолжали лежать, свернувшись калачиком, пытаясь насладиться последними секундами сна. Адалия до сих пор спала со мной и мужем, потому что детская кровать была слишком мала для пятерых.

– Потише, милые. Остальные еще спят. Маме нужно приготовить завтрак, – прошептала я и тихонько положила на кровать их одежду. Близнецам было уже по шесть лет, и помощь в одевании им не требовалась.

Я прошла на нашу крошечную кухню и начала готовить завтрак. Через несколько минут помещение наполнил горький аромат дешевого кофе. Точнее, просто горячей воды с коричневым оттенком – единственного способа скрыть отвратительный вкус разбавленного водой молока. Хотя к этому времени старшие дети знали, что пьют не настоящее молоко. Если повезет, нам удавалось достать несколько банок сухого молока, но с начала года, по мере ухудшения ситуации на фронте, пайки становились все скуднее и скуднее.

С шумом на кухню прибежали дети и, усевшись за стол, жадно уставились на тарелку с кусочками хлеба с маслом и сахаром.

– Потише, милые. Отец и Адалия еще в постели, – строго сказала я, пока они занимали свои места.

Несмотря на голод, они не набросились на хлеб, а подождали, пока я расставлю кружки, а потом еще произнесли короткую молитву благодарности за еду.

Через три секунды тарелка опустела, дети допили кофе и отправились в ванную чистить зубы. Я тем временем зашла в нашу спальню, чтобы взять ботинки, пальто и шапочку медсестры. Иоганн не пошевелился, глаза у него были закрыты, но я-то знала, что он притворяется спящим и встанет с постели, только когда услышит, как закрывается входная дверь. Ему было стыдно, что теперь кормилец семьи – я. Но ничего не поделаешь: за время войны в Германии все изменилось.

Иоганн был скрипачом-виртуозом. Он много лет играл в Берлинской филармонии, но начиная с 1936 года ограничения в отношении всех, кто не вписывался в расовые законы нацистской партии, стали намного жестче. Мой муж был представителем народности «рома»^[3], хотя большинство немцев называло их «цыганами» (Zigeuner). В апреле и мае 1940 года практически вся его родня была депортирована в Польшу. К счастью, в глазах нацистов я считалась «чистокровной», поэтому нас они пока что не беспокоили. Тем не менее мое сердце замирало каждый раз, когда кто-то стучал в нашу дверь или звонил по телефону ночью.

Дети возились в прихожей, как обычно подшучивая друг над другом. Я оглядела их, покрепче завязала шарфы, как обычно, по очереди расцеловала их. Самый старший – Блаз – иногда отстранялся от меня, но Отис и близнецы от всей души наслаждались поцелуями, оттягивая момент, когда наконец нужно будет отправляться в школу.

– Ну ладно, идем; не хочу, чтобы вы опоздали. Да и у меня всего двадцать минут до начала смены, – сказала я, открывая дверь.

Не успели мы выйти на лестничную площадку, как снизу раздался стук сапог по деревянной лестнице. По спине у меня пробежал холодок. Я тяжело сглотнула комок в горле и попыталась улыбнуться детям, которые, почуяв мою тревогу, беспокойно смотрели на меня. Чтобы приободрить их, я беззаботно махнула рукой, и мы принялись спускаться по лестнице. Обычно мне приходилось удерживать их, чтобы они не бросались сломя голову вниз по лестнице, но сейчас они жались ко мне, как утята.

Топот шагов становился все оглушительнее. Казалось, что он звучит со всех сторон. Сердце у меня бешено заколотилось. Я задыхалась, но продолжала спускаться по лестнице, надеясь, что несчастье в очередной раз обойдет меня стороной. Я отказывалась верить в то, что беда сегодня выбрала именно нас.

Полицейские столкнулись с нами на середине второго лестничного пролета. Это были молодые люди, одетые в темно-зеленую форму с кожаными ремнями и золотыми пуговицами. Они остановились прямо перед нами. На мгновение мои дети с восхищением посмотрели на их остроконечные шлемы с золотым орлом. Сержант, поднимавшийся первым, окинул нас взглядом и, слегка отдышавшись, заговорил. Длинные прусские усы колыхались в такт угрожающим словам.

– Фрау Ханнеманн, боюсь, вам придется вернуться в вашу квартиру вместе с нами.

Прежде чем ответить, я посмотрела прямо ему в холодные зеленые глаза. Отблеск зрачков пронзил меня страхом, но я постаралась сохранить спокойствие и улыбнуться.

– Сержант, боюсь, я не понимаю, что происходит. Мне нужно отвезти детей в школу, а потом пойти на работу. Что-то случилось?

– Фрау Ханнеманн, я бы предпочел поговорить с вами в вашей квартире, – сказал он и сжал мою руку.

Его движение испугало детей, хотя он и не проявил откровенной агрессии. Конечно, мы уже много лет были свидетелями насилия со стороны нацистов, но настолько острую угрозу для себя лично я почувствовала впервые. Все эти годы я надеялась, что они просто не заметят нас. Лучший способ выжить в новой Германии – превратиться в невидимку. До сегодняшнего утра моей семье это удавалось.

На площадке раздался скрип приоткрывшейся двери: сквозь щель я увидела бледное, изрезанное морщинами лицо фрау Вегенер. Она бросила на меня полный сочувствия взгляд, затем открыла дверь пошире.

– Господин полицейский, моя соседка фрау Ханнеманн – замечательная жена и мать. Она и ее семья – образец вежливости, доброты и благонадежности.

От такой ее смелости и желания помочь у меня на глазах выступили слезы. В разгар войны обычно никто не рисковал публично противостоять властям. Я с благодарностью посмотрела на нее.

– Мы всего лишь исполняем приказ. И хотим просто поговорить с вашей соседкой. Пожалуйста, пройдите к себе и позвольте нам спокойно сделать свою работу, – сказал сержант и захлопнул дверь квартиры фрау Вегенер.

Дети беспокойно зашевелились, Эмили заплакала. Я взяла ее на руки и прижала к груди. Единственными словами, которые смогли пробиться сквозь охваченное туманом и горем сознание, были:

– Я никому не позволю обидеть вас, дети.

Через несколько секунд мы стояли перед дверью нашей квартиры. Я принялась искать ключ в сумочке, набитой салфетками, бумагами и косметикой, но один из полицейских оттолкнул меня в сторону и застучал по двери кулаком.

Звук эхом разлетелся по лестнице.

Послышались торопливые шаги, а затем дверь открылась, и площадку осветил свет изнутри. В проеме стоял Иоганн, растрепанный, с темными кудрявыми волосами, падавшими прямо на глаза. Он посмотрел сначала на полицейских, затем перевел взгляд на нас. Всем видом мы безмолвно молили о помощи, но все, что он мог сделать – это открыть дверь пошире и впустить внутрь незваных гостей.

– Иоганн Ханштайн? – спросил сержант.

– Да, герр полицай, – дрожащим голосом ответил мой муж.

– По приказу рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера все синти и рома Рейха должны быть интернированы в специальные лагеря, – отбарабанил сержант.

Наверняка он повторял эту фразу десятки раз за последние дни.

– Но… – начал было мой муж.

Ему так и не удалось больше ничего сказать, потому что полицейские окружили его и скрутили руки.

Я обратилась к сержанту:

– Прошу вас, не надо. Вы напугаете детей.

Несколько секунд в его взгляде читалось смущение. В конце концов с ним разговаривала немка, такая же, как его сестра или кузина, а вовсе не опасная преступница.

– Пожалуйста, позвольте моему мужу самому собраться. Я отведу детей в другую комнату, – мягко попросила я, пытаясь разрядить обстановку.

Сержант махнул своим людям, чтобы они отошли от Иоганна. Но тут же выпалил:

– Дети тоже пойдут с нами.

Эти слова ножом вспороли мне внутренности. Я едва не упала от охватившей меня тошноты и потрясла головой, не веря своим ушам. Куда они хотят забрать мою семью?

– Дети тоже цыгане. Приказ распространяется и на них. Не беспокойтесь, лично вы можете остаться.

– Но их мать немка, – постаралась возразить я.

– Это не имеет значения. Кстати, одного ребенка тут нет. Согласно моим сведениям, здесь должны находиться пять детей и один отец.

Тон сержанта не допускал возражений. Да я и не могла ничего ответить. Меня парализовал страх. Я пыталась сглотнуть слезы. Дети не сводили с меня глаз.

– Сейчас я их соберу. Мы все пойдем с вами. Младшенькая еще в постели.

Я удивилась, услышав свой голос. Казалось, что эти слова произносит какая-то другая женщина.

– Вы не идете, фрау Ханнеманн. Только те, в ком течет цыганская кровь, – сухо сказал сержант.

– Господин полицейский, я пойду вместе со своей семьей. Пожалуйста, позвольте мне собрать наши вещи и одеть мою младшую дочь.

Полицейский нахмурился, но взмахом руки приказал нам всем выйти из комнаты. В спальне я, взобравшись на стул, достала с платяного шкафа два больших фибровых чемодана и принялась складывать в них одежду. Дети молча стояли рядом. Они не плакали, хотя на их лицах явно читалась тревога.

– Куда мы едем, мама? – спросил Блаз.

– Нас отвезут в место вроде летнего лагеря. – ответила я, выдавливая из себя улыбку.

– Мы едем в лагерь? – спросил Отис, со смесью недоумения и восхищения в голосе.

– Да, милый. Мы проведем там некоторое время. Помнишь, я рассказывала, что несколько лет назад туда отвезли твоих кузенов. Может, мы даже увидимся с ними, – изо всех сил я старалась сохранять бодрый тон.

Близнецы заметно оживились, словно мои слова заставили их забыть обо всем, что они только что видели.

– Можно мы возьмем с собой мяч? А еще коньки и другие игрушки? – спросил Эрнест, всегда готовый организовать какую-нибудь игру.

– Мы возьмем только самое необходимое. Я уверена, что там, куда мы едем, есть много всего для детей.

Мне самой отчаянно хотелось верить в это, хотя я и знала о том, что евреев и других «врагов» Рейха интернируют в концентрационные лагеря. С другой стороны, мы же не представляли для нацистов никакой угрозы. Наверняка нас решили просто подержать в каком-нибудь импровизированном лагере до конца войны.

Проснувшаяся Адалия испугалась, увидев беспорядок на кровати. Я взяла ее на руки.

– Все хорошо, дорогая. Мы отправляемся в путешествие, – сказала я, крепко прижимая ее к груди.

Тут у меня в горле снова встал комок, и меня захлестнуло беспокойство. Я подумала, что надо бы позвонить родителям, чтобы они хотя бы знали, что нас увозят, но сомневалась, что полицейские позволят сделать звонок. Одев Адалию и собрав чемоданы, я прошла на кухню. Там я взяла несколько консервных банок, немного оставшегося сухого молока, немного хлеба, мясные обрезки и пачку печенья. Я понятия не имела, сколько времени займет наша поездка, и хотела как следует подготовиться.

Вернувшись в гостиную, я увидела, что муж все еще в пижаме. Я сняла с вешалки его лучший костюм, галстук, шляпу и пальто. Пока он переодевался под пристальным взглядом полицейских, я в спальне сменила форму медсестры на костюм и блузку. Когда я вернулась в гостиную, Иоганн уже надевал шляпу. Полицейские повернулись ко мне.

– Вам не обязательно идти с нами, фрау Ханнеманн, – настойчиво повторил сержант.

Глядя ему прямо в глаза, я спросила:

– Вы и вправду считаете, что какая-то мать оставит своих детей в такой ситуации?

– Я много чего повидал в последние несколько лет. Рассказать, так вы не поверите, – ответил он. – Ну хорошо. Можете доехать с нами до станции. Мы должны посадить их на поезд до десяти часов.

Родных моего мужа депортировали куда-то на север, но я почему-то решила, что нас повезут в цыганский лагерь, созданный недалеко от Берлина.

Через гостиную мы прошли к входной двери. Первым шел муж с чемоданами, за ним двое полицейских. Затем следовали два моих старших сына и я. Близнецы вцепились в мое пальто, Адалия сидела на руках. На площадке я обернулась, чтобы в последний раз посмотреть на наш дом. Подумать только, чуть больше часа назад я проснулась в полной уверенности, что нас ждет обычный день. Блаз немного нервничал из-за контрольной перед каникулами; Отис жаловался на сильную боль в ушах – верный признак того, что он вот-вот заболеет; близнецы были совершенно здоровы, но все равно ворчали, что им приходится так рано вставать в школу; Адалия, этот маленький ангелочек, всегда вела себя хорошо и изо всех сил старалась не отставать от своих братьев и сестер в их играх. Никаких предзнаменований того, что вся эта нормальная жизнь скоро развеется как дым на ветру.

На лестнице царил полумрак, и только через дверь внизу пробивался отблеск утреннего солнца. На мгновение я ощутила резкую боль от того, что прощаюсь со своим домом. Но нет, это неправда; мой дом – это мои пять детей и Иоганн. Я заперла дверь квартиры и стала спускаться, напевая под нос мелодию колыбельной, которую всегда меня просили спеть дети, когда были чем-то расстроены или плохо засыпали. Не высказанные вслух слова заполнили пустоту лестничного пролета и успокоили детские сердца перед нашим походом в неизвестность.

 
Guten Abend, gute Nacht,
mit Rosen bedacht,
mit Näglein besteckt,
schlupf unter die Deck:
Morgen früh, wenn Gott will,
wirst du wieder geweckt,
morgen früh, wenn Gott will,
wirst du wieder geweckt.
Guten Abend, gute Nacht,
von Englein bewacht,
die zeigen im Traum
dir Christkindleins Baum:
Schlaf nur selig und süß,
schau im Traum’s Paradies,
schlaf nur selig und süß,
schau im Traum’s Paradies.
 

 
Спокойного вечера, спокойной ночи,
Укройся одеялом,
Усыпанным розами
И гвоздиками со всех сторон,
Укройся одеялом.
Завтра утром, если Бог пожелает,
Ты проснешься снова.
Завтра утром, если Бог пожелает,
Ты проснешься снова.
Спокойного вечера, спокойной ночи,
Под взглядом ангелов,
Которые показывают тебе во сне
Дерево Христа-младенца.
Спи спокойно и сладко,
Увидь во сне Рай.
Спи спокойно и сладко,
Увидь во сне Рай.
 

Глава 2

Май 1943 года

Дорога в Аушвиц

Дальше все происходило стремительно. На железнодорожной платформе теснились сотни человек. Сначала мы были буквально ошарашены и ничего не понимали: полицейские передали нас группе солдат СС. Темно-коричневый вагон для перевозки скота с широко открытыми дверями сбил меня с толку, но я быстро поняла, что к чему. Продолжая держать Адалию, другой рукой я схватила холодные, но потные ладошки близнецов. Двое старших цеплялись за чемоданы, которые Иоганн прижимал к себе изо всех сил. Солдаты стали толкать нас, люди забирались в вагоны, платформа постепенно пустела. Иоганн поставил чемоданы и помог взобраться Блазу с Отисом. Затем поднял близнецов.

И тут толпа едва не разлучила нас. Я протянула Иоганну Адалию, он подхватил ее, но людской поток из мужчин, женщин и детей уносил меня дальше, в сторону других вагонов. Сердце у меня екнуло, я попыталась вернуться, ухватилась за какую-то металлическую перекладину на вагоне и изо всех сил подпрыгнула, на долю секунды зависнув над головами толпы, но охнула, почуяв острую боль в теле. Обернувшись, я увидела солдата СС, который пытался оттолкнуть меня дубинкой. Муж видел, что происходит. Он пробрался вдоль открытой двери к тому месту, где я тянула к нему свободную руку. Наши глаза встретились, когда второй удар чуть не сбил меня с ног, и я чудом не упала обратно в толпу. Мне удалось дотянуться до руки Иоганна, и он втащил меня внутрь вагона.

Тут в нос мне ударила ужасная вонь, и я едва сдержала позыв к рвоте. Обстановка была отвратительная. Нам удалось найти для детей свободное местечко на сене, от которого несло мочой и плесенью, а сами мы остались стоять. Всего в вагон набилось человек сто, мало кому повезло сесть.

Поезд дернулся и начал понемногу набирать скорость. Резкий рывок едва не сбил нас с ног, но толкучка не дала нам упасть. Так началось наше поистине адское путешествие.

Все в поезде были цыганами, как и мой муж. Поначалу люди старались сохранять спокойствие. Но потом начались споры и даже стычки. Часа через четыре серьезной проблемой стала жажда. Еще через какое-то время дети начали плакать от голода, а пожилые люди теряли сознание от усталости и неудобных поз, в которых мы все были вынуждены находиться. А поезд все не останавливался.

Иоганн и еще несколько мужчин помогали поддерживать порядок и выделили один из углов под уборную, поставив там ведро и занавесив его свисающим с потолка одеялом, предоставляющим хоть какое-то уединение.

Мне удалось дать детям немного еды и несколько глотков молока. Немного утолив голод, они свернулись на сене и уснули.

Света не было, но его и не требовалось, чтобы представить себе страх и печаль на лицах всех путешественников. Условия, в которых нас перевозили, не оставляли никаких иллюзий относительно дальнейшей нашей жизни. Я больше не могла сдерживаться и, уткнувшись Иоганну в плечо, зарыдала. Но слезы не приносили облегчения. Чем сильнее я плакала, тем больше погружалась в отчаяние.

– Не плачь, милая. В лагере все обязательно наладится. В тридцать шестом году много цыган вывозили из-за Олимпиады, но через несколько месяцев им разрешили вернуться домой.

Тон Иоганна успокаивал, и я позволила себе немного расслабиться. Очень хотелось верить, что пока я рядом с ним, со мной ничего плохого не случится.

– Я люблю тебя, – сказала я, обнимая его.

С момента нашего знакомства я повторяла эти слова бесчисленное количество раз. Но теперь, в таком ужасном месте, в окружении отчаявшейся толпы, они прозвучали как будто впервые.

– Цыган преследовали на протяжении многих веков, но мы всегда выживали. Выживем и на этот раз, – продолжал Иоганн, поглаживая меня по лицу.

Мы познакомились еще в детстве, когда его семья переехала в городок Фрайталь под Дрезденом, где я родилась. Мои родители принимали активное участие в просветительских проектах нашей церкви и помогали цыганским детям освоиться в обществе. Увидев Иоганна, они сразу поняли, что он особенный. Моим родителям приходилось бороться с предрассудками в отношении цыган. Большинство наших соседей считали, что цыганам никогда нельзя доверять, что в любой момент они солгут или попытаются обмануть. Семья Иоганна занималась куплей-продажей всевозможных товаров. Иногда отец Иоганна приходил к нам домой, чтобы показать последние новинки, которые ему удалось достать: скатерти и полотенца, вышитые вручную в Португалии, тончайшее постельное белье… Моя мама сначала недоверчиво рассматривала ткань, но почти всегда в итоге соглашалась что-нибудь купить. Мой отец и отец Иоганна несколько минут спорили о цене, а затем скрепляли сделку рукопожатием.

Мои же глаза были прикованы к мальчику с огромными темными глазами – он казался мне настоящим персидским принцем. Но мы почти никогда не разговаривали. Иногда нам разрешали поиграть в мяч во дворе, но мы только смотрели друг на друга, неловко пиная мяч туда-сюда. Иоганн понравился моим родителям. Они позаботились о том, чтобы он окончил среднюю школу, а потом оплатили его обучение в консерватории.

Однажды утром отец Иоганна принес в наш дом старые карманные часы и поклялся моему отцу, что они кварцевые с золотой инкрустацией. Поторговавшись некоторое время, отец купил часы. Через две недели они перестали работать, а золото оказалось латунью. Мужчины довольно долгое время не разговаривали, но Иоганна мои родители продолжали поддерживать. И наши чувства друг к другу постепенно росли, хотя о предложении речь не заходила до тех пор, пока он не окончил обучение. Довольно скоро он стал одним из лучших скрипачей страны.

Когда я призналась родителям, что влюблена в Иоганна, они предупредили меня, чтобы я хорошенько все обдумала и не сделала неверного шага. Но в конце концов любовь преодолела препятствия и предрассудки окружающего нас мира. Естественно, после свадьбы нам пришлось многое пережить. С одной стороны, законы против цыган были очень строгими, да и цыгане не одобряли смешанных браков. Один из пасторов попытался отговорить нас от брака, называя его «противоестественным союзом», но мы, несмотря ни на что, были счастливы и никого не слушали.

Теперь все эти воспоминания и былые трудности казались мне неимоверно далекими, всего лишь каплей в той глубокой, ужасающей бездне, в которую мы погружались.

На следующее утро мы остановились на несколько часов на станции под названием Прушкув, что подтвердило наши догадки о том, что нас везут в Польшу. К тому времени нас уже сводили с ума жажда и вонь от рвоты, мочи и фекалий. Дышать в вагоне было почти невозможно. Когда в единственное крошечное окошко вагона заглянул солдат СС, люди стали умолять его дать им воды и еды.

Но он, направив в окно свой «люгер», закричал:

– Давайте все ценное, что у вас есть с собой!

Иоганн помог другим собрать наручные часы, кольца и другие украшения. В обмен солдат принес ведро воды. Всего лишь одно ведро – ничтожно мало для почти ста человек. Каждому досталось лишь по глотку теплой, пахнущей тиной воды. Когда очередь дошла до нас, первой несколько крошечных глотков сделала Адалия, за ней последовали близнецы и Отис.

Блаз посмотрел на меня, проведя языком по пересохшим губам, и передал мне ведро, не выпив. Он понимал, что вода гораздо нужнее больным и малышам. На глазах у меня выступили слезы; его мужество поразило меня: он решил терпеть жажду, чтобы ее могли утолить другие люди.

К полудню второго дня у нескольких детей в вагоне поднялась температура, а некоторые пожилые пассажиры выглядели серьезно больными. Мы ехали уже полтора дня почти без еды и воды и почти без сна. Вторая ночь была еще хуже первой. У пожилого мужчины случился сердечный приступ, и он упал прямо рядом с нами. И мы ничем не могли ему помочь. Мужчины перенесли его в угол вагона, где уже лежало несколько трупов.

– Сколько нам еще ехать? – спросила я Иоганна.

– Не думаю, что так уж долго. Лагерь должен находиться где-то в Польше. Поскольку идет война, у них должны там располагаться лагеря для пленных, – сказал Иоганн.

Я надеялась, что он прав и что наша поездка близка к завершению. Ведь, будучи медсестрой, я знала, что через два-три дня без еды и воды начнут массово умирать дети, потом пожилые и слабые взрослые. У нас оставался всего один день, чтобы продержаться в этих ужасных условиях.

Наше нынешнее бедственное положение заставило меня вспомнить наш первый дом. После свадьбы мы переехали на окраину города, к тетке и дяде Иоганна, разрешившим нам спать в маленькой, сырой комнатушке. Но мы были настолько счастливы просто находиться вместе, что почти все ночи напролет смеялись, накрывшись одеялом, стараясь не беспокоить старших. Однажды, когда Иоганн ушел, его тетя набросилась на меня, обвинив меня в том, что я ничего не делаю по дому. Покончив с оскорблениями, она вытолкала меня из дома. На улице был безумный снегопад. Я сидела на чемоданах, промокшая и дрожащая, и ждала возвращения Иоганна.

Увидев меня, он тут же подбежал ко мне, обнял и попытался передать мне все тепло своего тела. Ту ночь мы провели в дешевой гостинице, а на следующий день нашли небольшой дом с кухней и крошечной ванной. Через две недели Иоганн получил место в консерватории, и понемногу наши дела пошли в гору.

Третий день нашего путешествия выдался особенно холодным. Мы надели на себя все, что только можно, но стены в вагоне для перевозки скота не могли защитить людей от пронизывающего ветра. На очередной остановке тот же солдат, что и накануне, снова предложил нам немного воды в обмен на драгоценности и ценные вещи. На какое-то время мы уняли жажду, но затем она стала еще непереносимее. К тому моменту уже пять человек упали в обморок, но самое печальное было то, что на руках у своей молодой матери Алисы скончался младенец. Ее родственники уговаривали положить безжизненное тельце сына к другим трупам, но Алиса отказывалась верить, что ее малыш умер и продолжала укачивать его и вполголоса пела ему колыбельные. Я боялась, что через час, два или через день тоже могу оказаться на ее месте, и при мысли об этом мое сердце разрывалось. Я вспоминала все счастливые проведенные вместе с детьми дни и не могла осознать всю реальность происходящего. Мои дети были совершенно невинны. Единственным их преступлением было то, что их отец – цыган. Эта война сводила с ума весь мир.

Снова наступила ночь. Дети рядом со мной лежали совершенно неподвижно. У бедняжек не осталось сил. Усталость, жажда и голод грозили в любую минуту потушить их жизни, как дрожащее на ветру пламя свечей. Иоганн держал Адалию на руках – вялую, с сухой от обезвоживания кожей. Единственное, что она хотела – спать, спать и спать.

Я пробралась к деревянным стенам вагона и постаралась рассмотреть что-нибудь сквозь щели. Моему взору предстал огромный вокзал с высокой башней. Затем мы снова тронулись, и вдоль железной дороги потянулся длинный забор из колючей проволоки. Мощные прожекторы освещали территорию за ним. Это был лагерь – огромный и ужасный, но, по крайней мере, предоставляющий какую-то надежду на то, что мы наконец-то выберемся из этого адского вагона.