Мы держимся за свои сказки до тех пор,
пока цена веры в них не становится слишком высокой.
(с) Стивен Кинг, «История Лиззи».
Нет никакого смысла спускаться под землю,
если не сможешь подняться обратно.
И нет никакого смысла взлетать,
если не сможешь приземлиться, так?
(с) Стивен Кинг, «Оно».
Глава 1.
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ПРОВИНСТАУН.
-1-
Я стараюсь вести машину, не обращая внимания на нытье Гретты с заднего сиденья. Потому что если я начну обращать – то уже не смогу отвязаться от этих навязчивых звуков. Она и не ноет, и не кричит – но вот это вот мычание сквозь зажатые губы, как высший признак скуки, способен вывести из себя любого. Особенно, если этот любой – чертов сценарист за тридцать, который не может написать пилотную серию уже больше полугода, и на котором скоро поставит больший жирный крест Голливуд, счев, что его успех пятилетней давности с «Черным Окном» был не иначе, как секундным взлетом перед фатальным падением, как то обычно и бывает с «однодневными» сценаристами. Продают один хороший сценарий, после несколько лет тщетно пытаются повторить успех, ни черта не выходит, их понемногу забывают, после вовсе списывают со счетов и остаток своих дней они проживают в долбанных хибарах, вечером за банкой пива рассказывая своим друзьям, какими бы могли быть голливудскими воротилами, не сложись судьба так да так.
Я не хочу стать одним из них.
Но меня уже записали в этот блокнот. Пока только карандашом. Но с каждым днем каждую букву моего чертового имени одну за другой обводят ручкой – ручкой, которую не сотрет ни единый ластик, и не замажет не единый корректор даже спустя пять десятков лет. И когда последняя буква моего имени «Генри Чертов Пирстман» будет обведена чернилами – лист перевернут, а меня спишут, как расходный материал.
И, надо признаться, за эти полгода обвели уже практически все буквы.
Не поэтому ли я теперь здесь?
В этом богом забытом маленьком городке с идиотским названием и населением меньше трех тысяч человек, о которым вспоминают лишь летом, когда те, у кого нет провальных сценариев, зато трусы до отказа набиты банкнотами – приезжают покутить сюда на недельку-другую1? Не потому ли, что это последняя, вернее даже сказать – отчаянная попытка родить хоть что-нибудь? Сколько бесплотных дней и недель я просидел в Нью-Йорке перед ноутбуком? Сколько долбанных звонков от моего агента, Чарли Грейс, пропустил, потому что эта блондинка звонила лишь с одной целью – напомнить мне, какой я долбанный неудачник и как сильно подгорают мои сроки вместе с ее задницей? Потому что считала, что нет лучшей мотивации, чем напомнить мне об успехе пятилетней давности, словно я сам о нем каким-то макаром забыл и все эти пять лет совершенно не желал повторить его.
Но лишь штамповал говеные сюжетики один за другим, которые и школьный театр забесплатно бы не поставил, не говоря уже о том, чтобы уже их купила какая-нибудь крупная студия, выплатив мне гонорар, за который я смогу навсегда поселиться в Майями.
Не поэтому ли мой автомобиль, купленный еще теми пятью годами ранее с выплаченной мне бешеной суммы за «Черное Окно», набитый кучек шмоток, женой и десятилетней дочерью, которая не перестает мычать, точно корова на пастбище – едет по этим пустым улицам, дворы домов по обе стороны от которых успели очиститься от украшений традиционного праздника Дня Всех Святых2. Не потому ли, что большинство Успешных сценаристов, писателей, музыкантов и художников стекаются сюда каждую зиму и пишут свои шедевры? Не потому ли, что оставшись без единой надежды в собственный потенциал, мне уже проще поверить в то, что качество моей работы действительно вдруг станет зависеть от смены моей локации?
Что, раз тут такие успешные люди пишут свои успешные вещи – то и я вдруг стану новым Фицджеральдом, едва перееду границу пляжного городка?
Да, думаю, в этом причина.
Но естественно, я никогда не скажу об этом причине Альме, или, боже правый, Чарли Грейс. Если первая просто молча опустит глаза, вынося этим вердикт моему рассудку, то вторая попросту обсмеет, заверив, что я спятил, и что если я верю в эту ерунду – то можно уж сразу заодно поверить в платяной шкаф, страну Оз, школу волшебства и страну минипутов. А вместе с тем и поставит крест на моей карьере, и наконец перестать мучать ее завтраками и ожиданиями, что у нее таких как я полно, и если я совсем уж настолько ни на что не гожусь, что полагаюсь на слепой случай городка «тысячи талантов», то она помочь мне уже не в состоянии. Разве в том – что лично может обвести оставшиеся буквы моего имени чернилами да перевернуть страницу.
Нет уж.
Им этот трехмесячный зимний отпуск я объяснил необходимостью спокойствия, тишины, умиротворения. Якобы для работы мне нужна полная отстраненность и отрешенность от непрерывной суеты большого города, когда даже в четыре часа ночи можно проснуться от пьяных криков, шума машин и мерцания огней зданий и фонарей настолько ярких, что солнечный свет проиграет им во всех забегах.
И по большому счету – это правда.
Но лишь отчасти.
Еще полгода назад это была бы правдой целиком и полностью – тогда, не в силах написать больше четырех страниц отвратнейшего текста, я действительно полагал, что дело в шумах. В шуме, в дочери, в жене, в моем агенте и всем этом чертовом Нью-Йорке, который не может заткнуться хотя бы на пять минут и дать мне собрать собственные мысли в кучу.
Мне потребовалась пара месяцев (и полторы страницы говеного текста в день вместо четырех), чтобы понять, что дело совсем не в шуме. Просто когда ты вдохновлен, когда тебе есть, что написать – этот сюжет просто рвется из тебя наружу, точно дитя из чрева матери во время родов. И этот процесс проходит в такой агонии, что ты даже не обращаешь внимания на такие вещи как шум, звуки, слишком яркий свет или его недостаток. Ты просто пишешь, пока руки не начинают гореть настолько, словно ты приложил их к раскаленной сковородке. Тогда ты встаешь, завариваешь чашку кофе, стараясь не разбудить семью (потому что сел работать в десять утра, а теперь уже за полночь), даешь рукам немного передохнуть, пока готовится напиток (и пытаешься вспомнить, вставал ли ты отлить или перекусить днем, но даже если да – это напрочь вылетело из памяти и вряд ли когда туда вернется) – а после, встряхнув кистями рук пару раз, вновь садишься за ноут и отрываешься лишь под утро, когда веки против воли начинают смыкаться в такую узкую линию, чрез которую не видно даже текущей строчки в ворде.
И ложишься лишь с одним желанием – быстрее встать и продолжить то дело, от которого руки зудят. А когда просыпаешься, едва сунув в рот сэндвич и влив стакан овсяного молока (с недельной щетиной и футболкой в жирных пятнах) – начинаешь все по новой. Ты настолько много пишешь, что даже не можешь сосчитать, сколько страниц оттарабаниваешь за день. Только когда отдаешь готовый сценарий и видишь круглые глаза Чарли, заверяющей, что это лучшее, что она видела, что я написал это в рекордные сроки и тд и тд – то понимаешь, насколько ты гений.
До того момента есть только ты и сюжет.
И ничего больше.
Именно так я написал «Черное Окно», позволившее богам Голливудского Олимпа заметить меня уже в 27 лет (когда все мои ровесники, с которыми мы кончали вуз, не успели даже расплатиться с десятой частью своих ипотек) и протянуть руку, помогая подняться к ним, минуя множество ступенек, на которых чахнут и ссыхаются остальные.
И проблема шумов и света, на которые я злился в своем доме в Нью-Йорке – на деле лишь проблема отсутствия сюжета. Вернее, он есть, но ни он мне не нравится, ни я ему не нравлюсь, и когда мы пытаемся как-то скооперироваться – отношения выходят натянутыми и с каждым днем становится все хуже.
Я стираю написанного больше, чем оставляю.
И даже то, что я оставляю – ужасно. Настолько ужасно, что может оставить меня без денег и дела моей жизни.
Вот – почему я здесь.
Я настолько боюсь оказаться списанным материалом, что готов испробовать все, пока на то еще есть время. Может, пары океана вернут мне вдохновение, быть может, действительно этому поспособствует тишина городка.. может даже вечно серое небо и уныло-бесцветные серо-голубые тона домов, которые мы сейчас проезжаем и которые словно бы красились нарочно под один цвет.
Такое чувство, что из этого города выкачали все цвета, но потом сжалились, и вернули серо-блекло-грязно-голубой. И решили, что так сойдет.
Может, именно все это подарит мне вдохновение и долгожданный годный сценарий, за который подерутся Ворнер Бразерс и Юниверсал? Ну что-то же тянет всех этих творцов сюда на зиму, точно пчел на мед? Что-то заставляет их ежегодно уезжать отсюда с бестселлерами, раз за разом возглавляющими списки Форбс, или сценариями, по которым снимают фильмы знаменитые режиссеры? Что-то заставляет их разворачиваться тут так, что чертям тошно становится?
И ни одному человеку.
Этот городок известен на всю Америку своим «зимним богемным заездом». Если летом сюда приезжают отдохнуть известные актеры – то зимой тут работают те, по чьим сценарием ставят фильмы, в которых потом играют те самые актеры. Или пишут треки, которым эти актеры подпевают. Или рисуют картины, которые эти актеры покупают за бешеные суммы и вешают в центр главной гостиной, как главную гордость дома.
Я лишь хочу стать сначала тем, кто здесь работает зимой затем – чтобы однажды оказаться тем, кто может позволить себе иметь достаточно денег и времени, чтобы отдыхать здесь летом.
Это все, чего я хочу.
Ради этого я здесь.
М-м-м-м..
Я сжимаю зубы и крепче вцепляюсь пальцами в руль, заворачивая на очередном повороте, когда Гретта начинает мычать еще сильнее. Будто какая-та умственно отсталая. Альма уверяет, что последние месяцы я стал слишком дерганным и необоснованно придирчивым (быть может, это одна из причин, по которым она согласилась переехать сюда за зиму – может, думает, что отсутствие суеты большого города позволит мне прийти в себя, хотя мы прожили с ней достаточно лет, чтобы она понимала, что дело не в том, что есть – а в том, чего нет, черт возьми).
М-м-м-м-м!
– Дорогая – цежу сквозь зубы, глянув на дочь в зеркало салона – можешь, пожалуйста, перестать?
Гретта поднимает глаза и скучающе смотрит на меня, начав водить плечами из стороны в сторону (насколько позволяет ремень безопасности), имитируя волну, отчего у меня начинает кружится голова и появляется тошнота.
– Что перестать, пап?
– Мычать – вновь гляжу на нее, и эти колебания действительно поднимают к моему горлу завтрак – и качаться.
Она меня будто не слышит, и я взрываюсь, ударив рукой по рулю:
– Вот так вот качаться, мать твою, Гретта! Сядь, на хрен, спокойно и сиди смирно!
Гретта замирает, ошарашенно глядя на меня. Альма, недовольно вздохнув (сидя рядом со мной на пассажирском переднем сиденье), оборачивается назад и поправляет ей волосы, перегнувшись так, что ремень безопасности, должно быть, пережимает ей уже все органы:
– Не обижайся на папу, милая. Просто он очень устал и нам всем хочется поскорее приехать. Но мы уже скоро будем дома.
– Дом остался в Нью-Йорке – скептично замечает она.
– Порой мне кажется, что ей год а не десять – цежу, не оборачиваясь на них, стараясь целиком сконцентрироваться на дороге.
– Генри.
– Ничего – фыркает Гретта – мне тоже порой многое кажется. Например, что лучше бы ты меня и дальше не замечал, как прежде, зарывшись в свои листы, а не пытался строить из себя примерного папочку через десять лет после моего рождения.
– Гретта! – теперь Альма приструнивает уже ее.
– Эти «листы» – это единственное, что позволяет нам всем не сдохнуть с голоду! – в порыве гнева я уже забываюсь, что общаюсь с собственной доверью, которая младше меня на 22 года, и в моей голове это уже какая-та пренеприятнейшая девица с Би-би-си, которую надо поставить на место – и знаешь, ты себе льстишь, я вовсе не пытаюсь тебя воспитывать. Я лишь пытаюсь тебя заткнуть, потому что у меня голова, на хрен, уже раскалывается от тебя!
– А ну хватит вам обоим! – теперь голос Альмы уже раздраженный, она чуть толкает меня в плечо и шипит на ухо, серьезно думая, что так в полной тишине автомобильного салона Гретта ее не услышит – какого дьявола на тебя нашло, Генри? Она твоя дочь, а не спарринг партнер!
Тяжело вздыхаю и закатываю глаза. Вновь смотрю в салонное зеркало, где девчонка с затянутыми в хвост черными (как у меня) волосами и карими (как у Альмы) глазами сидит, насупившись, и смотрит в окно, поджав губы.
Стараюсь, чтобы голос мой звучал как можно мягче:
– Эй, милая – попеременно смотрю то на дорогу, то в зеркало – котенок, ну прости меня. Я был груб и не прав. Ты же знаешь, папа устал, у папы много работы и плохой период.
– Да, я постоянно слышу про плохой период – фыркает она.
– Нам просто надо помочь папе его преодолеть – подключается Альма, вновь повернувшись к дочери – и не обижаться на него, если он бывает груб. Ведь мы с тобой знаем, какой он на самом деле хороший, правда?
Гретта неуверенно переводит взгляд с Альмы на меня в зеркало.
Улыбаюсь и добавляю:
– В честь приезда вместо обеда можешь съесть коробку пончиков. Купим в здешнем магазине.
Наконец, обиженные губы размыкаются и она смеется:
– Ладно, я больше не злюсь на тебя.
Простота.
Вот что я люблю в детях. Коробка пончиков на обед вместо тушеной семги – и я прощен. А выдай я нечто подобное Альме – она припоминала бы мне это еще неделю, раздула бы до размеров слона (и едва ли не фатального непонимания и обесценивание партнера в браке) и черта с два я бы откупился материально. Искупление бы ко мне пришло только тернистым путем мозготраха и различной психологичной дряни, которую она любит называть разговорами и поиском решения проблем. Проблем – которые видит только она, но искать ответы на которые почему-то должны мы оба.
Однако, и о причине ссоры Гретта забывает так же быстро, как о самой ссоре. И вот она уже вновь качается из стороны в сторону, натягивая самым противным образом гласные (а заодно и мои нервы):
– А где мы купим пончики? – когда ее качание кренится в сторону окна, она выглядывает туда, будто бы магазин может появится прямо перед ее носом – я не вижу магазинов.
– Потому здесь их нет – вновь начинаю раздражаться – потому что это жилой квартал, милая. Здесь весь город – один спальный район. Думаю, мы сходим в магазин, когда заселимся, потому что и так уже опаздываем на встречу с арендодателем.
Гретта продолжает качаться.
Альма – хвала небесам! – поворачивается и мягко напоминает дочери:
– Милая, папа же просил тебя так не делать.
Она растерянно хлопает глазами:
– Ой, прости, я забыла.
Не удивительно. Память, как у рыбки. Немудрено, что в ее школьных отметках выше D ничего не было с первого класса. Но я очень сдерживаюсь, чтобы не сказать этого вслух. Да, родитель из меня такой себе, и в основном дочерью занималась Альма (особенно учитывая, что период после ее рождения пришелся самым плодотворным, а когда ей едва исполнилось пять – на меня обрушилась популярность «Черного Окна» и мне точно было не до семейных тяжб), но даже такой как я (даже в таком состоянии, как сейчас) – все-таки понимаю, что сказать это Гретте будет неправильно. Она ведь перестала качаться, и для десятилетней девчонки подобное путешествие и правда может быть настолько будоражащим, что она вмиг забывает мои просьбы и требования. Конечно, это бесит – но это не повод неуместно указывать на ее неудачи (точнее полные провалы) в школе.
Я же все-таки ее долбанный отец, а не ровесник, с которым главное не донести суть идеи, а «уложить на лопатки» словесно и морально. Нет, я родитель, и в любом споре с ребенком главное – это не доказать свою правоту, а донести до него свою мысль.
Это чертовски трудно вспоминать всякий раз, учитывая, что отношения у нас с Греттой и правда больше приятельские, чем родительские (а по большей части никакие, потому что, пусть она и ляпнула это, забыв на следующую секунду – но все же попала не в бровь, а в глаз: за последние десять я не слишком-то отягощался ее воспитанием и не особо-то баловал вниманием).
Впрочем, я считаю, это небольшая потеря. Главное, что у нее есть отец, и я почти всегда дома. Какая разница, где я при этом? На диване с банкой пива, как большинство папаш ее одноклассников, или на стуле за ноутбуком? Разницы никакой.
Так что я может и не примерный, но точно не самый паршивый родитель. Что-то посередине. А как говорят – золотая середина это всегда лучше всего.
Наконец, Гретта перестает качаться и мычать – но словно в плату за эту роскошь количество вопросов достигает максимума:
– А почему мы арендуем, а не купим этот дом?
– Мы же уже объясняли тебе – снисходительно улыбается Альма – мы пока не знаем, как часто будем сюда приезжать. Все зависит от того, поможет ли этот город папе в преодолении трудного периода. Если да, то, может быть, на следующую зиму мы уже и купим здесь домик, а пока лишь осваиваемся.
– Притираемся? – догадывается Гретта – типо, сойдемся или нет?
– Да, можно и так сказать.
– Но если город поможет папе в трудном периоде, значит, наоборот – мы больше не будем сюда приезжать. Ну, если плохой период закончится. Или они теперь у папы будут постоянно? Папа что, разучился писать?
Эти, казалось бы, совершенно невинные детские вопросы выбешивают почище мычания и верчений. Быть может оттого, что я сам задаю их себе каждую ночь перед сном и еще ни разу не смог отыскать ответов.
И вот дочь вновь открывает рот, готовая исторгнуть следующий из миллиона нескончаемых вопросов, как Альма мягко перебивает ее:
– Милая, папа же сказал, что у него болит голова. Давай немного помолчим, тем более недолго осталось. Правда, дорогой?
– Да – киваю я и смотрю на навигатор – еще пара кварталов и наш дом.
Наконец, Гретта замолкает, Альма откидывается на спинку своего сидения и на мгновение я могу облегченно вздохнуть. Такая вот, молчаливая с легкомысленным взором на дорогу пред собой – жена напоминает мне те девушку, которую я позвал замуж.
С которой мы обвенчались, едва ей исполнилось 18 (а мне, соответственно, 20). Мы начали встречаться за полгода до моего окончания школы. Она была чирлидершей (сексуальной брюнеткой, зависающей под роллинг-стоунз и выпустилась королевой школы), а я главным красавчиком (стал королем школы – правда завоевали мы эти титулы с разными партнерами и с разницей в два года). Такие обычно и сходятся, командуя парадом под названием «старшие классы» – только вот после выпуска вмиг теряют свои короны и кончают потом печальнее ботаников. Один в отцовской мастерской, вторая в замасленном фартуке у плиты, потому что ни интеллектом, ни амбициями они не обременены, а внешность их считалась уникальной лишь в стенах ограниченного сообщества старшей школы.
Но мы с Альмой, конечно, считали, что у нас все будет иначе – ведь у нас-то большие планы, большие надежды, мы оба хотим взять от этого мира столько, сколько только сможем откусить.
Однако ничего подобного. С Альмой вышло точь в точь как по сценарию– несмотря на свою трепотню о «больших планах и амбициях», она уже в 19 без раздумий бросила свой университет, едва залетела (хотя я предлагал ей повременить и все-таки встать на ноги), а в 20 родила Гретту. С тех пор весь ее мир базируется на обедах-ланчах-школе-ток-шоу (а количество фартуков у нее больше, чем вечерних длинных платьев), и кажется, притом, чувствует она себя в этом соку вполне комфортно.
Меня же каким-то образом судьба пощадила и эта рутина не смогла заглотить меня точно большой кусок картошки.
Быть может, потому что на момент нашего брака я был немного старше, и на момент рождения Гретты успел закончить вуз? Не знаю. В любом случае, мне повезло. Альма не требовала от меня большого участия в родительстве, считаясь с моими попытками обрести себя в своем ремесле. Более того, я никогда не получал от нее упрекающих молчаливых взглядов, и едва ребенок начинал орать – она уже бежала, через минуту заставляя его замолчать. Я работал в тишине, покое, всегда при еде и всех удобствах. И у нее никогда не болела голова, не было никаких претензий, и, казалось, нет жены более идеальной, чем она.
А потом я написал «Черное Окно».
Пришла слава. Поклонники. Мое фото на обложках глянцевых журналов. Десятки приемов, где я был желанным гостем – а она при этом все так же оставалась обычной Альмой Пирстман, домохозяйкой из Нью-Йорка. Думаю, всю ее легкость и задорность, за которую я ее ценил и любил, смыло именно волной моей популярности.
Когда я писал и ни черта не удавалось – она ощущала нас на одной волне. Может, даже чувствовала себя успешнее – ведь я бьюсь об лед и ничего, а она растит нашу дочь, причем весьма неплохо справляясь со своей задачей.
А тут у меня вдруг такой прорыв в карьере.
Сразу же начались упреки о моем неучастии в воспитании Гретты, каждый мой выход в свет сопровождался скандалом и истериками. Всякие разговоры с актрисами – сценами ревности вплоть до угроз развода. Так прошло около года и когда я уже решил, что развод и правда единственный выход.. вскоре обнаружил, что с моей «писчей машиной» произошли какие-то неполадки.
Вскоре я понял, что это не неполадки – а серьезные проблемы. Еще год – и популярность «Черного Окна» затмилась другими успешными проектами, про меня начали забывать. Все меньше приемов, никаких фотографий в журналах, никаких интервью.
Тогда-то все вернулось на свои места и с Альмой.
Кажется, воодушевленная самой моей неудачей, она вновь стала покладистой, понимающей и чувствующей женой. Только те качества, за которые однажды я ее полюбил и боготворил, как свою музу – теперь же меня бесят, потому что я знаю об их природе.
Она не то чтобы радуется моим неудачам. Нет.
Просто ей нравится моя идея «семьянина». А семьянином уж никак не может быть успешный сценарист, за интервью и фуршетах в окружении молодых актрис проводящий времени больше, чем в семейном ложе. Но одно понимание того, что то, что меня угнетает – ее же неосознанно воодушевляет – бесит до белого каления.
И всякое ее «все еще наладится, милый», «ты еще напишешь шедевр», «ты настоящий гений», звучит как насмешка. Слова человека, искренне надеющегося на обратное.
Почему мы тогда не разведемся?
Сложно сказать. Во-первых, она никогда не говорила мне этого напрямую и все это лишь мои предположения. Пусть весьма убедительные, но предположения. Во-вторых, у нас общая дочь, что на чаше весов значительно перевешивает в сравнении со всякими предположениями. А в-третьих (и самых главных), я сам не до конца уверен, что моя карьера и в самом деле не закончена. А если она кончена, то для роли «примерного семьянина» мне не будет лучшей партнерши, чем Альма. Вечно вкусные обеды, полное воспитание ребенка, мои любимые передачи и «понимание во всем и всегда».
Просто я сам еще не знаю, кем я смогу стать.
Успешным сценаристом, как хочу я – или все-таки долбанным семьянином, что с банкой пива вспоминает о лучших временах, как того хочет Альма?
– Генри, куда?! – Альма хлопает меня по плечу и указывает в навигатор – стой, приехали!
Я резко жму на тормоз так, что жена едва не улетает в лобовое. Будь скорость выше, а она без ремня – точно без неприятностей не обошлось бы. Но в итоге мы все втроем лишь подаемся вперед, сдерживаемые ремнем, после чего по инерции с гулким «бух» назад, в спинку сидений.
Альма недовольно хмурится, отстёгивая ремень:
– Да что с тобой? Вон же – тыкает на слегка растерянную женщину, оставшуюся, как и заданная точка на навигаторе, несколько позади – мы ее проехали. Теперь будем возвращаться и выглядеть, как идиоты.
– Скажем, что заблудились – отмахиваюсь я – мы тут первый раз и ничего странного, что проехали мимо.
– Когда она нам махала? – уточняет Альма – как ты мог этого не заметить? – но тут же смягчается – Генри, я понимаю, что ты..
Но это еще хуже, чем претензии. Напускное сочувствие.
Резко даю назад, глядя в зеркало заднего вида и перебиваю ее:
– Ладно, главное наконец-то доехали. А то я скоро бы уже сам стал, как Гретта – мычать и безумно качаться из стороны в сторону.
-2-
Я останавливаю машину рядом с той самой женщиной у крыльца, о которой говорила Альма. Такое чувство, что когда выкачивали цвета из города, затрагивали и его коренных жителей. Женщине точно никак не меньше сорока – она худенькая, щеки впали, а пальто – парам-пам-пам! – грязно-голубого цвета. Здесь все настолько напоминает вечно пасмурную и поганую погоду, что когда я выхожу из машины, даже не отдаю себе отчета, как мельком опускаю глаза под ноги, дабы не наступить в лужу.
Хотя все дороги сухие и ничто (кроме грязно-голубых тонов) не говорит о том, что здесь прошел или может пройти дождь. На мгновение я даже задаюсь вопросом – а что, если в этом и есть главная «магия»? Городок настолько унылый и невзрачный, что тебе под дулом пистолета не захочется выходить на улицу или смотреть в окно. И это заставит тебя волей-неволей сидеть за работой столько времени, пока эта работа не пойдет, как надо. Может, поэтому тут у всех все так получается? Желание поскорее закончить и вернуться обратно в Нью-Йорк/Лос-Анджелес/Лас-Вегас настолько велико, а пейзаж за окном настолько не очень, что они просто круглыми сутками не отрываются от ноутов/мольбертов/гитар и в итоге оказываются такими плодотворными? А что, как сказала бы Чарли Грейс – это «логичный подход».
Зато Гретта, кажется, в восторге. Пару минут она оглядывает совершенно пустынные дороги (ни одного человека, ни одной машины, будто жителей тут не 3000, а 3 – и эти трое мы), после чего разводит руки в стороны и прикрикивает:
– Дождик лей-лей-лей, чтобы было веселей!
Альма улыбается, а я закатываю глаза, раздраженно потирая переносицу. То есть то, что мы проехали пару ярдов мимо этой женщины – супругу озадачивает и она сразу же боится, что о нас могут подумать. А когда наша десятилетняя дочь, которая уже перегнала в росте ее (у нас с Альмой существенная разница – она около 170см, а я на порядок выше 180) – прыгает на глазах у этой самой женщины, будто пятилетний недоразвитый ребенок – ее не беспокоит?
Женщина тут же делает пару шагов к нам:
– Добрый день, полагаю, мистер и миссис Пирстман?
– Можно просто Генри и Альма – поправляю я с усталой улыбкой и указываю на дом – вы не возражаете? Погода такая себе.
Мне действительно достаточно холодно в своей ветровке на улице. В ветровке, в которой в Нью-Йорке было жарко и которую я взял для первых дней, теперь оказывается холодно и она пойдет в чемодан месяцем раньше, чем я рассчитывал.
– А, конечно. Тут всегда пасмурно – она направляется к дому и бурчит уже себе под нос – и влажность большая..
Впрочем, она права. Несмотря на то, что луж я не вижу, и никаких примет дождя (более того, сухая земля говорит о том, что его тут уже не было приличное количество дней или даже недель), воздух действительно спертый. Будто в крытом бассейне или аквапарке.
Она отворяет дом и уже когда мы оказываемся внутри, снимая верхнюю одежду и обувь, Альма уточняет:
– А здесь всегда так пустынно?
– Городок-то у нас маленький – виновато жмет плечами женщина, будто бы она в этом лично виновата.
– Да, но я бывала в маленьких городках – продолжает Альма – там людей поменьше, но наоборот своя уютная атмосфера. Все здороваются через дорогу, друг друга знают. То и дело кто-то сидит на крыльце. А здесь даже детей нет, хотя самое время для великов..
– Ну.. – она уклончиво кивает – в разные дни по разному, но вообще местные у нас не шибко любят природу. В основном домоседы, так что если вы хотели увидеть, как под вашими окнами играют в пинпонг или..
– Нет – с усмешкой обрываю я – как раз от всего этого мы сюда и сбежали. Надоела суета Нью-Йорка – повторяю версию, обозначенную для Альмы и Чарли Грейс – хочется тишины.
Улыбка возвращается на лицо женщины:
– Что ж, тогда Провинстаун для вас лучшее место. Прошу прощения за свою бестактность – она с любопытством склоняет голову – но это ведь вы написали Черное Окно?
– Да.
– Невероятный фильм! – восклицает она – мы с мужем пересматриваем его каждый год ко дню Благодарения3.
– Значит, очень скоро будет повтор – натянуто улыбаюсь я.
– Это ваш лучший фильм, как по мне!
– Это мой единственный фильм – поправляю я – собственно, надеюсь что очень скоро смогу выдать что-нибудь еще.
– Да, у нас многие находят вдохновение – сообщает женщина – на зиму к нам приезжает множество известных..
– Да-да, я в курсе. Собственно, поэтому, когда мы искали тихий город, выбор и пал именно на этот.
И тут же ловлю на себе изумленный взгляд Альмы.
Ну да, я же не говорил ей (даже словом не обмолвился), что на зиму этот город наполняют различные «закулисные» знаменитости. Из тех, что делают себе деньги не лицом, а талантом.
Помнится, она еще удивилась, что в городке с населением 3000 человек трехмесячная аренда самого обычного дома обойдется в такую круглую сумму, но я ее заверил, что это из-за летнего наплыва богемы. Мол, городок прославился ничуть не меньше Майями, отсюда и стоимость.
Видимо, после ухода арендодателя, меня ждет очередной мозготрах, в ходе которого она ни раз вменит мне, что мы могли взять и другой тихий городок, отдав в пять раз меньше за аренду, чем здесь. Скажет, что эти деньги мы отдали лишь за соседство с Марком Уолбергом, а когда узнает, что речь идет совсем не о таких знаменитостях – и вовсе придет в неистовство. Ну, на какое неистовство в принципе способна Альма в мои плохие периоды.
Понудит, повыносит мозг, потом поставит тарелку со стейком и скажет «ты еще напишешь свой шедевр, милый». И в этот момент мне ничего не будет хотеться больше, чем запихать ей этот стейк за шиворот.
–… затемно.
– Простите? – переспрашиваю, услышав лишь конец.
Женщина удивленно вскидывает брови, но тут же улыбается, явно настроенная благожелательно ко мне, и повторяет:
– Говорю, старайтесь не слишком задерживаться на улице затемно.
– А что, этой зимой тут поселился Сэм Рейми4? – усмехаюсь.
Женщина смеется, прикрыв рот рукой, будто я выдал первоклассную шутку, хотя на самом деле и сдержанная улыбка была бы завышенной реакцией на это. Видимо, она не блефует и правда ежегодно со своим мужем пересматривает мой фильм, о котором в Голливуде уже напрочь все забыли.
– Нет – говорит – просто у нас тут набережная, очень удобное место для бездомных. Не очень хороший рекламный слоган, но бродяг у нас тут хватает. И они, что бешеные собаки – совершенно неконтролируемы. Опасности от них немного, но если соберутся в стайку – могут ограбить или что похуже.
– Ну прямо криминальный город.
Однако, когда я продолжаю забавляться, с лица Альмы все больше сходят краски и улыбка: