Волшебник Летнего сада

Пролог

Санкт-Петербург, Университетская набережная, дом 17. Конец нулевых годов XXI века

Новый хранитель отдела скульптуры музея Академии художеств Кира Андреевна Петрова заступала в должность. Кира Андреевна, скромная, деликатная и исключительно интеллигентная дама средних лет, ожидала своего назначения терпеливо и слишком долго. За годы работы в музее в качестве научного сотрудника Петрова успела защитить диссертацию, опубликовала десятки статей и даже написала внушительную книгу, и, говоря объективно, давно заслужила право занять должность хранителя. Увы, для этого была одна досадная помеха. Прежний хранитель, Зинаида Семёновна, будучи уже в летах более чем преклонных, продолжала держаться за место из последних сил, которых ей едва хватало, чтобы добираться по утрам к месту работы. Но есть такое известное свойство музейных сотрудников – срастаться с музеем настолько, чтобы в итоге уподобиться его экспонатам. В последнее время Зинаида Семёновна, говоря по правде, мало чем отличалась от единиц хранения, ну разве только бесполезностью своего пребывания в музейных стенах. Документы скульптурного фонда, в большинстве своём обветшавшие, годами пылились на стеллажах в беспорядке, а экспонаты из запасников, теснившиеся друг на друге, темнели, покрываясь патиной и плесенью. И вот теперь, осознавая плачевное состояние своего отдела, Зинаида Семёновна, услышав о предстоящей инвентаризации фонда скульптуры, сочла меньшим из зол отправиться на пенсию.

Так что разгребать авгиевы конюшни в хранилище скульптуры предстояло Петровой. А работы ожидалось столько, что жутковато было даже думать об этом. Впрочем, особенно задумываться было некогда. Зато срочно требовалось составить план действий, а затем начинать с наиболее важного.

Прежде всего, Кира Андреевна взялась за приведение в порядок старых журналов поступлений, а после вплотную занялась состоянием запасников. Но уже первые дни работы в залах запасного фонда преподнесли хранителю своеобразный сюрприз. Петрова обнаружила в одном из них довольно странную находку. В тёмном углу, едва выглядывая из-за бурых терракотовых барельефов, стояли несколько, нагромождённых друг на друга, длинных и, судя по всему, старинных деревянных ящиков. Барельефы со всей осторожностью отодвинули в сторону и приступили к детальному осмотру найденного. Под слоем серой многолетней пыли на поверхности ящиков обнаружились сургучные печати со штампом девятнадцатого века и хорошо различимые номера инвентарного шифра. Шифр точно указывал и на время поступления находки в музейное хранилище. Прежде чем снимать печати, Кира Андреевна, как подобает хранителю, обратилась к книге поступлений. Там, в одном из томов, в хронологии, подтверждающей шифр, она нашла лаконичную запись, занесённую в книгу в 1836 году. Запись гласила следующее:

«Дар музею – коллекция г. Шарлеманя-Боде Иосифа Ивановича, станковая скульптура из дерева». И далее, в примечании, – количество единиц хранения в штуках. Описание экспонатов полностью отсутствовало.

Сургучные печати аккуратно сняли, а ящики, в присутствии самого хранителя и нескольких ответственных сотрудников, осторожно открыли. Ящики были заполнены небольшими деревянными фигурами, бережно обёрнутыми в мягкие суконные тряпицы. Несколько фигурок положили на пол и развернули.

– Что это? – произнесла в недоумении Кира Андреевна, разглядывая находки. – Наверное, совершена ошибка в учётных записях. Надо будет перепроверить все книги поступлений того времени. Я думаю, произошла какая-то путаница с инвентарными номерами…

– Да, – поддержал её один из коллег, – для первой половины девятнадцатого века как-то маловероятно…

– Тогда поступим следующим образом, – приняла решение Петрова. – Этот вопрос отложим на потом, а пока продолжим осмотр фондов. Возможно, что по ходу дела где-нибудь и выявится несоответствие.

Несоответствия в ходе проверки нашлись, да и нарушений выявилось достаточно – но мелких, досадных, легко поправимых. Но ничего, что бы хоть как-то указывало на происхождение загадочной «коллекции И. И. Шарлеманя», не было.

Кира Андреевна решила попросить совета у директора музея.

– Попробуйте заняться личностью дарителя, – предложил тот. – Речь идёт, что очевидно, об архитекторе Иосифе Шарлемане, так называемом Шарлемане-первом или старшем. Поинтересуйтесь судьбой архитектора, поищите в архивах семейные документы. Будет полезно проконсультироваться с кем-нибудь из института на кафедре истории архитектуры.

– А кого бы вы порекомендовали из сотрудников кафедры?

– Трудно сказать… – задумался директор. – Теперь из «старой гвардии», из прежней профессуры уже никого и не осталось. Даже не знаю, кого вам посоветовать.

Он на секунду задумался, а затем просиял лицом и бодро щёлкнул пальцами.

– Да что далеко ходить? Обратитесь-ка к новому ректору, Семёну Никитичу. Он с давних времён на кафедре архитектуры, а в молодые годы работал ещё со знаменитым профессором Луниным. Тот в своё время издал несколько книг как раз об архитекторах николаевской эпохи. Обязательно поговорите с Семёном Никитичем.

Кира Андреевна поблагодарила за совет и вернулась обратно в хранилище, чтобы сфотографировать несколько странных изваяний на свой мобильный телефон. Затем, заперев двери фонда, женщина вышла из музейных помещений и спустилась вниз, в общий для музея и художественного института вестибюль. Здесь она повернула налево – туда, где находились комнаты администрации и приёмная ректора.

Семён Никитич Михалюк, недавно назначенный на должность ректора института, был обнаружен ею в своём кабинете, в новом кожаном кресле, вместе с чашечкой кофе и стопкой глянцевых англоязычных журналов и буклетов на столе. Нужно признать, что в ректорском кресле Михалюк выглядел весьма неплохо. Семён Никитич, круглолицый и румяный, по академическим меркам был ещё достаточно молод, внешне импозантен, в меру обаятелен и вёл себя в общении с коллегами без пафоса, непринуждённо, но с достоинством. Привстав, он поприветствовал Киру Андреевну и указал ей на сидение напротив себя.

– Вот, – пояснил Михалюк, кивая на глянцевую стопку, – просматриваю каталоги с последних художественных аукционов. Удивительно, насколько непредсказуемы пристрастия современных ценителей. Теперь вся эта публика помешана на экспрессионистах, да и постмодернисты в последнее время идут на «ура».

– И что же в этом удивительного? – вежливо поинтересовалась Петрова, чтобы поддержать разговор.

– Согласен с вами, удивляться больше нечему. Особенно после того, как в девяностые годы у аукционистов в Нью-Йорке закипели мозги от русских нуворишей, скупающих за миллионы долларов картины наших передвижников.

– Это было вполне объяснимо, – осторожно заметила Кира Андреевна.

– Да? И как же вы это объясните? – с нескрываемым интересом уставился на Петрову Семён Никитич, поправляя круглые очёчки.

– Очень просто, – ответила та, пожав плечами. – Большинство из тех, кто стал миллионером в «лихие девяностые», все свои познания в искусстве почерпнули из школьных учебников. Ну, я имею в виду стандартный набор репродукций, вклеенных в те старые советские учебники. А мы ведь с вами помним, что там было. Маковский, Поленов и, конечно, репинские «Бурлаки на Волге».

Лицо Семёна Никитича на секунду вытянулось, и в следующий миг ректор, не сдерживаясь, зашёлся весёлым хохотом. Затем, перегнувшись через стол, он взял руку Киры Андреевны и поцеловал её, демонстрируя восхищение.

– В догадливости и остроумии вам не откажешь, – сказал он, покачивая головой. – Американцы ведь этого так и не поняли.

– Беседовать с вами – одно удовольствие, – продолжил ректор. – Но ведь вы ко мне зашли по делу.

Лицо Михалюка приняло серьёзное и внимательное выражение.

– Пожалуйста. Если я чем-нибудь смогу помочь, буду рад.

Кира Андреевна вкратце объяснила суть проблемы.

– Вот, – сказала она, показывая фото на экране мобильного телефона, – хотелось бы выяснить, какое отношение всё это может иметь к Шарлеманю.

Семён Никитич мельком взглянул на фото.

– В области скульптуры я небольшой специалист, знаете ли. А что касается архитектора Шарлеманя… Или если точнее – Шарлеманей, Иосифа и Людвига – они работали в одни и те же годы и были родными братьями. Оба принадлежали к так называемым классицистам второго круга. Сегодня ими мало кто интересуется. Иосиф Шарлемань?.. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь писал о нём серьёзную работу.

Михалюк запнулся, будто что-то вспомнив. А потом продолжил, с заметной неохотой в голосе.

– Всё, что могу припомнить по исследованиям о Шарлемане, так эта давнишняя, довольно заурядная дипломная работа. Автор – студентка, дипломница профессора Лунина. Я ещё был у неё рецензентом. Фамилию этой студентки точно не помню.

Он задумался, наморщив лоб.

– Но вроде бы как Еремеева. Диплом она защитила в самом конце девяностых, он должен сейчас храниться в архиве. Взгляните, если любопытно.

– Поражаюсь вашей памяти, Семён Никитич, – заметила, улыбнувшись Петрова. – Как можно было не забыть о работе студентки, да ещё через столько лет.

Михалюк только скромно пожал плечами и вздохнул, принимая комплимент. На самом деле дипломная работа студентки Еремеевой запомнилась Семёну Никитичу совсем не просто так. А дело в том, что когда-то, сразу после своего выступления на защите, он имел крайне неприятную беседу, а выражаясь точнее – получил нагоняй от профессора Лунина, причём вполне заслуженно. Сенечка Михалюк, в бытность свою простым преподавателем, не слишком утруждал себя чтением студенческих опусов, тем более если их тема никак не касались его собственных научных интересов. Архитекторы «второго круга классицизма» интереса для Михалюка не представляли, поскольку, по сравнению с конструктивизмом и функционализмом, выглядели безнадёжно скучно. А потому дипломную работу, на написание которой студентка Еремеева потратила около года, он пролистал за вечерок, тогда же набросал и незамысловатую рецензию, которую прочёл на защите диплома со скучающим видом. При этом Михалюк не обратил внимания ни на выборку из документов, скрупулёзно собранных студенткой в архивах, ни на отзыв профессора Лунина, который порекомендовал работу Еремеевой для публикации в печати. На всё это ему с укоризной попенял сам Лунин, с мрачным видом отведя Сенечку в сторону. Но сказанного не воротишь, защиту не переиграешь, и рекомендация в печать, так ожидаемая студенткой, осталась не подтверждённой. Впрочем, Семён Никитич был вовсе не плохим, а даже и совестливым человеком. Подойдя в кулуарах к побледневшей студентке, он попытался было извиниться. Но дело было сделано, и, по словам поэта, «инцидент исперчен»… А неприятный осадок так и остался.

Семён Никитич ещё раз бросил беглый взгляд на фото.

– Я что могу предположить… Шарлемань Иосиф некоторое время баловался «псевдоготикой». Тогда были в моде постройки в «готическом вкусе». Возможно, это что-нибудь вроде моделей скульптуры для подобных построек.

– Позволю себе не согласиться с вами, Семён Никитич. Пожалуй, для имитации средневековой скульптуры это было бы слишком…

– А стоит ли морочить себе голову? Оставьте пока всё как есть. Возможно, что потом, со временем, найдётся разъяснение и этим находкам.

– Наверное, вы правы, – ответила Кира Андреевна, поднимаясь со стула. – Но всё-таки я попытаюсь выяснить всё, что смогу, а дальше – уже как получится.

Она попрощалась с ректором и направилась к двери. А Семён Никитич тщательно протёр очки и придвинул к себе стопку каталогов…

Хранитель музейного фонда вернулась в служебное помещение и присела за рабочий стол. Однако в одиночестве ей пришлось провести не более пятнадцати минут. Потому, что спустя это время на пороге её кабинета возник Семён Никитич Михалюк – взбудораженный и с заметно увлажнившимся лбом. В руке он держал один из буклетов, который в раскрытом виде и положил на стол перед Петровой.

– Вот, посмотрите.

Кира Андреевна взглянула на цветные фотографии из каталога аукционного дома и поясняющие подписи под ними. Затем в изумлении подняла глаза.

– Невероятно, невероятно. Как это можно понимать, если такое просто невозможно!

Глава 1. Великий князь

Кто в лесу поёт и увидит ворона – тому наткнуться на волка.

(Народная примета из собрания В. И. Даля)

Эта история могла бы показаться вздором, если бы не поразительные совпадения. Итак…

23 марта 1836 года. Санкт-Петербург. Михайловский дворец

«Что толку от власти над другими людьми, ежели я не в состоянии командовать и управлять своей природой, когда собственная душа для меня – потёмки, а более всего я опасаюсь своего нутра?»

И ещё:

«Не от того ли сходит с ума человек, что много раздумывает о себе? Тот же, кто и разговаривает сам с собой, возбуждает в глубине души своей спящего зверя».

Михаил Павлович, младший брат императора и хозяин Михайловского дворца, уже более часа пребывал в одиночестве, строжайше запретив допускать в свой кабинет любого, кто бы только ни пожелал его увидеть. Теперь великий князь перечитывал старые записи, которые взялся было вести несколько лет назад, по возвращении из памятного польского похода. Он постепенно забросил это занятие, когда почувствовал затруднение в изложении собственных мыслей. Мало того, мысли эти, перенесённые на бумагу, усиливали в нём тревогу и подозрения о состоянии своего душевного здоровья. Со временем, тревожность, мнительность, а также и нечто другое – то, что совсем не поддавалось объяснению, превратились в его в постоянных спутников. Причиной этому были события, которые бесповоротно изменили жизнь великокняжеской семьи.

Он обмакнул перо в чернильницу и добавил к старым дневниковым записям ещё несколько строк, совсем сумбурных:

«Как быть, ежели знаешь, будто ни в чём не виноват, а в то же время понимаешь – кругом виноват, виноват как есть во всём. Только со страху рассказать про это никому не можешь».

На письменном столе стоял прелестный акварельный портрет супруги, великой княгини Елены Павловны, в бытность её ещё невестой, вюртенбергской принцессой Шарлоттой Фредерикой, кисти художника Гау. Сегодня портрет был повёрнут к нему обратной стороной.

Чем больше дел, тем меньше времени для праздных мыслей. Следуя этому правилу, великий князь начал тот злополучный день с обыкновенных для себя занятий.

С раннего утра, как водится, Михаил Павлович приступил к делам военной службы: проинспектировал посты, наведался в расположение расквартированных полков, которыми долгие годы командовал, а возвратившись в Михайловский, уединился в своём просторном, уютном кабинете для работы с бумагами.

Ближе к вечеру, дежурный адъютант впустил к нему семейного врача… Михаил Павлович выслушал доктора, подавленного, испуганного Ивана Францевича, который безвыездно жил во дворце последнюю неделю, и молча, кивком отпустил. Отдал первые распоряжения челяди и отправил посыльного с письмом для Николая Павловича. К супруге не пошёл.

Нельзя сказать, чтобы он был готовым к тому, что сегодня случилось. Да и как можно до последнего не утешать себя надеждами? И всё-таки произошедшее не стало неожиданным, но было, напротив, вполне предсказуемым, точнее, предсказанным, – для него одного. И в этом заключался самый ужас.

Не добавив более ни строчки в свои записи, Михаил Павлович закрыл тетрадь, убрал её в один из дальних ящиков стола, а ящик запер.

Теперь, побыв наедине с собой достаточно, чтобы привести в подобие порядка мысли, великий князь почувствовал желание выйти. Куда – не важно. Да попросту уйти подальше от дворца, воздух в котором стал тяжёлым и гнетущим.

Он вызвал к себе камердинера и распорядился готовить гражданское платье. Камердинер, из отставных служивых (как и весь остальной штат обслуги великого князя) поджал губы, но ничего не сказав, отправился исполнять приказание. Согласно давно заведённому правилу, Михаил Павлович изменял гвардейскому мундиру только во время путешествий по Европе, но пребывая на родине – никогда, кроме, разве что, исключительных случаев. Сегодня великий князь отказался и от собственного экипажа.

Одевшись, он вышел, прошел через сад и, отойдя подальше от Михайловского, нанял закрытую двуколку.

Заметно стемнело. Вечер становился стылым, влажным. Мутноватым бликом тлели масляные фонари, разбрасывая на мостовых бледные пятна света.

Мимо проезжали экипажи, развозившие почтенную публику к театрам и прочим местам приятного времяпровождения. Столичный вечер начинал свою привычную обыденную жизнь.

– Куда изволите, господин офицер?

Даже без генеральского мундира, в простом гражданском платье в великом князе безошибочно угадывался военный человек. Куда изволить? Да уж не на Большую Морскую и точно не к Дюссо и не к Кюба. Впрочем, и другие модные ресторации, где собирается публика из высшего света сегодня не для него.

Тогда куда?

Туда, куда не заходят особы его положения, а потому и шансов оказаться узнанным будет немного. Ну, в крайнем случае кто-нибудь примет за похожего. Да мало ли в столице отставных офицеров гренадёрского роста и с рыжими усами!..

– А посоветуй, любезный, приличный трактир.

Извозчик, спокойный, серьёзный мужик средних лет, обернулся и окинул пассажира быстрым взглядом. Затем вздохнувши и, коротко пожав плечами, тронул…

Подпрыгивая на булыжниках мощёной мостовой, коляска выехала на Владимирский проспект.

Глава 2. История чиновника

На углу Кузнечного переулка извозчик уверенно остановил коляску. Седок выглянул, посмотрел и усмехнулся в рыжие усы.

– Ты что же, братец, не в Капернаум ли меня завёз?

Извозчик снова флегматично пожал плечами.

– Где какой Пренаум, мы про то не слышали. А это как есть – «Давыдка»-с. Пассажиры спрашивают-с.

– Да не сердись. Капернаум не так уж и плох. А мне, ежели подумать, как раз туда и надобно.

Михаил Павлович расплатился, отпустил немногословного возницу, сказав, что ждать его не стоит. Тот снова передернул плечи и, не оборачиваясь, тронулся. Великий князь, оставшись в одиночестве, вздохнул и, как-то тяжело, мешковато ссутулившись, зашёл в трактир Давыдова, известный среди определенной петербургской публики, как «Капернаум», т. е. место утешения порочных и заблудших душ…

Покуда он осматривался в достаточно просторном, но до дымовой завесы прокуренном, наполненном народом помещении – по большей части мелкими чиновниками и унтер-офицерами, к нему поспешил половой и, поклонившись, повёл через зал, на другую, чистую половину. Тут князю указали (опять-таки, с поклоном) на свободный стол, немедленно сменили вполне себе чистую скатерть на свежую, крахмальную, хрустящую. Мигом сервировали стол приличными приборами. А вскоре появился начищенный, серебряный пузатый самовар, большое блюдо с пирогами, копченая севрюга, разнообразные соленья и графин можжевеловой водки – Михаил Павлович, обыкновенно малопьющий, заказал себе цельный штоф.

Половой, с изяществом наполнив стопку, испарился. Осушив вторую залпом и закусив, великий князь не спеша осмотрелся по сторонам. Заприметил сидящего за столиком напротив него, также в одиночестве, господинчика средних лет, неброской наружности, одетого без щегольства, но дорого и не без элегантности. Господин, поймав его взгляд, быстро, но как-то жалостливо улыбнулся и, поднимая стопку, пробормотал: «Ваше здоровье…» Михаил Павлович кивнул и тоже пропустил ответную стопку.

Через некоторое время незнакомец неуверенно подошёл к его столу и, сильно смущаясь, попросил дозволения составить компанию.

– Так, знаете ли, тошно нынче одному, так и высказать невозможно. Да ведь и вы, как будто бы, не веселы. А так вдвоём и вечер поди скоротаем?..

Михаил Павлович не возражал, и господин, отрекомендовавшись Иваном Евграфовичем Картайкиным, надворным советником и «глубоко несчастным человеком», присоединился к нему. Михаил Павлович представился отставным полковником Романцевым и, отметив новое знакомство, оба начали неспешную беседу. Вернее, больше говорил Иван Евграфович, которому явно хотелось излить перед случайным собеседником больную душу.

– Нынче я человек потерянный. Совсем потерянный. Ничего у меня более не осталось, кругом себя пусто, и внутри себя темно. Беда, беда.

– Что же вы, Иван Евграфович, никак больших долгов наделали? Прескверное это дело – долги.

– Да что вы, любезный Михаил Павлович, какие за мной долги. Я с юности привыкши по средствам жить. Кутилой не был и не стану никогда. Ко всяческим азартным играм холоден. Деньги своим трудом приучен зарабатывать, так что живу с достоинством, но аккуратно-с. Да ведь и деньги – что? «Не было ни гроша, да вдруг алтын», как говорится, знаете ли… Откуда-нибудь, да прибудет, сколько-нибудь, да будет. Нет. Беда моя сильней, больнее. И уж поди не поправить никак. Кабы я знал, кабы мог… – он помолчал, глядя рассеянным взглядом в окно.

– Началась эта история давно, лет с десяток назад, – тогда, когда обрушилось на меня невзначай неслыханное и незаслуженное счастье.

Он замолчал и поднял на «полковника» покрасневшие глаза. Тот предложил пропустить ещё по одной, Картайкин согласился, выпил. Всхлипнул… И приободрённый собеседником, продолжил.

– На тот момент я был на государственной службе не новичком, хотя в чинах особо не продвинулся, честно исполняя службу и не имея покровителей. Будучи холост, я проживал совместно с моей вдовой матушкой. Наследства нам отец как такового не оставил, и оттого жили мы на моё скромное жалованье, будучи стеснены в средствах. Матушка была уже сильно в годах, оттого хворала. В то лето я решил вывезти её на дачу, дабы немного поправить здоровье. С тем снял в окрестностях домик. Собственно, и домиком это назвать было совестно – так, убогая крестьянская избёнка на краю дачного поселка. Меня же такое жильё устроило из-за посильной оплаты. Неподалеку притом находился весьма красивый, ухоженный парк, принадлежащий купцу Иратову Никанору Матвеичу. За парком, напротив озера, красовался его особняк. При своём богатстве господин Иратов был человеком добрым и незаносчивым, что для купеческой братии редкость. Оттого его парк был открыт для желающих, из чистой публики. И я часто гулял там об руку с моей старенькой матушкой. Здесь же, больше в одиночестве, часто прогуливался и Никанор Матвеевич. Мы сердечно раскланивались. Как-то раз он сам подошёл к нам с матушкой и заговорил с нами. Это был приятный, но, собственно, пустой и как будто бесцельный разговор… Но через несколько дней, ближе к вечеру, к нам заглянул посыльный от Иратова, с просьбой ко мне. Меня просили навестить его и оказать некоторую помощь. Я, конечно, живо собрался и пошел с посыльным. Хозяин богатого дома обрадовался моему приходу и всячески выказывал радушие, хотя просьбы его оказались совсем пустяковые – помочь составить пару деловых писем, да проверить грамотность составления купчей на заливные луга, которые он собирался приобрести у соседа-помещика. Расположившись в его просторном кабинете, я с удовольствием взялся за дело и быстро справился. Хозяин остался доволен, поблагодарил и попросил непременно остаться на ужин. Я вынужден был принять приглашение, надеясь, что матушка не станет ждать меня и отправится спать. Я остался, и хозяин сам проводил меня в нарядную столовую. И вот тогда я первый раз увидел Антонину.

Иван Евграфович умолк и ненадолго ушёл в себя, прикрыв глаза. Через мгновение очнувшись, он выдавил из себя улыбку и продолжил.

– Она сидела за столом в прелестном летнем платье, накинув на плечи, ради вечерней прохлады, ажурную шаль. «Это моя дочь, – сказал Иратов, – моя любимая, единственная дочь. Антонина Никаноровна Иратова». А сказавши, так и вздохнул тяжело…

– Что же, – не без язвительности поинтересовался великий князь, – купеческая дочка была хороша?

– Прелестна! – не уловив сарказма, ответил Картайкин. – Дело, впрочем, не в этом. Да я и потом это понял. В ней была этакая, как вам сказать, не то, чтоб чертовщинка, а даже и чертовскость. Вот ведь иначе и не скажешь, поистине чертовскость. Она была такая, знаете ли, белокожая, с рыжеватыми кудрями, с небольшой, прелестной конопатинкой. И когда улыбалась – не поймёшь, улыбка то, или насмешка. А ежели смеялась – заливисто, с самозабвением, так и опять же, не поймёшь, от весёлости характера смеётся или потешается над тобой.

Иван Евграфович вздохнул и, заручившись одобрительным кивком, наполнил стопки. Собеседники выпили. Отдали должное закуске. В глубине зала ненавязчиво звучал рояль, исполняя мелодии модных романсов. Публика в зале собралась солидная, не шумная. Господа неспешно кушали, изредка подзывая полового. Половые в белоснежных фартуках управлялись ловко, скоро. В общем обстановка в Давыдовском трактире расслабляла, располагая к откровенности… Картайкин пригладил светлые, негустые, аккуратно расчесанные на косой проборчик волосы и грустно улыбнулся.

– Только тогда, в наш первый вечер, она нисколько надо мной не потешалась. Когда бы потешалась, так я бы от смущения тогда же и сбежал бы. Я, знаете ли, с барышнями был стеснителен. Я, впрочем, и сейчас в дамском обществе впадаю в сильную неловкость и всякую услышанную шутку принимаю на свой счет. Только она и не шутила. Сидела Антонина бледненькая и печальная. Батюшка велел ей поухаживать за мной, она ухаживала. Подливала чаю, подкладывала крендельки и опускала глаза. Но несколько раз, случайно поворотясь в её сторону, я столкнулся с ней взглядом. Она исподтишка рассматривала меня. А взгляд её был такой странный – она будто чего-то искала во мне, на что-то надеялась.

«Да ведь и моя супруга, тогда, ещё будучи юной принцессой, – надеялась. Очень надеялась, – подумал Михаил Павлович. – Так старалась понравиться мне. Поступалась привычками, сдерживала гордыню. Хотела окружить вниманием. Да только не стал я ей другом. И толики женского счастья не дал. А теперича и материнское счастие отнял…»

– Чего же она в вас искала? – спросил великий князь, дабы подбодрить рассказчика и поддержать беседу. Захмелевший Картайкин всхлипнул, сделал безнадежный жест рукой и продолжил свою печальную историю.

– Вечер закончился чудесно. После чая Антонина села к роялю и премило пела. Её батюшка участливо выспрашивал меня про мои обстоятельства. Я, не таясь, поведал ему про скромную мою службу, рассказал о нездоровье матушки. Он слушал внимательно, нисколько не выказывая ни превосходства, ни жалости. Под конец хозяин тепло попрощался со мной и послал крепкого мужика провожатым. Два дня спустя, когда я вечером, закончив службу, вернулся из города, матушка сказала, что снова приходили от Иратова, и подала записку. Следующим же вечером я отправился на виллу к Никанору Матвеевичу, где меня ждали «для важного делового разговора». Хозяин принял меня в кабинете, был серьёзен и, предложив по чуть-чуть коньяку, разлил по глотку, на донышко. А после прямо спросил, понравилась ли мне его дочь.

– То есть, Иван Евграфович, – вступил великий князь, – насколько я смог догадаться, вас зазывали в зятья. Недурственно. Ну а подвох-то в чем?

– Да в том и подвох… – рассказчик опустил глаза. – Господин Иратов честно сообщил мне, что приданого за дочкой будет два. Одно вполне себе добротное, другое же прескверное. А именно – беременность бог знает от кого.

– Да уж, знатный подвох, – заметил его собеседник, сдержав усмешку. – И что же вы ответили?

– Видите ли, – Картайкин кротко посмотрел на князя, – вы ведь сейчас подумали, будто меня купить хотели. Да, да. Вот и Иратов сразу мне сказал: «Вы только не подумайте, что я вас покупаю. С этим у меня особых затруднений нет. Неужто бы я за хорошие деньги не подыскал для Антонины какого-нибудь хлыща-нищеброда. Да выдал бы за любого своего должника. Ведь так».

Михаил Павлович кивнул, согласившись. И полюбопытствовал:

– Но вас-то выбрали тоже не попросту. Видно, с каких-то особых резонов?

– Да вот и я – да, да, я так же сразу и спросил – отчего вы меня – малознакомого вам человека, выбрали? И он со всею откровенностью мне ответил.

– Вот как? – собеседник, нанизывая на вилку маринованный огурчик, непритворно поднял бровь. – Занятно. И что же он ответил?

– «А я не хочу, – сказал, – чтобы единственная дочь моя всю жизнь жила в упрёках и несчастии. Чтобы родной внук, родившись, жил, как какой-нибудь пащенок». Меня же он в своём парке приметил, когда мы гуляли с матушкой. А потом и справки навёл. Так что он всё знал про нас. Вопросы задавал затем только, чтобы убедиться в моей честности. «Вы, – сказал, – заботливый любящий сын. Это говорит о многом. Вы сможете стать Антонине добрым мужем. И, может быть, от доброты душевной и дитё примете. Дитё, оно ведь всяко невиноватое ни в чем. Разве же должно младенцу страдать за чужие грехи?»

– Да, – отозвался Михаил Павлович, – младенец за чужие грехи не должен страдать. Неправильно это. Никак этого быть не должно.

– Отчего же вы так это говорите? Обреченно как-то. Будто сами себя уговариваете.

«Отставной полковник» неопределенно махнул рукой и отвёл глаза. Картайкин не настаивал и продолжил.

– Я, знаете ли, согласился. Поверьте – не из-за денег токмо. Деньги – они, чего кривить душой, не лишние. И не из благородства одного, конечно же.

– Да я вам верю, – кивнул великий князь. – Причина вашего решения, мой друг, скрывалась в том, что девица сия вам понравилась.

Иван Евграфович с чувством ударил по столу.

– Да, да! Любезный Михаил Павлович, вы всё, решительно всё, что я сказал вам, поняли правильно. Лучшего собеседника, пожалуй, и пожелать нельзя. Понравилась. Ох, как понравилась!

Он едва не стонал:

– Так, что и высказать не можно… И оказалось, что ведь и я ей глянулся… Чистая правда!

Михаил Павлович с пониманием кивнул и молча слушал.

– Иратов тогда же послал за Антониной и благословил нас. В воскресенье на званом обеде в их доме, в присутствии матушки мы обручились. А неделю спустя и обвенчались. Антонине исполнилось семнадцать лет, мне было уже под тридцать. – Картайкин сделал небольшую паузу. – Вот так соединились её деньги и весёлый нрав, с моим добрым сердцем и наследным дворянством… И это оказалось крайне неудачным сочетанием.

Великий князь взглянул на собеседника с задумчивым вниманием.

– Вы знаете, чем более я слушаю вас, тем более мне хочется узнать, чем закончилась ваша история. У меня имеются свои соображения на этот счёт. Хотелось бы проверить, прав ли я. Так что рассказывайте, друг мой, рассказывайте.

– Что ж… Дальше было хорошо. Так хорошо, что о таком счастии мне и не мечталось. Мы с Тонюшкой со всею страстностью влюбились друг в друга. Я окружил её заботой и нежностью, на какую только был способен. Она ценила это. Она была со мною необычайно ласкова… Приданое за ней тесть дал немалое, на часть из этих денег мы сразу же приобрели скромный, но приличный дом – тут, рядом, на Кузнечном. На нижнем этаже мы вполне удобно разместились нашим небольшим семейством вместе с матушкой. Два других этажа с дворовым флигелем сдали внаём. Дохода от этого, вкупе с моим жалованием, на жизнь было достаточно, и остальную, денежную часть приданого, я отдал в полное распоряжение супруги. В том была первая моя ошибка… – он впал в задумчивость. – Я не должен был, никак не должен был доверять ей деньги.