Озомена

Chịkọdịlị Emelụmadụ

DAZZLING

Copyright © Chịkọdịlị Emelụmadụ 2023

This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK and The Van Lear Agency

© Чулкова С., перевод на русский язык, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

Посвящается моим родителям

И. С. и О. Ф. Эмелумаду,

а также моим предкам Эмелумаду,

Обиора, Окереке, Иругбо и другим,

мне неизвестным и давно позабытым.

Бьяну велу оджи^[1]

Чужак

Давным-давно

Они понимали, что, должно быть, этот чужак прежде был рабом, если судить по его запястьям и правой лодыжке. Над его окровавленной спиной роились мухи. Никто не станет хлестать взрослого мужчину, только если он не раб или не преступник. Беглый раб или преступник, судя по кандалам на правой лодыжке. Или, может, буйный сумасшедший? Когда страж возвестил тревогу, вся деревня затаилась – и старики, и дети, и здоровые, и немощные. Беглые рабы обычно приносили с собой беду.

Жители деревни «Оба^[2] Девяти Братьев», названной так в честь ее основателей, попрятались по домам, а лучшие ее воины устроили засаду в кустах, выглядывая и поджидая. Они были везучие, эти дети богини Идемили, то им было известно. Богиня, дарующая им пищу из реки, окольцевала деревню своим тотемом – огромным питоном, отпугивающим врагов. Впрочем, везло им не всегда: временами та же самая река позволяла врагу подплыть поближе под покровом ночи, чтобы выкрасть местных детей. Оттого-то сейчас и сидели в засаде воины, молча наблюдая за прихрамывающим чужаком. Они ждали, на что он отважится, прежде чем в спину его прилетит стрела.

Наконец незнакомец остановился и упал, не в силах даже пошевелиться. Воины вышли из укрытия в своем камуфляже из листьев и рафии. Незнакомец лежал, уткнувшись лицом в землю, раскинув руки в стороны. Он что-то тихо бормотал и еле дышал. Эджимофо, самый смелый из воинов, подошел поближе и ткнул чужака в спину мачете.

– Мне надо увидеться с вашими старейшинами, – сказал незнакомец. Он лежал так, не шевелясь, пока не убедился, что никто не собирается отрубать ему голову. И лишь тогда он оторвал лицо от земли и повторил: – Мне надо увидеться с вашими старейшинами.

– А кто ты какой, чтобы требовать чего-то?

Воины были начеку: вблизи взгляд чужака казался вполне осмысленным, а когда он встал в полный рост, все вдруг увидели на его груди какие-то непонятные символы. Воины растерянно сделали несколько шагов назад.

– Так что такого ты натворил? – спросил Эджимофо, раскрутив мачете и подбросив его в воздух. Совершив несколько оборотов, нож преспокойно вернулся в руку хозяина, и тот довольно хрустнул рукояткой в оплетке из рафии. – Такой крепкий человек, и в цепях. Небось, убил кого не положено? Знаю я таких, любящих упиваться своей силой. Небось, белого убил?

Чужак молчал, но каждый почувствовал на себе его взгляд. Все сразу же встали на изготовку. Незнакомец облизал свои потрескавшиеся, иссушенные губы. Он стоял настолько неподвижно, что мухи облепили его раны на ногах подобно черным кандалам.

– Тебе здесь не рады. Уходи, – сказал Эджимофо и указал туда, откуда пришел чужак. Но все же воины сомневались: в конце концов, этот человек просил о помощи, просил переговорить со старейшинами и имел на это право. В деревне не принято было отворачиваться от страждущих. А этот пришел сюда днем, а не под покровом ночи, пришел по доброй воле.

– Вы знаете, кто я? – спросил незнакомец.

Рот Эджимофо искривился в презрительной улыбке:

– Ну и кто же ты? Хочешь, чтоб мы боялись тебя только из-за этих отметин, про которые мы ничего не понимаем? Обычно люди вроде тебя так громко не заявляют о себе: они прячутся в ночи, шепотом обсуждая злостные планы. Кто знает – может, ты сам нанес себе эти отметины?

Незнакомец ощетинился, и воины испугались, что сейчас он нападет на них. Но мужчина лишь печально опустил голову.

– Люди вроде меня? Разве где-то тут есть подобные мне?

– Этого мы не знаем, – посмел высказаться один из воинов, но Эджимофо, чей взгляд пылал от гнева, прекратил этот обмен мнениями.

– Мы можем дать тебе воды, но после этого ты уйдешь. От тебя исходит запах беды, а нам этого не нужно.

Принесли воду в бутылочной тыкве, и незнакомец взял ее дрожащими руками. Сначала он пил маленькими глотками, но вода была такая вкусная, что он жадно прильнул к тыкве и стал пить, громко отфыркиваясь. Утолив жажду, остатки воды он вылил себе на голову: вода потекла по его мускулистому телу, намочив набедренную повязку. Наконец незнакомец вернул тыкву воинам. Эджимофо снова указал на тропинку, предлагая мужчине уйти, но тот молча уселся на землю. Воины тихо переглянулись: ведь дело близилось к вечеру, скоро по тропинке в деревню начнут возвращаться местные – с рынка или с других мест, а дети, наигравшись вволю, поспешат к своим родителям. Воины не хотели, чтобы кто-то увидел чужака и чтобы началась паника.

– Поднимите его, – приказал Эджимофо и хлопнул плоской стороной мачете по израненной спине мужчины, отчего мускулы его угрожающе заходили волнами, хотя мужчина даже не пошевелился. Этот поступок Эджимофо распалил воинов, и они накинулись на чужака и стали его избивать. Когда позднее они потащили его через лес, то трава возле тропинки вся была примята и окровавлена, поэтому был оставлен самый молодой воин, чтобы убрать следы расправы. Самого пленника доставили в хижину, где проводились местные обряды. Сразу же по всей округе были отправлены отряды, чтобы разведать – пришел ли этот человек один или с ним был еще кто-то. Оставив охрану возле незнакомца, до самой ночи воины спорили, как им поступить – стоит ли сообщить о происшествии старейшинам. Не принято было избивать посторонних ни за что, да еще держать его под стражей, но командиром был Эджимофо, собравший во время войн больше всех трофеев из человеческих голов. Поэтому никто не посмел спорить с ним. До поры до времени.

Ночью незнакомца охранял тот самый воин, о котором мы уже говорили. Он был очень юн, совсем недавно женился и всем сердцем чувствовал несправедливость произошедшего. И тогда он побежал и позвал Иси Идемили, жрицу богини Идемили. И вот вдвоем они подняли незнакомца с холодного земляного пола и при помощи волшебства переместили его к алтарю богини, чтобы помочь мужчине снадобьями и отварами и вознести песнопения и молитвы. Жрица испрашивала прощения у матери Идемили за то, что был нарушен закон гостеприимства.

К тому времени, когда воины обнаружили исчезновение пленника и узнали о его местонахождении, тот уже начал исцеляться, что было совсем необыкновенно, учитывая, как сильно его избили. Эджимофо весь пылал от гнева, но теперь незнакомец находился под защитой жрицы. Командир стоял на пороге хижины, где находился алтарь: там в полумраке сидел этот мужчина и дышал полной грудью.

«Проклятье!» – прошипел Эджимофо и зло сплюнул. Какой-то странный человек в оковах, со странными татуировками. Кто знает, может, он является членом какой-нибудь тайной секты? Но Эджимофо не мог перечить их общей матери Идемили, особенно теперь, когда стараниями жрицы незнакомец был охраняем водами Идемили.

– Не смей плеваться тут, а то утонешь в собственной злобе, – предупредила Эджимофо Иси Идемили. – Ты кто? Всего лишь муха на заднице слона.

Эджимофо вышел, специально задев плечом юного воина, он был настолько зол, что готов был убить его. Но юноша, являясь свободнорожденным и происходящим из знатного рода, весьма богатого землей и урожаями, мог бояться разве что гнева богов.

– Когда ты выздоровеешь, я отведу тебя к старейшинам, – сказал юноша незнакомцу. – Я должен был сразу все сказать жрице. За нарушение законов нашего края положен штраф, и да простит нас Ани^[3] за содеянное.

Незнакомец встал, выпрямившись в полный рост:

– Я – Нвокереке, многие зовут меня Идимогу, – гордо сказал он. – Когда тебе придется вступить в схватку с врагом, я буду на твоей стороне.

Высоко над деревьями вдруг громко затрубила птица-носорог и взмыла в небо, затмив своими крыльями солнце.

Глава 1

Озомена^[4]: ранее

В день, когда умер дядюшка Одиого, у Озомены зачесалась спина – чешись не чешись, легче не становилось. Озомена не стала никому говорить об этом. Будучи всего лишь восьми лет от роду, девочка знала, как следует себя вести в той или иной ситуации, а сегодня от нее требовалось быть скромной и молчать. Ведь изрешеченного пулями дядюшку принесли именно в их дом.

Тогда все всполошились, в воздухе витал металлический привкус крови. Мама Озомены понеслась на четвертый этаж, в комнату с медицинским инвентарем (она же и прачечная). Нужно было подготовить все необходимое для операции. Мама хватала с полок упаковки с иглами, скальпелями, пакеты для внутривенного вливания и передавала все это медсестрам, а те, в свою очередь, спешили на первый этаж, где за распашными дверями располагалась операционная отца. Никаких стенаний в доме никто себе не позволял, все это потом. Озомена тихо сидела в сторонке, пытаясь дотянуться до того места, где чесалась спина, что у нее не очень хорошо получалось. Ее двенадцатилетняя сестра Мбу все время била сестру по руке, чтобы та прекратила чесаться, и с тревогой наблюдала за матерью, которая разрывалась между детьми и экстренной ситуацией. В операционную она все-таки не спустилась, чтобы не мешаться.

Мбу была долговязой, как кузнечик, и вся состояла из острых углов: положив на коленки подушку, она баюкала их маленькую сестричку.

– Хватит чесаться, – сказала Мбу. – Надоело.

Мбу очень остро реагировала на звуки, и многие из них ее прямо бесили. Озомена перестала чесаться, но совсем на секундочку. Что вообще с ней происходит? Может, сыпь появилась от жары? Тогда нужно бы обработать спину охлаждающей ментоловой присыпкой. Озомена поелозила спиной о вязаный антимакассар^[5], в узоре которого было предостаточно узелков, чтобы принести хотя бы временное облегчение.

– Да хватит уже, – сердито повторила Мбу. С тех пор, как четыре года назад они вернулись в Нигерию из Англии, Мбу успела выработать в себе командный тон. Озомена плохо помнила Англию и не могла оценить ее по достоинству. Мбу рвалась обратно, Озомена хотела жить тут, и им было не сойтись.

Малышка заворочалась на коленках Мбу, и та рассеянно погладила ее. Потом пришла мама, забрала ребенка, а девочек отправила спать.

Утром они узнали, что дядюшка умер на операционном столе, когда ему только начали делать внутривенные вливания. Во сне Озомена постоянно чесалась, и под ее ногтями образовались красные полукружия. Душ стал настоящей мукой – девочка плакала, жалея и себя, и дядюшку, а еще чувствуя наступление перемен, сути которых еще не понимала. Озомена вдруг стала свидетелем, как ее собственный отец, горевавший по родному брату, вдруг сник и превратился в рыдающего мальчишку. В тот день Озомену и Мбу не повели в школу.

Через несколько дней все отправились к дедушке в деревню Оба, что в часе езды. На похороны девочки надели платья цвета индиго с батиком: больше ничего ближе к черному цвету не нашлось, ну то есть совсем не траурный цвет. Раньше Озомена уже присутствовала на похоронах. Когда ей было пять, умерла ее лучшая подруга Нненна, у нее были осложнения из-за серповидноклеточной анемии. Озомена стояла тогда со своими одноклассниками и учителями возле вырытой могилы, а мать Нненны причитала и убивалась от горя. Озомене казалось тогда, что все смотрят именно на нее, словно ожидая чего-то такого, что было ей не по силам. И тогда она подняла глаза к солнцу, чтобы ослепнуть и не видеть устремленные на нее взгляды. Было пролито положенное количество слез, все всхлипывали и вздыхали, гладя Озомену по голове, по плечам, но ничего, кроме смятения, она не испытывала. Отец тогда пытался спасти Нненну – ее привезли в больницу еле живую, изо рта ее капала какая-то зеленая жижа. Похоже, родители девочки пытались отпоить ее травами, ну а потом уже было слишком поздно.

Красный голодный зев могилы заглотил дядюшкин гроб, да так, что места для земли уже было мало, и когда могилу засыпали, ее толстое брюхо выпятилось прямо посреди дедушкиного участка. Ни он, ни бабушка на похоронах не присутствовали – пережить собственных детей считалось анафемой, предательством. Накануне бабушка принимала сочувствующих в своей спальне: она сидела там, время от времени большим пальцем засовывая в ноздри нюхательный табак. Местные женщины не отходили от нее, успокаивали, держали, когда она, убитая горем, заваливалась на стуле, причитали, когда у нее самой уже кончался голос. Похоронный плач не прекращался до самой ночи, и любого, кто слышал его, пробивал озноб. На участке дедушки установили навесы, и Озомена ходила от одного к другому, играла со своими многочисленными кузенами и кузинами. Устав, она присаживалась на жесткий металлический стул и прислушивалась к разговорам: ребенку это легче сделать, ведь его начнут считать человеком, лишь когда он вырастет и докажет, что чего-то стоит на этом свете.

Евангелисты пели о небесном упокоении, гремели колонки усилителя, а на заднем дворе урчал, мигал лампочками и дымился от натуги генератор. А потом наступило утро, день похорон.

– Мбу, дядя умер страшной смертью? – спросила Озомена. Пряный рис джолоф^[6] был столь горяч, что пластиковая тарелка плавилась, как жвачка.

– Да кто тебе сказал? – по резкому тону сестры Озомена поняла, что лучше бы и не спрашивала.

– Просто слышала. А что такое ужасная смерть?

Мбу скривила губы и сощурила глаза в маленькие щелочки.

– Не дай бог, чтобы папа услышал такое. – И с этими словами Мбу вернулась к старшим девочкам, занятым раздачей еды, при этом ее вездесущий ингалятор с вентолином оттопыривал карман. Озомена мысленно пообещала себе больше не задавать подобных вопросов. Мимо нее прошла одна из сестер отца, тетушка Эдна, неся на руках маленького ребенка. Узнав сестричку, он потянулся к ней своими слюнявыми пальчиками. Помахав братцу, Озомена отправилась на скотный двор, чтобы немного побыть одной.

И там, возле загона с козами, стоял какой-то мальчик. Озомена хотела было развернуться и уйти, но потом подумала: с какой это стати? Ведь все тут принадлежит ее дедушке. Откашлявшись, она произнесла:

– Прости, но тут нельзя находиться посторонним.

На самом деле Озомена не была уверена в своей правоте – а вдруг это какой-нибудь дальний родственник, а значит, ему тут рады, – но интуиция подсказывала, что это не так. В соседнем загоне развалились на сене бабушкины овцы, и когда мальчик протянул к ним руки, они забились в угол. Под ногами кружились курицы: они склевывали листья с ветки азимины^[7], специально привязанной к столбу, чтобы птицы не передрались насмерть. Мальчик даже не обернулся на слова Озомены.

Сам загон был глинобитным, дающим прохладу, но крыша из цинковых листов трещала от жары.

– Ты меня слышишь или нет? – растерянно повторила девочка. И ее, и Мбу мама научила хорошим манерам, отчего Озомена частенько не могла найти общего языка с одноклассниками, находя их грубыми, когда они не реагировали на самые обычные вопросы. А еще они смеялись, что она не знала местных игр, посмеивались над ее домашними завтраками, над ее акцентом, продолжая это делать, даже когда Озомена заговорила как все. Чужая грубость вызывала в ней чувство неловкости, как будто это она виновата.

По-хозяйски сплетя руки на груди, Озомена сказала:

– Если ты не желаешь меня слушать, я сейчас позову кого-нибудь из взрослых. И моя бабушка тебе задаст.

Развернувшись, она прошла мимо источающего жаркие миазмы туалета с выгребной ямой, что по левую сторону, – Озомена направлялась к кухонной пристройке, заваленной всяким скарбом, которым пользуются женщины: мотыгами и мачете, пустыми джутовыми мешками, сетчатыми переносками для кур. Все эти предметы были измазаны либо черным суглинком, либо рыжей глинистой землей. Через щелочку меж досок можно было разглядеть корзину с сушеной рыбой, подвешенной к почерневшей балке над тем местом, где бабушка разводила очаг для готовки. Рядом с корзиной висели потемневшие кукурузные початки.

Пристройка эта находилась слева от Озомены, а чуть дальше и правее – душевая кабинка с потрескавшимися каменными ступеньками, сквозь которые пророс мох. Земля в этом месте всегда была влажной, а высокое тенистое дерево уже давно не приносило плодов, так как впитало слишком много мыльной воды. Озомена намеревалась обойти пристройку и позвать кого-нибудь из женщин, что готовили еду на улице в водруженных на треноги котлах. Девочка слышала, как они переговариваются, видела дымок в воздухе, знала, что рядом ошивается собака по имени Чаззи, от которой Озомена старалась держаться подальше: с каждым новым пометом Чаззи становилась все злее, потому что щенков у нее отбирали для продажи. Подойдя ближе и увидев, как Чаззи навострила уши, Озомена почувствовала неладное: она знала, что за спиной ее точно стоит тот самый мальчик.

Чаззи вскочила и начала рычать. Развернувшись, Озомена сразу же уперлась глазами в черную метку на груди мальчика. Она даже не успела среагировать, как мальчик потянулся рукой к ее спине и дотронулся до зудящей болячки. Озомену пронзили жар и боль, рот ее открылся в немом крике, а Чаззи на цепи совсем обезумела. С клыков гавкающей собаки потекла пена.

Это Озомена только думала, что кричит, но на самом деле она не издала ни звука. Соленая боль, подобная безмолвно кричащей улитке, содрогалась в ее голове, вливаясь в кровоток. Женщины начали кидать в Чаззи всякими объедками, но потом решили подойти и посмотреть, что же она так заходится.

На пороге кухни лежала Озомена: ее кофточка цвета индиго была разодрана на спине, а на месте болячки вздулся огромный волдырь. Тут поднялся шум и гам, со страху все забыли про поминки, на улицу выбежала бабушка. Увидев спину внучки, она начала смеяться и плакать одновременно, и все уж подумали, что она спятила, потому что никогда прежде ее не видели в таком состоянии. Но женщины все же сделали все, как велела им бабушка: помогли девочке сесть и побежали за ее отцом, что находился под навесом среди старых друзей и одноклассников, своих и его брата. Ведь их так и звали – братья-неразлучники, хотя никто даже не подозревал, что истинная причина крылась в чем-то более важном, чем просто кровное родство. Отец подошел к Озомене, взглянул на нее и ушел. Он вдруг стал еще более хмур и молчалив и даже не стал выслушивать соболезнований от делегации священников, которых он всегда лечил бесплатно. Жена спросила, что случилось, но и ей он ничего не ответил.

Озомена сидела и корчилась от боли, Чаззи все гремела цепью, стараясь допрыгнуть до девочки, и ее плоские оттянутые соски болтались на животе, словно маленькие розовые флажки. Странный мальчик подошел к Озомене, наклонился над ней и прошептал «прости», и дыхание его было подобно прохладному ветерку.

Глава 2

Озомена: день сегодняшний

Солнце злобно светит прямо в глаза. Для своих десяти лет Озомена довольно высокая, но в основном за счет вытянувшихся ног. Это создает много неудобств, как, например, сейчас, когда она сидит рядом с мамой в машине, и козырек в салоне никак не спасает ее от солнца. А это еще только десять утра. Лицо девочки горит от жары, над губами выступил пот, а меховые чехлы «Хонды Прелюд», предназначенные для страны с более суровым климатом, где она собственно и была куплена, неприятно колют шею. Но Озомена не смеет чесаться. Нынче ее мама Приска сердита как скорпион, может и укусить.

– Не забыла принять лекарство? – спрашивает Приска.

Озомена сначала кивает, а потом говорит:

– Да, мамочка. – Она закрывает глаза и думает, что уж лучше б ехала на заднем сиденье – это ее обычное место, для нее и Мбу. Однажды они на пару расковыряли дырку в чехле, случайно прожженную папиной сигаретой. Но потом Мбу стала уже достаточно большой, чтобы сидеть спереди. Озомена с завистью думает о том, что сейчас козырек машины замечательно защищал бы лицо сестры от солнца.

Пропасть между сестрами постепенно расширялась, а когда Мбу перешла в среднюю школу, то уж совсем внаглую начала злоупотреблять своим старшинством. Теперь она зовет Озомену «ребенком» и наслаждается своими женскими секретиками. Да что там говорить – они стали почти чужими: одна только командует, а вторая ропщет, но подчиняется. Озомену просто бесит, что Мбу стала косить под маму, требуя к себе такого же уважения. И всего-то потому, что она немного старше и уже находится на пороге женственности. Она даже три раза посылала Озомену за гигиеническими прокладками. В ярких желтых упаковках и толстые, как хлебные буханки, они предательски просвечивали даже через черный пакет. Каждый такой поход в аптеку превращался в настоящую муку: Озомена сжималась под пристальными взглядами прохожих, потому что содержимое черного пакета кричало всему миру о вступлении в половую зрелость, которая к ней не имела никакого отношения.

Но сейчас Озомена жалеет, что Мбу не поехала с ними, потому что теперь все внимание было обращено только на нее саму.

– А ну-ка прочитай мне таблицу умножения числа двенадцать, – требует Приска, и ответ отскакивает от зубов Озомены:

– Двенадцать на один будет двенадцать, двенадцать на два – двадцать четыре, двенадцать на три – тридцать шесть, двенадцать на четыре – сорок восемь, двенадцать на пять – шестьдесят… – Озомена сбивается, начинает паниковать, но затем продолжает: – Двенадцать на семь – восемьдесят четыре… – Фу, аж вспотела от старания.

– Отвечай бойче, – говорит Приска и два раза сигналит нерадивому водителю, бросая на него сердитые взгляды. – Ты слишком долго думаешь. Сколько будет двенадцать умножить на тринадцать?

– Ммм… – мямлит Озомена, а потом выпаливает: – Сто пятьдесят шесть.

– Может, тебе и впрямь стоило остаться на второй год, – бросает Приска, и от этих слов в горле девочки застревает ком.

От свободы ее отделяет всего лишь один несчастный балл. На общих вступительных она набрала двадцать девять баллов, недобрав всего лишь один. А это значит, что придется идти в шестой класс начальной школы, хотя все учителя полагали, что после пятого класса она точно перейдет в среднюю школу. Для объявления результатов в кабинет директора позвали самых лучших учениц. Озомена до сих пор помнит этот неприятный привкус во рту, привкус поражения, когда ее учительница мадам Озиома удивленно ахнула и вышла в коридор, чтобы вытереть глаза платочком.

– Не расстраивайся, огбо м,^[8] – сказала она позднее. – Подумаешь, один балл! – Мадам Озиома звала Озомену «тезкой», потому что сокращенное имя обеих было Озо. – Если б не все эти события в вашей семье… Что можно требовать от ребенка, когда такое творится? Один балл – это ерунда. Ты очень умная девочка.

И если бы Приску не уговорили отправить дочь в частную среднюю школу, Озомена автоматически осталась бы доучиваться еще год в начальной.

Что ее ждет вместо долгих и теплых прощаний с учителями и друзьями? Да, что будет, если она там останется?

В нее опять будут тыкать пальцем, и мало кто посочувствует.

Снова сплетни и издевки.

Нет, она должна сдать экзамен в эту частную школу.

Приска вставляет кассету в плеер и включает его, сквозь динамики прорывается густой баритон Джима Ривза^[9]. Приска тут же вытаскивает кассету обратно, опускает свободной рукой окно и сердито выкидывает кассету на пыльную дорогу. Озомена скрипит зубами: это же папино.

На небе ни облачка – лишь неумолимая веселая синева, переполняющая Озомену страхом. Она поворачивается к окну и видит в нем свое отражение. Машина то ненадолго ныряет в тень деревьев, то снова вылетает на солнце. Через десять месяцев – президентские выборы, и повсюду билборды и постеры – на деревьях, на воротах, на стенах домов, даже несмотря на предупредительные надписи кроваво-красной краской «Просьба не расклеивать рекламу». Избирательная кампания в самом разгаре, и кандидаты используют каждый дюйм пространства, включая автобусы и придорожные ларьки. Но иные торговцы срывают постеры и заворачивают в них свою продукцию, кладут на ящики, чтобы присесть, а из больших плакатов сооружают навесы от солнца, рискуя быть избитыми головорезами от той или иной партии.

Озомена едет и отдувается, ее нос и лоб уже стали липкими от пота. Она достает из кармана школьной юбки носовой платок и промокает им лицо. Вернув платок на место, она пытается сдвинуть юбку пониже: резинка сильно впивается в живот, а это все равно что пытаться выдавить из закрытого тюбика зубную пасту. Озомена так бы хотела носить новую, более взрослую форму. И избавиться от этих косичек патево^[10], что начинаются от челки и заканчиваются возле правой щеки. Она им что, маленькая?

Приска снова вздыхает и жмет на сигнал, потому что впереди идущая машина вдруг резко притормозила. Объехав ее, Приска опускает окно и делает пальцами презрительный знак, обращенный к водителю.

– Вака^[11], – изрекает она, и ее обручальное кольцо сверкает на солнце. Она берет новую кассету и защелкивает ее в плеер. Пол Саймон^[12]. Озомена быстренько вытаскивает кассету, пока и она не улетела в окно.

– Как они вообще оказались в моей в машине? – бормочет на игбо^[13] Приска, всем своим видом выражая отношение в собственному мужу и его вкусу. Озомена неопределенно пожимает плечами – не станет же она признаваться, что выбирала музыку под себя, чтобы скрасить долгий путь.

Машина влетает в рытвину, подпрыгивая на дороге, и Озомена крепко сжимает зубы. Приска – настоящее продолжение своей машины, такая же маленькая и стремительная. Озомена рада, почти доросла до мамы, но внутри все равно сидит какой-то страх. Через боковое зеркало девочка наблюдает, как забитый битком автобус объезжает рытвины, буквально балансируя на двух колесах. Потом двери открываются, и выходит кондуктор: полы его расстегнутой белой рубашки бьются на ветру, как флаг бедствия.

«Они перегружают автобус людьми, ради денег ставят их жизнь под угрозу. Ты только посмотри на эти лысые колеса – это же ужас. А потом, когда случается авария, они привозят к нам переломанные тела жертв, уповая на чудо».

Во время совместных поездок отец постоянно комментировал все увиденное – с горечью, гневно, но и с изрядной долей юмора. Он озвучивал все, что считал для себя важным. Зато Приска может проехать весь путь, не сказав ни единого слова. Озомена тяжело сглатывает, от жары сухой язык прилип к небу, отчего становится больно глотать.

– Четки не забыла? – спрашивает Приска.

– Нет, мамочка.

Приска говорит со вздохом:

– Открой-ка бардачок, там есть запасные.

Вот почему Озомене не хватает сейчас Мбу – мама считает, что теперь все они по определению католики. Отец по воле случая стал членом англиканской церкви, а Приска была не согласна с этим. Теперь, когда отец исчез, Приска может спокойно приобщить дочек к единственно истинной, по ее мнению, вере. Но Мбу не позволила такого издевательства, и Приска, вдруг зауважавшая взрослеющую дочь, не стала настаивать. И если бы Мбу сейчас была в машине, мама не стала бы заставлять Озомену читать молитву.

– Во имя Отца… – начинает Приска.

– …и Сына, и Пресвятого Духа.

– Верую в единого Бога, нашего Всесильного Отца, создателя земли и неба…

Озомена произносит слова молитвы не вдумываясь, просто наслаждаясь самим умиротворяющим ритуалом, распевностью, восходящими и нисходящими модуляциями и восковой гладкостью четок, нанизанных на грубый шнурок. Мысли ее блуждают где-то далеко, глаза ее воспринимают все яркие цвета радуги, а слух – звуки машин и грузовиков, пыхающих дымом из выхлопных труб. Неимоверная жара отдается звоном в ушах, а сама она еще так устала, что даже один час кажется длиннее, чем просто час, и скорее похож на день. Озомена читает указатели вдоль дороги: столько-то километров до Дикенафая^[14], столько-то – до Исиекенеси^[15]. Вдоль дороги много щитов с рекламой, а также предупреждения об ограничении скорости, которое никто не соблюдает.

В течение нескольких месяцев, последующих за смертью дяди, отец превратился в мнительного параноика. Он требовал, чтобы дочери примечали все, где бы они ни проходили: что там росло, какие проезжали мимо машины и не было ли средь них белого «Пежо» с номерным знаком 404. Он требовал подсчитывать, сколько людей находилось в помещении, где они побывали. Четыре человека или меньше? Только мужчины или там еще были и женщины? Даже теперь Озомена продолжает наблюдать, считать и запоминать. Убийцы дяди ездили на «Пежо» с номерным знаком 404. Иногда Озомена и не знает, хорошо это или плохо, что дядя, ненадолго придя в сознание, что-то сообщил папе. Что такого важного он сказал? Ведь бандитов так и не поймали, хотя отец объявил вознаграждение за их поимку. Вся эта история доконала его.

– Мы уже почти приехали, – говорит Приска уже более мягким голосом. Чтение молитвы всегда действует на нее благостно. Озомена замечает, что тут почти нет никакого движения, одни только велосипедисты, как в деревне. Куда вообще Приска везет ее? За окном проплывают засеянные поля, участки земли под паром, разделенные редкими бунгало из шлакобетона. Озомена сидит прямо, вытянув шею, и обозревает окрестности. Ее мать останавливает машину, чтобы определиться с местоположением.

– Туда или туда? – бормочет она.

Озомена молчит, не у нее же спрашивают. Машина снова трогается с места, но на этот раз Приска едет медленно, подняв все окна, чтобы защититься от пыли грунтовой дороги, которая все никак не кончается.

Наконец мимо проплывают католический храм, государственная больница, Приска радостно жмет на акселератор и включает кондиционер. В лицо Озомены дует обжигающе горячий воздух, но она не ропщет.

– Не волнуйся, мы уже почти приехали. Ориентиром были церковь и больница, – говорит мама. – Попей немного водички.

Перед выездом Приска заполнила бутылку отфильтрованной водой и подержала ее в морозилке. Озомена подносит к губам покрытую испариной бутылку, и с первым же глотком освобождается от ватного привкуса во рту. Вместе с водой в рот попадает льдинка, и Озомена блаженно сосет ее, пока та не истончается до иголки, а потом девочка случайно ее проглатывает.

Дорога сужается, машина медленно продвигается вперед, сухие ветки царапают борта и окна подобно когтям. Несколько велосипедистов соскакивают на землю и прижимаются к кустам, сердито бормоча. Приска благодарит их взмахом руки, но ее полностью игнорируют. Меж бровей Приски складывается сердитая морщинка.

Наконец заросли вдоль дороги обрываются: по правую сторону тянется невысокий забор, что пропадает за густой растительностью и снова выныривает, весь залепленный разноцветными предвыборными постерами, иногда – один поверх другого. Мелькают лица кандидатов, кое-где наполовину содранные и побитые дождями. Машина минует забетонированную площадку, на которой стоит, блестя на солнце, металлический цилиндр с рычагом. Вокруг площадки буйно растет сочная трава, а отпечатки ног на земле свидетельствуют о большом количестве влаги. Источник воды посреди нескончаемой суши кажется настоящим оазисом.