В час ворон

Папуле и всем тем утрам, когда мы сидели на крыльце

Dana Elmendorf

IN THE HOUR OF CROWS

Copyright © Exactly as it appears in the original English language edition of the Work All rights reserved including the right of reproduction in whole or in part in any form. This edition is published by arrangement with Harlequin Enterprises ULC

Это художественное произведение. Имена, персонажи, места и события либо являются плодом воображения автора, либо используются в художественных целях, любое сходство с реальными людьми, живыми или умершими, предприятиями, событиями или локациями является случайным.

© Обаленская И., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Пролог

Я родилась в лесу в час ворон, когда день угас, но ночь еще не занялась. Бабуля Агнес помогла появиться мне на этот свет собственными голыми руками. Как научила ее мать. Как научила ту ее мать. И как она научила меня. Повитуха, травница, ведьма – все практики передавались из поколения в поколение от самых ее корней в Аппалачи.

И несколько подобранных по пути новых трюков.

Перед смертью дедуля предупредил меня, что в бабуле Агнес живет зло. Он ошибался. Зло жило не только в бабуле, но и во мне.

Я узнала это в ночь, когда умерли те близняшки.

– Уэзерли, – той далекой ночью разбудил меня сонный голос бабули. – Одевайся. Не забудь панталоны.

Ночнушка с Винни-Пухом, драная и тонкая, была уловом из корзины с бесплатной одеждой в церкви. Если воду приходится доставать из колодца, а за порошок платить, часто стирку затевать не будешь. Так что нижнее белье мы носили только днем.

Мои десятилетние кости ныли от смерти, от которой я заговорила сестер Бодин днем, а в горле все еще комом стояла мокрота. Я влажно откашлялась.

– Ну-ка.

Бабуля подала мне синюю бутылочку от духов с чужой пробкой. Я привычно отхаркнула смерть в бутылочку. Густая мокрота скользнула по изогнутому горлышку и шлепнулась на дно. Черный комок, готовый к тому, чтобы его проглотил кто-то другой.

Он пах гнилой плотью и на вкус был как страх.

Масло пожирателя грехов – так звала его бабуля – было для души вроде сыворотки правды. Добавь несколько капель в пирог, и узнаешь, украла ли соседка овощи из твоего сада. А если смешать масло с определенными травами, то его сила увеличится и оживут заговоры из бабулиной коробки с волшебными рецептами.

Ну а если – такое было всего несколько раз – если принять его в чистом виде, результат будет смертельным.

Перед нашим домиком стоял блестящий новенький «Корвет» с сияющими в свете луны дисками. По крыльцу взад-вперед ходила мужская тень. Мужчина выступил на свет, и только тогда я разглядела его лицо. Стоун Ратледж. Он тогда был выше, тоньше и коварней.

Могильный Прах, крупный матерый мужик, заработавший прозвище копанием могил на кладбище, закинул сосновый ящик чуть меньше меня размером в кузов нашего пикапа. Он возил нас всюду, куда потребуется, – зрение у бабули было паршивое, а мне только исполнилось десять. Мы поехали следом за Стоуном, пока его низкая машина тащилась, скребя днищем, по грунтовой дороге к фермерскому домику, стоявшему глубоко в лесу.

Внутри мерцала масляная лампа. Крики рожающей женщины разносились во влажной ночи. Летний воздух в Джорджии всегда был плотным. Ночи были удушающими, невыносимыми, полными насекомых, которые яростно сражались с уличными фонарями.

У двери нас встретила женщина, находившаяся на грани истерики от того, что ее оставили за главную. Ее шея была обернута в жемчуга. На идеальных ногтях сверкал лак, когда она теребила нить. Она беспокойно выхаживала по застланному линолеумом полу, цокая каблуками.

Бабуля не озаботилась приветствиями. Она оттерла женщину плечом и направилась прямо к той, что кричала, со своим мешочком, полным акушерских припасов, и моим маслом пожирателя грехов. Могильный Прах схватил лопату и исчез в лесу.

В доме я собрала простыни и чистые полотенца и вскипятила воду. Я никогда прежде не видела этой кухни, но вещи во всех домах разложены примерно одинаково.

– Что здесь делает ребенок? – спросила Стоуна богатая женщина не слишком удавшимся шепотом. Ее испуганные глаза следили за тем, как я выполняю свои обязанности.

– Свою работу. Выпей. – Стоун впихнул ей стакан с виски.

Она опрокинула его в себя, откинув назад голову, будто запивала таблетки, и протянула ему стакан для добавки.

Пройдя на цыпочках в спальню, я тихонько вылила кипяток в таз. Протяжные стоны дамы разливались по комнате, будто печальная мелодия. Ветерок пробирался сквозь на дюйм приоткрытое окно и ласкал тюлевую драпировку кровати.

Когда я повернулась, чтобы передать бабуле полотенца, мой взгляд зацепился за маслянистую черную кровь, стекающую по простыням.

Мы пришли не на роды.

Нас позвали помочь с выкидышем.

Кровь в моих венах похолодела, когда я перевела взгляд на женщину.

На комоде, возле которого стояла бабуля, лежали два свертка, крошечных и неподвижных. На полу стоял ящик для картошки. Бабуля медленно повернулась, услышав мои всхлипы, – я не поняла, когда начала плакать. Ее молочно-белые глаза встретились с моими – как всегда, вопреки ее частичной слепоте.

Она быстро и резко схватила меня за локоть. Ее пальцы впились в мою плоть, когда она подтащила меня к комоду, посмотреть, чему я стала причиной.

– Ты осквернила их души, – сказала она низким рыком. Я отвела взгляд, не желая разглядывать их несформировавшиеся тела. Костлявая рука вцепилась в мое лицо. Она чуть не сломала мне челюсть, когда заставила меня посмотреть на них. Черные вены, какие бывают только от масла пожирателя грехов, обвивали их искривленные, безжизненные тела. – Это твое деяние, дитя. За все, что ты делаешь за моей спиной, придется ответить. – И мне, и тете Вайолет.

Пару недель назад тетя Вайолет отлила немного моего масла. Я решила, что оно предназначалось больному дедушке или бабушке, которые готовились к встрече с Иисусом, – она не уточняла. Только велела не рассказывать. Сказала, что бабуля даже не заметит, что его стало меньше.

Так что я смолчала. Велела сомневающемуся в правильности этого поступка голосу заткнуться. Но она отдала мое масло пожирателя грехов женщине, теперь корчащейся от боли передо мной, чтобы та могла убить своих детей. Меня захлестнул стыд.

Я в отчаянии подняла глаза на бабулю:

– Не дай дьяволу меня забрать.

Бабуля расплылась в лучезарной улыбке, довольная моим страхом.

– Защитить тебя можно только одним способом, дитя. – От блеска ее глаз по позвоночнику пробежал холодок.

Нет. Я затрясла головой. Она обещала наказать, если только я буду неверно использовать свой дар. По щекам заструились слезы.

– Я ничего не делала! – выдавила я, но она только покачала головой.

– Мы должны очистить твою душу от этого греха и освободить тебя от дьявольской хватки. Ты должна искупить вину.

Бабуля пошарила в сумочке и достала оттуда два предмета: чиркнула спичкой и подожгла вороний коготь. Я закрыла глаза и отвернулась, не в силах смотреть. Но я все равно знала.

Голова женщины повернулась на мой плач. Ее красные глаза посмотрели в мою сторону.

– Ты! – невнятно прорычала она. Ее растрепанные волосы прилипли к вспотевшему лицу. Черные вены от выпитого масла пожирателя грехов навек вытатуированной паутинкой разбегались по животу, очерчивая тела ее детей. – Дьявольское отродье, – заплетающимся в злом рту языком сказала дама.

Ветер разгневанно взметнул шторы. О, эта ненависть в ее глазах. Ненависть ко мне.

Бабуля вытолкала меня в холл, велев ждать. Богатая женщина протиснулась внутрь. Дверь снова открылась, и деревянный ящик для картошки остался снаружи.

Женщина выла, пока богатая дама щебетала обещания, что однажды все наладится. Дверь крепко закрылась за нами, а плач эхом отражался от стен.

Разделив тьму с лучиком света, я гадала, наступит ли для нее это однажды.

Мои глаза молниеносно скользнули к ящику и обратно на уродливые обои, которыми была оклеена прихожая. Меня подтолкнуло любопытство. Оно тянуло меня, пока я не заглянула внутрь.

Там, на их крошечных телах, был знак грешника. Выжженный на груди вороний коготь. Такой же, как родимое пятно заговаривающей смерть у меня над сердцем. Бабуля заклеймила их, чтобы Иисус знал – виновата в произошедшем я.

Женщина была права – я была дьявольским отродьем.

Поэтому я сбежала.

Я выбежала из двери и пустилась вниз по дороге.

Я бежала, пока не заболели ноги, а потом пробежала еще немного.

Я бежала, пока соль не высохла на лице, не перестали литься слезы.

Я была гнилой, навсегда гнилой. Покуда мое тело производило масло пожирателя грехов, мне было предназначено такой оставаться. Выдохшись, я упала на колени. Из кармана я достала истрепанное воронье перо, которое хранила на такие случаи. Я свернулась клубочком у дороги, между деревом и пнем, обращая мольбы этому перу.

– Дьявольское отродье, – прошептала я и повторила эти слова мысленно. Приятно было присвоить себе то, кем я была. Подходящее имя для той, которая могла убить самых невинных среди нас.

Загадав желание, я подула на перышко и отпустила его лететь по ветру.

Что-то крошечное свалилось перед моим лицом. Сверкающее, как диски на машине Стоуна. Маленькое золотое кольцо с печаткой и какой-то надписью на ней. Я повернула голову набок, чтобы выровнять взгляд. «Р» с завитушками.

– Не плачь, – сказал молодой голос.

Устроившись как на жердочке на гниющем пне, надо мной сидел мальчик, самую малость старше меня. У него были короткая щеточка волос и черная одежда.

Я улыбнулась ему, благодаря за подарок.

– Уэзерли! – Громкий рявк распугал ночь и заставил меня подпрыгнуть. Голос Могильного Праха имел такой эффект на людей, хоть он нечасто им пользовался.

Черный дымок скользнул над моей головой к усыпанному звездами небу, и мальчик исчез. Я схватила кольцо и спрятала в карман, когда Могильный Прах пришел забрать меня. Он легко поднял меня с земли, будто я была куклой. Его рубашка пахла потом, землей и грядущими бедами.

Наказание бабули должно было меня спасти – этой мыслью я себя утешала. Божьим трудом она мена спасет. Защитит. Если я не буду ее держаться, то могу потерять душу.

Бабуля была права – я должна была искупить грехи.

Фары пикапа пронзали лес, когда Могильный Прах заходил в него глубже. Бабуля ждала возле ямы в земле с Библией в руке и ящиком для картошки у ног.

Стоун и богатая женщина с любопытством наблюдали за происходящим с крыльца. Ветер выл между деревьев. Они обменялись встревоженными взглядами, затем торопливыми фразами, а после сбежали в дом, спешно, будто воры.

Могильный Прах аккуратно уложил меня в сосновый ящик, уже опущенный в вырытую им яму. Достаточно глубокую, чтобы закопать, недостаточно – чтобы навсегда.

– Они отправятся в рай? – спросила я из гроба, когда бабуля передала мне один сверток, затем другой. Я крепко прижала их к груди. Никогда прежде мое масло не забирало кого-то настолько маленького. Они были легче воздуха. Крошки. Крошки, у которых никогда не было шанса увидеть этот мир – из-за меня. Они пахли отвратительно сладко, и от этого запаха меня тошнило.

Бабуля вложила мне в руки маленькую Библию. Я любила ее. Бледно-голубая, с морщинками на корешке от частого использования. Спереди было изображение Иисуса, рассказывающего что-то двум маленьким деткам.

– Они отправятся в рай? – снова спросила я, паникуя из-за отсутствия ответа.

Страх встал комом в горле, и я подавилась слезами. Страх, что я буду виновата, если их души не будут спасены.

Бабулино лицо было непроницаемо, когда она произнесла бессердечную правду:

– Они рождены от греха, совсем как ты. Их не желали. Их не любят. – Ее слова жалили, как всегда.

Может, я не заслуживала защиты Господа. Я ненавижу себя за то, чему послужила причиной. И Господь тоже наверняка будет меня ненавидеть.

– А что, если я буду их любить? Они отправятся в рай, если я стану их любить?

Ее морщинистые губы коварно растянулись поверх желтых с трещинками зубов.

– Ты должна искупить грех, – сказала она вместо ответа.

Затем улыбнулась, не с сочувствием, но с удовольствием. Она была счастлива исполнить свое наказание, довольна возможностью напомнить мне о своей власти.

– Я люблю их, бабуля. Я люблю их, – отчаянно заявила я. Я надеялась, что этого будет достаточно. Чтобы спасти их души. Чтобы спасти мою. – Я люблю их, бабуля, – объявила я от всего своего искреннего сердца. Чтобы доказать это, я осыпала их головки поцелуями. – Я люблю их, бабуля. – Я продолжала повторять это. Продолжала целовать их, хотя Прах схватил крышку от моего соснового ящика. Он держал ее в своих огромных руках, дожидаясь, пока бабуля не отойдет с его пути. – Ты ведь веришь мне, правда? – спросила я ее.

Страх и молитва наполнили каждый уголок моего тела. Если я буду любить их достаточно сильно, может, они попадут на небеса. Если я искуплю грех, может, и я попаду туда. Я крепко зажмурилась, раз за разом клянясь в любви.

Она нахмурилась:

– Я верю тебе, дитя. Ведь грех не приходит один.

Она резко встала. Ее черное платье с шорохом скользнуло по земле, когда она отошла. Могильный Прах тут же погрузил меня во тьму, закрыв ящик крышкой.

Приглушенный звук земли рассыпался по ней, когда он принялся хоронить меня заживо.

Глава 1
Наперстянка

Четырнадцать лет спустя

Предзнаменования бывают разными. Предупреждения о приближении смерти. Практически все предвещает смерть, если корни у тебя уходят в Аппалачи. Залетит птица в дом – скоро умрет родственник. Как и если вдруг затикают сломанные часы или услышишь, как мычат после полуночи коровы.

Или черный папоротник вырастет там, где его накануне не было.

Бабуля зовет его дьявольским сорняком, говорит, что он черный, потому что кормится от дьявольской души. Дедуля же объяснял его цвет богатой углем почвой, на которой он растет выше в горах.

Миссис Пенни Хаммер, моя учительница биологии в восьмом классе, говорила, что ни уголь, ни дьявол тут ни при чем. Дело в пигменте антоциане, который окрашивает их в черный, фиолетово-черный, как в ежевике. Вот только… миссис Хаммер не понимала, что суеверия в этих местах сильнее науки. Никакая биология не убедит местных, что черный папоротник безвреден. Он пожирает местные леса. Настолько, что дал имя нашему городу.

Черный Папоротник в штате Джорджия – не просто город, названный в честь местной растительности. Здесь смерть укрывает саваном безжалостной рукой. Негласная родина заговаривающих смерть.

Безделушки, висящие на окне моей спальни, позвякивают и посверкивают на утреннем ветру. Потерянные вещички, по которым никто не станет скучать. Блестяшки. Мелочи. Обрывок рождественской гирлянды. Сломанный ключ от машины. Обломанная хрустальная капля с люстры. Серебристый пропеллер игрушечного самолетика. Блестящая медная пуговица, все еще нашитая на обрывок черного вельвета. Треснувшее зеркальное стекло из солнечных очков Синди Хиггин.

Почти десять предметов.

По одному на каждый раз, когда приходил вороний мальчик.

По одному на каждую смерть, с которой у меня не вышло.

Я годами не видела Грача – проводника душ, мальчика, который бывает вороной. Годами мне удавалось всех спасать. Чем больше проходит времени, тем больше я гадаю, не придумала ли его. Не был ли он воображаемым другом, которых дети создают, чтобы отогнать скуку, одиночество или грусть.

Раздается звяк велосипедного звонка, выдергивая меня из размышлений. Шины моего розового детского велосипеда увязли в грязи. Кузина Адэйр ждет. Рука твердо лежит на бедре. Выражение ее лица говорит: «Ты готова? Или тратишь утро на пустые мечтания?»

К сегодняшнему дню я никогда не буду готова.

Кроме того, пустые мечтания могут остаться моим единственным подарком. Я кидаю взгляд на календарь, перевернутый на июнь. Девятнадцатое. Счастливого мне дня рождения.

Я помню, как была одета Адэйр, когда в последний раз пошла в церковь. На ней была ее любимая футболка цвета золотарника, уродливее обычного желтого, и, что еще хуже, на пару с шерстяной мини-юбкой в зеленую клетку, которую она обожала. Господи Иисусе, в тот день было жарче, чем в аду. Зачем, ради всего святого, она вообще купила этот прикид, я никогда не пойму.

Я же в своем наряде чувствую себя мошенницей. Юбка-карандаш цвета хаки, чересчур обтягивающая и неприлично короткая – выше колена на два греховных дюйма. Белая блузка с круглым воротником, достаточно тонкая, чтобы просвечивал лифчик. Я перекидываю волосы вперед в надежде, что они прикроют соски. Коричневые балетки, исцарапанные до смерти и тесные, будто очерченные Библией границы. Заметно, что я выросла из этого наряда, но он самый «деловой» из всего моего гардероба. А тетя Вайолет сказала, что в суд надо одеться по-деловому.

– Иду, – шепчу я ветру, страшась сегодняшнего дня.

Бабуля и Могильный Прах уже уехали в суд. Я мысленно выговариваю себе за то, что не уехала с ними и теперь, наверное, опоздаю.

Наш домик с четырьмя комнатами – скромный прямоугольник, стоящий глубоко в джорджианском сосняке. Бедное владение, удовлетворяющее самым скромным нуждам. Не больше. Не меньше.

Бедняки – это люди, которые не могут позволить себе того, в чем нуждаются. У нас же была еда, кров и Иисус, больше нам ничего не было «нужно», но бедность очень даже ощущалась.

Утреннее солнце льется сквозь окна большой комнаты, захватывая бесконечно парящие частички пыли. Небесно-голубая краска на потолке делает комнату особо яркой, даже радостной.

Вранье. В этом доме ничего радостного нет.

Светло-голубой оттенок уходит корнями в старую аппалачскую традицию. Синий – цвет воды, а духи не могут перейти бегущую воду. Исцеление нередко притягивает то, что тащить за собой в дом не хотелось бы.

Большая комната – скорее кухня, чем гостиная, и стол из длинной доски занимает ее практически полностью. Он служит рабочей поверхностью в дни, когда мы печем, варим джемы и делаем вороньи куколки, которые продаем на рынке у дороги.

На этом же столе бабуля бальзамировала дедулю.

Куриное яйцо одиноко поджидает меня возле бабулиного ящичка с рецептами на подоконнике. Оно оставлено для меня. На солнце просвечивает красное кольцо вен и протухший кровавый желток. Идеально. Я осторожно укладываю его в полистироловый стаканчик и забираю мешочек с порошком шиповника из ведьминской коробки.

Выскакивая из двери, я против воли оглядываюсь в поисках свидетельств выпекания торта или обертывания подарка. Но я не настолько глупа, чтобы ждать праздника от бабули, а теперь из родни у меня осталась, по сути, она одна.

Сегодня посвящено не мне и не моему дню рождения, а решению судьи и справедливости, которой заслуживает наша семья.

Из-под крыльца я вытаскиваю ведьмовскую банку, которую сделала для сегодняшнего дня. Пригоршня кладбищенской грязи, девять гвоздей и бумажка с трижды написанным именем виновного.

Мой старый белый «Мустанг» 74-го года прячется в сорняках возле дровяного сарая. Кусок говна с салоном из жесткого пластика, выкрашенного красной аэрозольной краской. Я долго копила на его покупку, а он издох всего через четыре коротких месяца. Проблемы со стартером, так что приходилось парковаться на холмах и катиться под горку на второй передаче с отжатым сцеплением, чтобы завестись. Теперь сцепление сгорело, и нужно ставить новый стартер, а еще аккумулятор сел. Двести пятьдесят долларов, чтобы все это починить, сказал мой приятель Дэвис. Половина того, что я за него отдала.

Дверь машины Адэйр взвизгивает, когда я открываю ее. Солнечные зайчики расцвечивают серебристую кожу «Понтиака Гран-при», напоминающую гниющие пролежни. Потрескавшийся красный винил щиплет кожу под коленками, когда я сажусь. Ремень привода вентилятора верещит, а мотор недовольно испускает басистое рычание при пробуждении. Машина хлещет бензин быстрее пьяницы за чужой счет, но хотя бы довезет меня из пункта А в пункт Б, а Адэйр больше не понадобится.

Я молча еду по длинной, ведущей в город дороге. Темное облако накрывает машину тенью, и я поднимаю глаза.

Вороны, сотни ворон. Обычные низколетящие вороны. Кричат и каркают, будто игриво переговариваясь. Я вздыхаю и гадаю, нет ли среди них Грача, наблюдающего за мной. Узнает ли он меня в этой форме?

Из-за открытого окна в салон налетела пыль с грунтовки и скрипит на зубах. Шесть миль спустя я выезжаю на главную улицу. Единственную асфальтированную дорогу, проложенную по центру города. По обеим ее сторонам – мешанина из кирпичных зданий с плоскими фасадами. Большая часть магазинов не могут решить – хотят ли они остаться или закрыться, и меняют решение несколько раз в день. Но все они дышат на ладан, кроме салона «Стрижки и завивки Пэтси» и магазина мистера Уиггли – в прошлом «Все по пять центов», а теперь там можно купить продукты на пару с подкормкой и лопатой.

Мест для парковки обычно в избытке, но сегодня, когда репутация всеми любимого мэра в центре юридического внимания, каждая собака приехала услышать вердикт судьи.

Я нахожу место за старым кинотеатром «Ритц», который закрылся после показа фильма «Крамер против Крамера» – с тех пор кто-то написал на афише «Снеси меня».

Жара и колготки работают на пару, чтобы натереть внутреннюю сторону бедер, пока я спешу вниз по улице. Пот струится из-под мышек. Из-под сисек. А воспаленная мозоль угрожает пронзить пятку насквозь, если я вскоре не избавлюсь от своих балеток.

Хрупкое яйцо терпеливо ждет в стаканчике. Ведьминская банка зажата под локтем.

Глаза пробегают по ряду машин, пока не останавливаются на «Корвете» Стоуна Ратледжа. Красные изгибы этого автомобиля напоминают губы, вытянутые трубочкой для поцелуя в зад. Я пригибаюсь, чтобы меня не заметили, и сажусь на корточки, доставая банку из сумочки. Чуть приоткрываю крышку, только чтобы внутрь проскользнули слова:

– Поступлю с тобой, как ты поступил со мной.

Страдай, как я страдала.

Из-за всей злобы, что ты посеял, гнев мой не отступит.

Пока правда не слетит с твоего языка, а душа не раскается.

Часы на башне отбивают восемь утра. Дерьмо. Я закручиваю крышку, ставлю банку под черную шину и спешу на слушание.

Я бегу по тротуару, одновременно завязывая три узла на нити пряжи, вытянутой из кармана. Мои слова звучат как молитва:

– Этим узлом запечатываю заговор. Ни сна. – Я завязываю узел. – Ни пищи. – Еще один. – Ни покоя, пока не свершится правосудие. – Последний.

Но затем шаги мои замедляются – в конце улицы показывается здание суда. Священнейший дом с дурной репутацией. Тела толпятся в двойных дверях, будто в забитой ливневке. Остальные выплескиваются и стекают по высоким бетонным ступеням на улицу.

Я замираю, гадая, стоит ли мне туда идти.

Можно просто остаться здесь.

Посмотреть на реакцию людей, когда судья примет решение, – тогда сразу станет понятно какое.

Адэйр стоит передо мной как вкопанная. Ее глаза опускаются к носкам моих балеток. Там, подрагивая на легком ветерке, лежит черное перо. Желание на вороньем перышке.

Знак.

Этого хватает, чтобы подтолкнуть меня. Я поднимаю его, прячу на будущее в лифчик.

Проход забит толпой круглопузых, фермерского откорма, мужиков. Я пытаюсь протиснуться вперед, но меня отталкивают локтями. Младший Мэддокс подпрыгивает от удивления. Удивлен, что я еще не внутри? Или что посмела коснуться его? Я не уверена.

Только начинает казаться, что людское море разойдется, чтобы пропустить меня, как я понимаю, что они дают выйти моему кузену Уайту.

Невнятные ругательства разлетаются от тети Вайолет, когда Уайт выводит ее из двери. Из носа у нее текут сопли. Дыхание запятнано болезненно сладким запахом виски.

– Я справлюсь! – Уайт машет мне, давая знак не пытаться помочь.

Ему не удается провести тетю Вайолет и на три фута от двери, когда тетю начинает рвать. На какой бы жидкой диете она ни сидела последние пару недель, все выпитое расплескивается по каменным ступеням.

Разошедшиеся люди снова слепляются вместе, и я проламываюсь сквозь них, пока они не заблокировали вход. Голоса затихают. Но не из-за моего появления – одновременно из боковой двери выводят ответчика.

Самодовольный и не в наручниках, Стоун Ратледж заходит с тщеславной ухмылкой на лице и широко расправленными плечами.

Его темно-синий костюм гладкий, будто прямиком из серии «Далласа». Мерцающие золотые запонки подмигивают с краешков накрахмаленных белых манжет. Небесно-голубой галстук, наверняка шелковый и импортный, туго затянут вокруг шеи. На коже с багамским загаром, как всегда, яркий румянец от многих лет пьянства. Это высокий худощавый мужчина с суровым лицом – будто все эмоции от него отхлынули, и остался только кусок льда. Он устраивается на стуле ответчика, будто ленивый король. Сахарный король этих мест – прозвище, которое он унаследовал с сахарными плантациями. Будто это делает его подходящим на роль мэра города.

Суд – все равно что венчание в церкви; за кого ты – ясно по тому, на чьей стороне сидишь. Несколько человек на нашей, и все остальные – на другой. Вот только всех остальных тупо слишком много, чтобы уместиться на одной стороне, так что они против воли выплеснулись на нашу, хоть и на пару рядов за нами, чтобы никто не перепутал. И все здесь теснятся, будто огромные сиськи Ванды Трэвис в ее крошечном лифчике. Места нет, чтобы даже вздохнуть.

Прямо за Стоуном – его идеальная семейка. Женушка Ребекка Ратледж со своими идеальными завитыми волосами и в пудрово-розовом костюме от «Шанель» сидит со вздернутым вверх носом, будто уловила какой-то неприятный запах. По случайному стечению обстоятельств она племянница судьи – надо же, как удобно. Их дети – двойняшки Лорелей и Эллис Ратледж всего на год младше меня. Лорелей держится с той же чванливой надменностью, что и ее родители. Побочный эффект диплома Принстона, наверное. А вот Эллис не такой заносчивый, как остальные. Думаю, это потому, что он художник. Мать с отцом оплачивают счета, а он играется с красками. Клево, наверное.

– Всем встать!

Пристав призывает всех к вниманию. Он объявляет председательство уважаемого судьи Джеба Уокера Ньюсома. Когда тот заходит, становится тихо, как после призыва проповедника к покаянию в воскресенье.

Судья занимает скамью. Все садятся. Я выглядываю своих. Их совсем немного. На втором ряду слева виднеются огромные плечи Могильного Праха – он словно глыба в комнате с камнями. Рядом сидит бабуля с седым пучком на макушке. Два места, которые только что освободили Уайт и тетя, уже занимают. Прямо позади них я вижу Дэвиса Янси. Высокий темнокожий парень выглядит сломленным, как бредущий обратно в церковь грешник. Миссис Янси утешающе похлопывает его по спине. Он не семья. Но он почти ей стал.

Миссис Янси будто слышит мои мысли. Она оборачивается. Печальные карие глаза тут же находят меня. Ее слабая улыбка – лучик солнца в затянутой облаками комнате, полной пристальных взглядов. Мой взгляд опускается в пол. Тяжело подолгу выносить ее доброту. А я ведь и их подвела. Подвела мистера Харви Янси, который должен был сидеть подле них, но умер много лет назад. Я не смогла его спасти.

Я нахожу место у стены слева и занимаю его, осторожно держа в руке стаканчик с яйцом с красным желтком.

Я уже решила не приходить. Это казалось бессмысленным, учитывая, что Стоун Ратледж и его семья всеми любимы.

Неприкосновенны.

Но Адэйр не оставляла меня в покое. Тыркала, мол, это важно. Какую херню мне ни пришлось бы пережить сегодня, показаться в суде было важнее. Может, она права.

Каждая собака пришла. Жар их взглядов сжигает всю уверенность, которую я принесла с собой. Разум уверяет, что я выросла, что мне должно быть плевать на их мнение обо мне. Но сердце напоминает, что я здесь выросла и почему-то в этом несчастном мире их мнение обо мне все-таки имеет значение. Их неприязнь ко мне настолько заметна, что я съеживаюсь у моего скорбного кусочка стены, и я ненавижу себя за то, что меня это волнует.

Я знаю, что они думают. За один тот факт, что наша семья вынудила шерифа арестовать Стоуна Ратледжа, мэра города – нам должно быть стыдно. Ведь мэр – хороший человек, который направил струйку джорджианского туризма в нашу сторону и спас последний продуктовый от закрытия – да он все равно что Господь Бог или вроде того.

Произошедшее было «случайностью».

Вот только мне так никто и не объяснил, как можно «случайно» переехать кого-то дважды.

– Готов к воскресному турниру по ловле окуня? – спрашивает судья Стоуна. – А то я слышал, ты потерял свою счастливую рыбачью кепку. – Приглушенный рокот веселого шума разогревает комнату.

– Если твой воскресный улов будет таким же, как на прошлой неделе, Джеб, счастливая кепка мне не понадобится. – Комната фыркает вместе со Стоуном.

– Следи-ка за языком. – Судья шутливо указывает на Стоуна пальцем.

Их перепалка – все равно что удар ножом между ребер.

Судья говорит что-то стенографисту, который передает ему в ответ нужные бумаги. Сдвинув очки для чтения на кончик носа, тот неторопливо знакомится с делом, как будто уже не знает всех фактов. Мы все тихо ждем, когда он закончит. Напряженная тишина вот-вот доведет меня до предела.

– Смити, – подзывает судья прокурора.

Джон Делани Смит – Смити для друзей – широко известный пьяница. Прокурор из него никакой, если хотите знать мое мнение. И в городе, где наши мальчики просто не могут сделать ничего дурного, Смити загадочным образом оказывается назначен на все «важные» дела. Я практически уверена, что в этом же самом помятом черном костюме он вчера был в «Наливайке», придорожном кабаке в шаге от города – единственном месте в округе Черного Папоротника, где законно продавать пиво. Только не по воскресеньям.

Черт, да это даже не суд. Это просто предварительное слушанье о том, не могло ли так случиться, что Стоун совершил преступление, и стоит ли предъявлять ему обвинение.

– Да, сэр. – Смити встает, утопая в слишком большом костюме.

Так скукоживаются от запойного пьянства. Дрожащая рука теребит криво завязанный галстук. Он приглаживает немытые черные волосы. Он покачивается, так слабо, что и не заметишь, если близко не знаком с пьяницами. Его тело будто навечно вынесено в море и колыхается на волнах.

– Тут написано, – начинает судья, – что семья настаивает, будто заявленная двадцатитрехлетняя потерпевшая не была под влиянием алкоголя в день происшествия? Хотя и проживала с известной алкоголичкой?

Мои зубы сжимаются. Не какая-то там семья. Моя семья.

Судья Ньюсом перебирает бумаги, словно искренне что-то ищет.

– Хоть ты тресни, не могу найти результаты токсикологического анализа, чтобы подтвердить это. – Он вопросительно поднимает бровь. В его голосе наигранность. Он знает ответ, но хочет, чтобы все услышали.