David Ellis
LOOK CLOSER
Copyright © 2022 by David Ellis
© Екимова Н.В., перевод на русский язык, 2024
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024
* * *
Моей красавице Сьюзан
1. Саймон
Я беру зеленый одноразовый телефон, чтобы посмотреть время. На экране 8.51. Девять без девяти. Ряженые ребятишки разошлись по домам два часа назад, когда Грейс-Виллидж погрузилась во тьму, а теперь обитатели этой деревни для богатых укладываются спать.
Полицейские машины наверняка уже патрулируют здешние улицы, как обычно, но на Латроу-авеню они еще не появлялись. По крайней мере, я не вижу их, когда, стоя в передней дома Лорен, смотрю через дверной глазок на улицу затуманенными глазами. Нет, это не слезы. Я не плачу. Хотя я думал, что они придут. Но их нет. Да и потом, скорее всего, тоже не будет. Слезы – это для грусти, сожалений, раскаяния.
Но я и не спокоен – мое самочувствие сейчас вряд ли можно назвать нормальным, вовсе нет. В ушах звенит так, словно где-то далеко заливаются колокольчики, сердце грохочет ТУК-ТУК-ТУК, пульс частит, отзываясь во всех уголках тела тревожной басовой партией, какую не услышишь даже в симфоническом оркестре. И все же моя рука не дрожит, когда я кладу ее на внутреннюю ручку двери – узорную золотистую защелку, какой впору закрывать подвал, полный королевских сокровищ. Вот только за этой дверью для меня нет сокровищ. Только опасность. Меня не должно быть здесь, в доме Лорен.
Обернувшись, я в последний раз окидываю фойе взглядом.
Тело Лорен свисает с площадки второго этажа, почти касаясь мраморного пола пальцами ног. Оно висит неподвижно, ко мне лицом; ее голова, противоестественно круто склоненная вправо, лежит на узловатой веревке, обмотанной вокруг шеи, и кажется, что эта голова вот-вот отделится от тела и, словно мяч, запрыгает по полу. На Лорен костюм кошки, плотно облегающий каждый изгиб ее тела, и маскарадный макияж с усами и треугольной пипкой носа; даже ногти на руках и ногах покрашены черным лаком. Вылитая «Хэллоуин Барби», если такая, конечно, существует. Хотя почему бы ей не существовать – наверняка есть… Туго натянутая веревка тянется от шеи к перилам второго этажа, где обвивает кованые узорные балясины лестничной площадки, с которой наверняка замечательно видно фойе. Я смотрю на Лорен, но вижу не ухоженную женщину в сексуальном наряде, а обвалочный цех на мясокомбинате, где в холодильнике висят на крюках говяжьи туши, целые и частями.
Счастливого Хэллоуина, Лорен.
Я делаю шаг. Под моим ботинком хрустит осколок стекла от большой вазы со сладостями, которая разбилась в фойе. Зачем я пошел к ней – попрощаться? Надеть ей лодочку, которая свалилась с ее левой ноги? Я не знаю. Но намерение уходит, и я возвращаюсь к двери.
Потянув узорчатую задвижку вниз, выхожу на улицу, и ночной осенний воздух врывается в пространство моего капюшона, который закрывает мне все лицо, напрочь лишая периферийного зрения. Я ловлю себя на мысли, что забыл посмотреть в глазок, прежде чем выйти. Какая небрежность… А ведь сегодня не та ночь, когда я могу позволить себе небрежность.
Улицы поселка безлюдны, когда я, Мрачный Жнец с пластиковым пакетом в руке, прохожу мимо деревьев с висящими на них скелетами, мимо могил на ухоженных лужайках перед домами, мимо живых изгородей, подсвеченных оранжевым светом, мимо окон, из которых на меня хмуро взирают привидения.
Маскарадный костюм прячет не только мое лицо, но и фигуру, однако рост в пять футов[1] и одиннадцать дюймов[2] не скроешь, и остается только надеяться, что если меня кто-нибудь увидит, то подумает, что это припозднившийся подросток возвращается после сбора сладостей (хотя такое вряд ли, ведь свет здесь выключают строго по часам, и праздник тут же заканчивается); ну или взрослый, который возвращается с вечеринки (хотя если полиция остановит меня и начнет задавать вопросы, то я не смогу назвать ни имени хозяина, ни номера дома). Остается только идти беззаботным шагом, как человек, чья совесть чиста. Несмотря на черный маскарадный костюм, он ни у кого не должен вызвать подозрения или тревоги – такая уж сегодня ночь. Но все-таки стоит придумать какой-то ответ, на случай если полицейские все же проявят ко мне интерес.
Как сказала мне одна мудрая женщина: «Лучшая ложь та, которая ближе всего к правде».
«Иду домой, – скажу я, если меня спросят. – Много выпил».
Должно сработать. Правда, я совсем не пил, но как это докажешь? А насчет того, что я иду домой, то это почти правда. По крайней мере, я иду в том направлении.
Прохожу насквозь поселок, расчерченный артериями пересекающихся улиц, и попадаю в парк на юго-восточной окраине. Сквозная диагональная аллея ведет меня мимо бездомных, спящих на скамейках, мимо качелей и детских городков, мимо кучки подростков на горке, с банками пива в руках, которые они старательно прячут при моем приближении. Я иду, изображая из себя нормального человека, который думает о нормальных вещах. Да, давно я уже не думал ни о чем нормальном, даже отвык…
Я стал ненормальным тринадцатого мая этого года.
С тех пор и по сей день я играю в игру под названием «а что, если». Что, если б я не пошел стричься в тот день, тринадцатого мая? Что, если б декан не задержал меня тогда, вызвав к себе в кабинет, и я вышел бы на улицу на несколько минут раньше? Всего каких-то десять-пятнадцать секунд, и я не встретил бы ее, не узнал бы, что она вернулась.
Но это меня не успокаивает. И я решаю думать о том, что будет дальше. Моя тетрадь. Зеленая, под цвет телефона. Я ведь избавился от нее, так? Развел в камине огонь и жег ее до тех пор, пока от нее не осталась лишь кучка пепла. Или нет? Сжег я ее на самом деле или это мне только приснилось? Если полиция найдет эту тетрадь, то я пропал, моя песенка спета, партия сыграна, я получаю шах и мат.
Однако такие мысли не снижают уровень адреналина в крови, и я прибегаю к старому испытанному средству – начинаю перебирать слова, как делал еще в детстве, когда мне надо было успокоиться, отвлечься и перестать психовать. Например, почему «троллейбус» звучит как автобус для троллей? Или почему «фокстерьер» и «бультерьер» – это породы собак, а «экстерьер» и «интерьер» – нет? Даже не знаю, почему противоречие и странность так привлекают и, главное, успокаивают меня… Может быть, потому, что я сам такой?
Останавливаюсь. Ноги делаются ватными, накатывает изнеможение, пульс зашкаливает, тарахтит где-то в горле. А ведь до Гарлем-авеню отсюда рукой подать, еще пара минут – и я выйду за пределы Грейс-Виллидж и окажусь в Грейс-Парк, более крупном поселении, практически городе, где живу я.
Кое-как добредаю до сарая, где лежит оборудование для уборки парка, и ныряю за него. Там, упав на землю, сдергиваю с головы капюшон и прижимаюсь вспотевшим затылком к кирпичной стене. Шарю в пакете в поисках ножа. Когда я был маленьким, этим ножом у нас дома резали индейку на День благодарения. Сегодня я взял его с собой на всякий случай, вдруг понадобится.
Потом достаю зеленый телефон и набираю текст:
«Прости меня, Лорен. Прости за то, что я сделал, за то, что ты не любила меня. Но я нисколько не жалею, что любил тебя так, как никто другой. Надеюсь, там ты примешь меня и позволишь любить тебя так, как не хотела быть любимой здесь».
Покончив с этим, кладу телефон себе на колени, рядом с ножом. Вытягиваю вперед руку, внимательно смотрю на нее. Рука не дрожит, ни грамма.
Я вдыхаю полной грудью и киваю. Я сделаю это. Я готов.
До Хэллоуина
2. Саймон
13 МАЯ 2022 ГОДА
– Знаешь, в чем твоя проблема? – говорит Аншу, хотя я ни о чем его не спрашивал. И вообще, если начать перебирать мои проблемы, то мы просидим здесь до утра. – Твой вид не соответствует твоей роли, – заявляет он, не дожидаясь, когда я произнесу положенную в таких случаях реплику.
– Мой вид… – Я окидываю внимательным взглядом застегнутую на все пуговицы оксфордскую рубашку и синие джинсы. – А что с ним не так?
– Ты одеваешься как студент. Но ведь ты – преподаватель.
– И что мне теперь, носить твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях? Может, еще трубку курить начать?
Я сижу в своем кабинете на четвертом этаже юридической школы с профессором Аншуманом Биндрой, и уж его-то никто не примет за студента. Профессорскую внешность ему подарила сама природа: лицо круглое, как у совы, аккуратно постриженная бородка и густой, вечно взъерошенный, что с ним ни делай, куст жестких волос на голове. Аншу откидывается на спинку кресла.
– Саймон, друг мой, Верховный суд Соединенных Штатов только что вынес мотивированное решение, в котором судьи ссылаются на твою работу. Это как если бы все судьи Верховного суда разом повернулись из Вашингтона в сторону Чикаго и громко шепнули нашему ректору: «Пора назначить этого парня профессором». Ты должен собой гордиться. Чувствовать себя новым королем Четвертой поправки[3]. А ты вместо этого заявляешься в таком виде, как будто на вечеринку студенческого землячества собрался.
– Какое отношение имеет к профессорству моя одежда? Разве не важнее, что я говорю, чему учу, о чем пишу и…
Но Аншу насмешливо складывает пальцы одной руки в подобие клюва и делает ими такое движение, как будто быстро болтает: йада, йада, йада…
– Посмотри на Рейда: вот он выглядит именно так, как положено выглядеть профессору. Спортивный пиджак и брюки, каждый день. Именно брюки, не джинсы.
Рейд Саутерн? Да этот парень для науки – как Поли Шор для драматического театра: родители у него со связями, и все об этом знают.
– Спортивный пиджак он носит, чтобы спрятать брюхо, – говорю я. – А в джинсы, наверное, просто не влезает.
Аншу опускает голову и щиплет себя за переносицу.
– Ну да, ты бегаешь марафоны, и половина твоих студентов наверняка не прочь с тобой подружиться… Зато Рейд выглядит как профессор. Не только выглядит, он ведет себя как профессор. Он слушает у себя в кабинете Моцарта! А ты слушаешь R.E.M., и N.W.A., и еще «Panic! at the Disco».
– Ну, во-первых, – я наклоняюсь к нему, – я никогда не слушал и ни за что не буду слушать «Panic!», тем более «at the Disco». А во-вторых, какое отношение к профессорству имеет музыка, которая мне нравится?
– Да тут не только музыка, тут целый пакет проблем. Вид у тебя… потертый, музыка неправильная и общее отношение тоже… так себе. Вот ты, например, считаешь, что дело не во внешности, так? А я тебе скажу, что внешность имеет значение, да еще какое.
– Нет, я знаю, что имеет. Но меняться ради них? И не подумаю. Да и почему я должен меняться? Дресс-кода в нашей школе нет. Как преподаватель, я куда лучше Рейда Саутерна. Студенты его ненавидят. Я читал их отзывы. Как ученый, он в лучшем случае педант, пишет о вариантах истолкования обоюдного согласия в контрактном праве. Я же пишу о том, что государство систематически нарушает конституционные права собственных граждан.
– Ты чересчур самокритичен, раз уж мы об этом заговорили, – замечает Аншу.
Так, еще и это… Впрочем, почему бы и нет?
– А ты хочешь видеть меня самовлюбленным напыщенным ослом? Господи, Аншу, да ты противоречишь всему, чему учила меня мать.
Аншу выбрасывает вперед руку и тычет в меня указующим перстом.
– Вот что ты сейчас ляпнул Лумису в коридоре? Второй человек в чертовой комиссии по распределению должностей подошел поздравить тебя с тем, что Верховный суд процитировал твою статью, – и что ты ему ответил?
– А что? Не помню.
– Ты сказал: «Наверное, у Верховного суда был сегодня не лучший день».
О, точно, именно так я и сказал.
– А где же твоя благодарность? – продолжает Аншу. – Высшая судебная инстанция страны цитирует твою статью. Это что, каждый день случается? Ты не можешь хотя бы один день немного собой погордиться, походить с видом именинника? Но нет, такое не для тебя, ты даже комплимент не можешь нормально принять, без самоуничижения. И кстати, Рейд не ведет блогов, – ни с того, ни с сего добавляет он.
Я развожу руками.
– А блог-то тут при чем?
– Ты там шутишь. Смешишь читателей.
– А еще я обсуждаю разные судебные решения и анализирую, насколько они верны с точки зрения закона.
– Ты сочинил лимерик[4] о верховном правосудии Соединенных Штатов.
– Да, и он вышел забавным.
– Ну да, но нельзя же быть таким… нахальным и непочтительным.
– В смысле, нельзя не быть напыщенным? Нельзя не использовать сноски и латинские термины? Ты же знаешь, как я ненавижу сноски и…
– Да, мне известно твое отношение к сноскам. – Теперь он протягивает ко мне обе руки, а его лицо делается умоляющим. – Но профессора-правоведы пользуются сносками! Они сыплют латинскими терминами направо и налево!
А я – нет. Я одеваюсь так, как мне нравится, не подлизываюсь к факультетскому начальству за покерным столом и на коктейльных вечеринках, не пользуюсь латинскими терминами и ни за что, никогда не буду писать эти чертовы сноски.
Ну ладно, положим, это не битва за высоту Сан-Хуан[5], но для меня это дело принципа.
– Ты сначала получи должность, – продолжает Аншу, – а как станешь профессором, тогда и бросай вызов академическим устоям. А то ты с твоей отрешенностью…
Нет уж, отрешенность – это точно не про меня. Я какой угодно, но только не отрешенный. Я упрямый. А это большая разница.
– Хочешь латыни – вот, пожалуйста, – говорю я. – Ego facturus est via mea.
Аншу вздыхает.
– А теперь, будь добр, объясни, что это значит.
– Это значит, что я все делаю по-своему.
– Ну конечно, – он разводит руками. – Конечно по-своему.
– А теперь, коллега, извините, но я собираюсь пойти постричься.
– Кстати, и об этом я тоже хотел с тобой поговорить. У тебя слишком длинные волосы и вид…
– Как у студента.
И тут у меня звонит телефон.
* * *
Не прошло и пяти минут, а я уже вхожу в кабинет заместителя декана Мартина Комстока, который по совместительству является еще и председателем комиссии по распределению должностей. Сребровласый, улыбчивый, он вовсю эксплуатирует расхожее представление о том, как должен выглядеть и вести себя университетский профессор, – даже бабочку носит ярко-красную.
Вообще-то он носит бабочки специально для того, чтобы его об этом спрашивали, и тогда он, как бы нехотя, отвечает, что служил когда-то в аппарате судьи Верховного суда Соединенных Штатов Джона Пола Стивенса, который всегда носил бабочки, а потом был помощником сенатора Соединенных Штатов Пола Саймона, который тоже их носил. «А, это? Это я в память о них ношу, можно сказать, в честь их обоих…»
В следующем году наш декан уходит в отставку, и поговаривают, что именно Комсток возьмет бразды правления. Не все этому рады. Например, я. Комсток пришел в научный мир из политики, и в университете для него главное не наука, а приобщение к элите. Он воплощает все то, что я особенно ненавижу в академическом мире. Во всем остальном Комсток отличный парень.
– А, вот и ты, Саймон, хорошо, – говорит он, когда я стучу в его открытую дверь.
– Приветствую, декан. – Он любит, когда его так называют. Делает вид, будто ему все равно. А на самом деле любит.
Комсток успевает скользнуть неодобрительным взглядом по моему наряду. Для справки: рубашка на мне застегнута на все пуговицы и заправлена в джинсы, чистые и без разрывов. Так что выгляжу я образцово.
– Спасибо, что зашел, – говорит он. – Давай сразу к делу.
Кабинет Комстока, сплошь кожа и ореховое дерево, настоящий монумент его величию, включая коллекцию дипломов, наград и фотографий, на которых он запечатлен с президентами и верховными судьями. Апофеоз величия – кожаное кресло с высокой спинкой и массивный письменный стол, откуда он будет вести со мной разговор.
– Саймон, ты подал на должность профессора, – говорит он, складывая ладони домиком у себя на коленях.
– Да, верно.
– Что ж, хорошо, ты молодец. Отлично поработал. Я это кому угодно в глаза скажу.
Наступает время «но»…
– Пожалуйста, пойми меня правильно, Саймон.
За всю историю человечества никто еще, пожалуй, не ошибся в интерпретации того, что обычно следует за этой фразой.
– Даже не знаю… – колеблется Комсток. – В общем, так. Ты наверняка слышал, что Рейд Саутерн тоже подал на эту должность.
Ну, еще бы! А еще я слышал, что за последние десять лет его папаша подарил школе не менее пяти миллионов долларов, и, как ни странно, началась эта невиданная щедрость, как раз когда его сынок пришел сюда на работу.
– Ага, – говорю я.
– И Рейд, как ты, несомненно, тоже знаешь, пробыл здесь на год дольше тебя.
– Как и то, что профессорская должность всего одна.
– Именно, именно, – говорит Комсток так добродушно и снисходительно, как будто вот-вот бросит мне в рот собачье лакомство. – Это весьма деликатное дело, Саймон, при том что Рейд, как ты понимаешь, располагает высоким уровнем поддержки. Одним словом, ты понял – сейчас его очередь.
По всей стране профессора-адъюнкты то и дело подают на профессорские должности, но так их и не получают. И такое понятие, как очередность, здесь совершенно ни при чем. Кроме, конечно, тех случаев, когда отец будущего профессора – ходячий банкомат.
– Мне очень не хочется… – Комсток начинает махать руками так, словно не может подобрать слова, как будто эта маленькая речь не была заготовлена заранее. – Но было бы гораздо лучше, если б ты подождал следующей вакансии. Тогда мы проведем тебя на должность без отметки о том, что ты уже подавал заявление раньше, но твою кандидатуру отклонили.
– Ты думаешь, что мою кандидатуру отклонят. – Я произношу это без вопросительной интонации, но все-таки скорее спрашиваю, чем нет. Конечно, у нас в школе есть и старорежимные типы, для которых главное – принадлежность к клубу, и они, конечно, будут против меня; но есть и другие, хорошие и честные люди вроде Аншу; для них качество преподавания и выдающееся знание предмета важнее, чем то, как преподаватель одет и с кем общается.
– Что ж, видимо, это не столь очевидно… Но, как я уже сказал, Рейд пользуется значительной поддержкой. Нет, никто не оспаривает твоих научных достижений, Саймон. Ты проделал замечательную работу.
Ну да, и ты это кому угодно в глаза скажешь.
– Что ж, вот я и получил новую тему для размышлений, декан.
Я выхожу из кабинета, чтобы не мешать ему снять телефонную трубку, набрать номер отца Рейда, отчитаться о только что проведенной беседе со мной, на ту самую тему, и заверить его, что все прошло как нельзя лучше.
* * *
Я уже опаздываю на стрижку. Обычно я хожу в парикмахерскую пешком, благо до нее всего пара кварталов, но сегодня иду в то крыло школы, которое тянется вдоль Супериор-стрит, и спускаюсь на уличную университетскую парковку. Поскольку на работу я всегда приезжаю одним из первых, то моя машина припаркована в первом ряду.
Подходя к серебристому «Мерседесу»-купе, достаю из кармана связку ключей и, воровато оглянувшись, с нажимом провожу бородкой ключа по боковой панели машины у дверцы водителя. На серебристой поверхности остается уродливая царапина.
Я очень сожалею, декан.
Ну а теперь – стричься.
* * *
И вот я, вполне прилично одетый профессор-адъюнкт, отправляюсь в парикмахерскую, где старик-русский по имени Игорь (его правда так зовут) укоротит мою шевелюру, а то вдруг еще факультетское начальство решит, что слишком длинные волосы помешают мне выполнять профессорские обязанности. Хотя какая теперь разница, все равно свою кандидатуру мне, похоже, придется отозвать…
Полдень жаркий, па́рит, когда я иду по Мичиган-авеню, пробираясь сквозь толпу туристов и богатеев, уличных артистов и бездомных, – вот она, наша Великолепная Миля. Честное слово, ее давно уже пора назвать как-нибудь иначе. Но мне не до нее, я обдумываю вещи поважнее.
Например, почему пожилые белые мужчины в черных судейских мантиях, никогда не знавшие нужды и обладающие массой привилегий, должны решать, что чувствует или должен чувствовать афроамериканский подросток, когда его останавливает на улице полицейский? Почему Верховный суд нашего штата не признает, что его решениями по делам о диффамации[6] всегда руководит представление о «невинном выражении»? И зачем, в конце концов, в слове «расистский» пишут «т», если между двумя «с» ее все равно не слышно? В надежде, что она пересилит союз шипящих?
В глубокой задумчивости я выхожу на Северную улицу, где расположена моя парикмахерская.
И тут мои ноги буквально врастают в тротуар, и я встаю как вкопанный – правда, ненадолго, до тех пор, пока в меня не врезается кто-то сзади, так что толчок буквально бросает меня вперед.
А все из-за того, что я почувствовал тебя. Клянусь, я почуял тебя раньше, чем увидел, как ты выходишь из Блумингдейл-билдинг. Не знаю, почему я сразу тебя узнал. Может быть, из-за формы твоей головы, которая ничуть не изменилась. Или из-за линии подбородка. Или по тому, как ты поджимаешь губы, сосредоточиваясь. Короче, что-то в тебе осталось прежним даже спустя девятнадцать лет. И это что-то буквально крикнуло мне: «Лорен…»
Лорен.
Лорен.
Привет, Саймон, как жизнь?
Отлично, Лорен. А ты как?
…прежде, чем ты повернула ко мне лицо в огромных солнечных очках, как у Одри Хэпберн.
* * *
Это ты. Отпустила волосы, покрасилась на тон светлее, чем раньше, но это все равно ты.
Ты ступаешь на тротуар; в каждом твоем шаге – упругая гибкость, уверенность женщины, привыкшей лавировать в толпе, не обращая внимания на устремленные на нее взгляды. Ты шевелишь губами. Сначала я не вижу телефона, но вот порыв ветра приподнимает твои волосы, и я замечаю беспроводной наушник.
Обычно, когда я хочу избежать нежеланной встречи или скучного разговора, то хватаюсь за телефон. Прижимаю его к уху, наклоняю голову, как будто связь плохая, и прислушиваюсь. По крайней мере, в коридорах родной юридической школы я делаю именно так.
Но теперь мне не до телефона.
Нечего тут стоять, как коралловый риф, омываемый течением со всех сторон. Люди вокруг меня движутся, и я тоже должен двигаться навстречу тебе, с такой же незамутненной уверенностью, как и ты. Но я не могу. Я близок к коллапсу. Ноги отказываются служить мне. Сердце колотится так, что я слышу свой пульс. Внутренности сводит.
Ты проходишь мимо, и я ощущаю аромат твоих духов. Они не те, что раньше.
Меня ты не замечаешь. Наверное, вокруг слишком много людей или ты слишком занята разговором. А может быть, ты не заметила бы меня, даже если б уперлась в меня взглядом. Ведь я для тебя всего лишь далекое воспоминание, не правда ли? Да и помнишь ли ты меня вообще?
Я поворачиваюсь и иду за тобой следом.
– Э, нет, спасибо. По-твоему, это называется вести себя достойно? – задаешь ты вопрос своему телефонному собеседнику, хотя по твоей интонации ясно, что для тебя это вовсе не вопрос. Ты смеешься.
Твой смех совсем не изменился. Значит, это точно ты.
На тебе розовое платье, подчеркивающее достоинства фигуры. В руке у тебя два пакета с покупками. Значит, деньги у тебя есть. Неудивительно. На пальце кольцо с крупным камнем. Тоже ничего странного. Ты всегда с легкостью притягивала внимание богатых мужчин.
Вот подойти бы к тебе сейчас сзади, хлопнуть по плечу: Эй, незнакомка, помнишь меня?
А потом схватить тебя за руку: ЭЙ, ПОМНИШЬ МЕНЯ, ЛОРЕН?
Соблазн так велик, что я приказываю себе остановиться и пропустить тебя вперед.
Я замечаю, что на тебя оборачиваются все – и мужчины, и женщины. Ну еще бы, ты ведь настоящее произведение искусства. Но ты наверняка это знаешь, а потому не сбавляешь шаг.
Ноги у меня по-прежнему ватные. Рот полон желчи.
Ты переходишь через Чикаго-авеню и входишь в какое-то здание.
Если я войду туда за тобой и окажусь в фойе дома для богатых, то тут же перестану быть анонимным. Люди не входят в фойе таких домов просто так, без дела.
Ну и пусть. Я даю тебе пять секунд форы и вхожу во вращающуюся дверь. За ней открывается просторное, прохладное, со вкусом украшенное, до блеска отполированное фойе богатого жилого дома в самом центре города.
– Миссис Бетанкур! – окликает тебя мужчина за стойкой портье. – Вы приехали на выходные?
– Нет, зашла оставить кое-какие вещи, Чарли, – отзываешься ты. – Как дети?
Бетанкур. Бетанкур.
Ты замужем, Лорен.
Я выскакиваю на жаркую людную улицу, где пешеходы тут же окружают меня со всех сторон, толкают; моя нога соскальзывает с тротуара на проезжую часть, громко сигналит автомобиль…
Я снова заскакиваю на тротуар, чудом не попав под колеса такси, мчащего по Мичиган-авеню к югу. Чтобы удержать равновесие, хватаюсь рукой за капот другого такси, припаркованного рядом. Капот горячий от солнца.
– Ты, придурок, чё надо? – Из окна высовывает голову таксист, поджидающий седока.
Поднятием руки попросив прощения, я бреду дальше, сам не зная куда. На ходу мотаю головой и шепотом твержу:
– Бетанкур. Бетанкур.
Бетанкур Бетанкур Бетанкур Бетанкур.
* * *
Оказывается, в Чикаго и его окрестностях живут дюжины женщин с такой фамилией. Но только одну из них зовут Лорен. И это ты. На фото в своем профиле в «Фейсбуке»[7] ты в облегающем белом платье и огромной шляпе, как на дерби в Кентукки[8], поднимаешь бокал игристого вина, губы сложены бантиком. Неужели ты впрямь была счастлива, когда позировала для этого фото, Лорен? Или ты думала: «Вот будет отличная картинка для моего профиля в “Фейсбуке”»? Что это было – фейк, когда человек хвастается тем, что он делал, где побывал, но на самом деле было просто скучно? Или для тебя важнее то, как видят тебя другие люди, чем как ты видишь себя сама? Тысячи друзей и тысячи лайков под сотнями твоих фото крошечными окошечками в твою жизнь последних десяти лет. Вот ты на вершине Эйфелевой башни, вот – на сафари в Африке, на Таймс-сквер, снова с бокалами, на льдине озера Мичиган; триатлон[9], какое-то соревнование, где ты барахтаешься в грязи… Ты никогда не одна, вокруг тебя люди, друзья, привлекательные мужчины, загорелые и счастливые, гламурные и сексуальные, полные задора, энергии и свободы…
Ты замужем за человеком по имени Конрад Бетанкур. Детей у вас нет. И ты не живешь в Чикаго, кстати. Твой дом в Грейс-Виллидж, в деревне к западу от города. И по соседству со мной, ведь я живу в Грейс-Парк.
Что ж, добро пожаловать домой, Лорен.
* * *
Дыши глубже, Саймон. Прибегни к языковым играм. Делай что-нибудь. Дыши.
Почему «кейс» – это и «чемодан», и «случай»?
Еще вдох.
* * *
По какому неписаному, но нерушимому правилу мы всегда ставим размер впереди материала? Почему «большая мраморная статуя» лучше, чем «мраморная большая статуя»? И почему «черное маленькое платье» и «маленькое черное платье» – не одно и то же?
Почему размер должен стоять перед возрастом? Почему обязательно «невысокая старая дама»? А «старая невысокая дама» – это уже что-то другое?
Почему нельзя сказать «старая невысокая милая дама»?
Глубокий вдох.
* * *
Воспоминания возвращаются, накатывают как волны. Но не уходят, а остаются внутри меня, сгущаясь и разрастаясь, как опухоль, которая отравляет кровь. Я должен остановиться. Должен забыть, что видел тебя. Ты давно в прошлом. Вот и оставайся там, в зеркале заднего вида моей жизни. Мне уже лучше. Я знаю, что лучше. Вики говорит, что лучше. Я не могу вернуться туда. Все хорошо, все в порядке.
Я знаю, что сделаю. Отправлю тебя назад, в прошлое. Я отправлю тебя в прошлое, Лорен. Ты – вчерашняя новость, Лорен, заявляю тебе это со всей ответственностью. Ты – новость девятнадцатилетней давности.
Вот так-то. Теперь я возьму и забуду, что видел тебя.