Зона поражения

Глава 1
Право на отдых

«Планета Гея-Квадрус – ни то ни се. Она не настолько экзотична, чтобы привлечь любителей острых ощущений. Но при этом не настолько похожа на Старую Землю, чтобы стать прибежищем ностальгирующих личностей, которые по разным причинам не могут поселиться на прародине. Третьестепенный курорт, безнадежно претендующий на что-то большее. Место промежуточной посадки для тех, кто лезет в гору или катится вниз. Бывает и хуже…»

Документ 1 (отрывок из Путевого дневника)

Прижимая к груди сумку с драгоценными свитками из библиотеки фараона Урурха-Роа, археолог Платон Рассольников все еще не верил своему счастью. Охранители гробницы, несмотря на преклонный возраст, были проворны, и лишь считанные секунды отделили археолога от мучительной смерти.

Мумии еще долго разевали беззубые щели ртов и метали в воздух каменные обломки, хотя глайдер Платона был уже далеко. Платон наблюдал за этим спектаклем на экране заднего обзора, пока фотоумножитель позволял получить мало-мальски четкое изображение.

Автопилот уверенной мозгой вел двухместную машину по направлению к городу. В городе Платон рассчитывал сесть на орбитальный шаттл, подняться на пересадочную станцию – и тогда ищи ветра в поле… Археолог сидел, откинувшись на мягкую спинку кресла, обшитого настоящим кожзаменителем. Внизу проносились безжизненные бурые холмы, изрытые непонятными норами, корявые рощи похожих на саксаул растений-мертвецов, высохшие русла рек, называемые на Земле «вади», «крик» или «узбой». С высоты эти снулые пейзажи казались пыльной декорацией безнадежно скучной пьесы и ни 272 чуточки не пугали.

Скоро, очень скоро Платон утрет нос жалким скептикам, кабинетным крысам, которые боятся нос высунуть на яркое солнце, но берутся судить об истории другого конца Галактики. Их академический гонор и фантастическая твердолобость бесили Платона, и он давно мечтал поставить их на место. Отныне он ногой будет распахивать двери земных университетов, и ни одна тля не осмелится с ним спорить…

Это случилось, когда, казалось, все опасности уже позади, когда до городского аэродрома оставалось каких-то двадцать километров. Глайдер на полном ходу провалился в воздушную яму, и ровное, едва ощутимое гудение двигателя смолкло. Замедляя падение, оглушительно захлопали тормозные патроны.

– Нас сбили. Падаем, – сказал автопилот флегматичным голосом. – Достукались.

Глайдер завибрировал. Сейчас он рассыплется. Платон даже испугаться не успел – кресло вцепилось в него подголовником, подлокотниками и подножками, оглушительно взвизгнуло и катапультировалось.

– П-пож-жинай-те п-плод-ды…– были последние слова автопилота.

Выпущенный парашют лопнул, второй парашют повторил судьбу первого, третий – второго. Затем под креслом возникла воздушная подушка, и его седок был спасен.

«У меня всегда мягкая посадка», – подумал Платон Рассольников, лежа на горячем песке. Вставать не хотелось, но никуда не денешься.

Из песка высунулась рыжая клешня на длинном стебле и ухватила его за штанину. Тр-р-р! – полбрючины исчезли без следа.

Клешня появилась снова, нацелилась на ногу и сделала бросок… Платон выстрелил. Луч карманного бластера знаменитой фирмы «Магнум» перебил стебель. Тот забился на песке, но клешня успела защелкнуться на лодыжке и пыталась перекусить ногу. Археолога обожгло болью, но, совладав с собой, он докромсал клешню лучом и осторожно освободил ногу. Кожа была содрана до голого мяса. Вот черт!..

Сделав себе обезболивание, Платон собрал с земли высыпавшиеся из сумки свитки с криптограммами и сунул за пазуху. Затем определил по компасу направление и, чуть прихрамывая, пошагал к заветному городу.

Главным богатством Платона был лучевой пистолет «магнум», рассчитанный на десять минут непрерывной стрельбы. В народе его называют бластером. Запасная батарея к «магнуму» висела на поясе рядом с флягой текилы, на плече висел подсумок с парализующими гранатами. Не так и мало, на первый взгляд. Но не на второй…

Отдельные хищники не пугали Платона. Подстреленные, они тут же становились добычей более удачливых собратьев. До поры До времени его марш-бросок через пустыню был легкой прогулкой: за спиной оставались песчаные дюны, каменистые лощины и глиняные поля. Но потом, отрезая от города, навстречу археологу устремились бродячие джунгли.

Тонкая темная полоска на горизонте в считанные минуты превратилась в клубящуюся зеленую пену, а затем ощетинилась корявыми ветвями. Джунгли ползли, ковыляли, скакали, прыгали, спеша ему наперерез. Авангард, состоящий из самых быстрых животных и растений, делал тридцать километров в час. Они пищали, рычали, шипели в тысячу глоток, и хор их был устрашающ.

Бродячие джунгли явно хотели испробовать на Платоне все доступные им способы убийства. Они клацали зубами, щелкали клювами, тянули удавки змеиных лиан, щупальца древесных осьминогов, клешни ракокрабов. Чудища разевали зубастые пасти, слизистые провалы ртов, выворачивали внешние, истекающие кислотой желудки.

Тут не было ни одного нормального животного или растения – только жуткие монстры, хищники-мутанты. Они давным-давно перестали пожирать друг друга, наладили симбиоз и теперь выискивали какую-нибудь приблудную жертву. Самый безобидный кустик норовил выхлестать ветками глаза или с ног до головы забрызгать ядом.

Обогнать джунгли Платон не мог при всем желании. Надо было идти на прорыв, пока к авангарду не присоединились основные силы противника. И с хриплым криком «ура» он бросился на врага.

Это был не легкий бой, а тяжелая битва. Археолог старался экономить заряды – стрелял наверняка. А потому и сам получал рану за раной: то кровавые следы от когтей прочертят бок, то выскочит на макушке здоровенная шишка после удара суком, то на коже вздуются и лопнут пузыри от «поцелуя» жгучей лианы.

Платону приходилось пробивать себе путь, лупя направо и налево сначала чей-то оторванной когтистой лапой, потом в ход пошел крепкий ствол прыгуна. Матерясь и охая для большего размаха, он изо всех сил гвоздил зеленых чудищ по головам, лапам, хребтинам, ветвям. И, не выдержав бешеного напора, они отступали. Легкой добычи тут не сыщешь. Но на их место тут же приходили другие твари.

Когда голову Платона облепила пленка летучего мха, он ослеп на один глаз. Мох пытался внедриться под кожу, подключиться к сосудам мозга, приобретя разом носильщика и кормильца, а затем перейти к стадии размножения.

Теперь археолог уже не продвигался вперед, а только отбивал атаки. По мере того, как на поле боя подтягивались более медлительные организмы, бродячие джунгли обрушивали на него все новые свои отряды. Там была и «тяжелая артиллерия», поразить которую можно лишь из дезинтегратора.

Огромные деревья, переваливаясь с боку на бок, шли на гибких корнях. Толстенные стволы, покрытые броней коры. Могучие ветви, одним ударом переламывающие хребет верблюду. Справиться с ним Рассольников не мог.

Использовав последний заряд «магнума», Платон пробил гигантский желудок псевдоэвкалипта. На землю хлынул поток дымящейся зеленой жидкости. А потом еще одно хищное дерево набросилось на археолога и, вывернув свой желудок, накрыло его с головой…

Проклятые хищники орали над ухом, ревели, как аварийные сирены, трясли за плечи, кусали за ухо. Не-на-ви-жу!

* * *

– Тоша! Проснись! Тоша! Проснись сейчас же! – повторяли они снова и снова.

Кошмар оборвался на самом страшном месте, но Платон еще не осознал этого. По-прежнему не открывая глаз, он из последних сил боролся с опутавшим его одеялом, стонал, кряхтел, сипел.

Его спасительница третий раз подряд получила локтем в бок, рассвирепела, залезла на Платона и стала не разбирая дубасить его маленькими твердыми кулачками. Тщетно. Археолог ушел в глухую защиту и отвечал редкими, но весьма болезненными ударами по корпусу.

– Про-оснись! Ма-а-моч-ка! – завыла девушка от боли и беспомощности.

Слезы потекли из глаз, размывая остатки сверхмодной нестойкой косметики. Закапали на бесценный пододеяльник из настоящего хлопка, оставляя безобразные красно-сине-черные пятна.

Наконец Платон капитулировал и, приоткрыв очи, выглянул из-под одеяла. Выглянул совсем не там, где ожидалось, – он ведь мастер нестандартных ходов и смелых решений. В поле его зрения сразу попала голая женская ножка соблазнительных очертаний. И то, что повыше. И поаппетитней. Но, как говорится, не сексом единым. Хотя это, несомненно, сняло бы дипломатическую напряженность.

– Извини, если ушиб. Приснилось, что меня грызут зеленые проглы. – Вряд ли девушка его слышала.

Платон Рассольников осторожно выполз из-под своей наездницы. Был он по-юношески гибок и потому не только не уронил, но даже не качнул страдалицу.

– Как тебя зовут? – машинально произнес он севшим со сна голосом и потянулся к бутылке с текилой. Она должна была терпеливо дожидаться его у ножки кровати. Увы. Там была только местная минералка с привкусом серы. Да и та успела выдохнуться.

– Ты спрашиваешь?.. – продолжая всхлипывать, попыталась засмеяться девушка. Ничегошеньки у нее не вышло. – Это ты меня?.. —Ей хватало воздуха самое большее на три слова. – Каждое утро!.. Уже не смешно.

* * *

Девушка была ну совершенно не одета. И, надо сказать, это ей весьма шло. По крайней мере, Платон лишний раз отметил безукоризненность собственного вкуса. Это если не смотреть на ее измурзанную мордашку. Была в фигуре его гостьи этакая детская беззащитность и одновременно плавность линий – как у Афродиты, если бы, конечно, Зевс заставил ее месяцок покрутить педали велотренажера.

– Агнесса? – Даже ради сокровищ царицы Савской Платон не отказался бы от своей вредной привычки. Он должен перебирать женские имена, пока не угадает.

Девушка не стала отвечать, включаясь в игру, – на сегодня с нее было довольно. Шмыгнув носом, она поднялась на ноги, грациозно спрыгнула с постели – острые грудки даже не качнулись. Уселась перед большущим зеркалом, которое одновременно могло служить и компьютерным экраном, и молча стала приводить в порядок чумазое, зареванное личико.

– Адель? – требовательно осведомился он.

В ответ – тишина. Вернее, шуршание, звяканье и шелест. Девушка выверенными движениями убрала со щек, губ, носа и век следы рыданий, получив в сухом остатке неподвижное, кукольно ровное, гладкое, как у робота, лицо. Пропали слезы, обиженная гримаса– пропала и всякая живинка. Теперь Платону с трудом верилось, что это существо могло завладеть его сердцем хотя бы на один-единственный вечер.

– Алиса?

– Амелия?

– Анна?

– Анфиса?

Утомившись от расспросов, археолог решил заняться собой. Он был покрыт липким потом с головы до ног и отправился под ионно-гравитационно-контрастный душ. Три эти программы, понятное дело, включались последовательно, а не одновременно. Сначала Платона «приласкали» особым образом приготовленные струи воздуха, потом измолотили гравикулаки и наконец попеременно шпарило и леденило по старинному земному рецепту.

Через пять минут посвежевший, но еще не до конца очухавшийся, Платон вывалился в коридор и вернулся в спальню. Ниже пояса он был замотан в махровое полотенце и потому совершенно благопристоен. Атлетический, не знавший пластической хирургии (а это сразу подмечает наметанный глаз) торс его непременно привлекает внимание «слабого» пола. Но здесь и сейчас им некому было восхищаться. Девушка всеми фибрами души демонстрировала глубокую, неизгладимую обиду, и игра ее казалась весьма убедительной.

Оставляя мокрые следы на антикварном пластиковом паркете «под дуб», Платон прошлепал босиком к туалетному столику.

Увидев, что гостья за это время успела раскраситься, превратив свою физиономию в лубочную картинку, он поморщился и хотел было спросить: «Что будешь есть на завтрак?» Но с губ против воли слетело:

– Белла? – Самое смешное: он ничуть не раскаивался.

Девушка промолчала – лишь зубы стиснула до скрипа. Она ожесточенно расчесывала электрогребешком спутанные космы медных с золотистыми проблесками волос. Только искры летели в сторонь!

– Вожена?

Впереди был еще весь алфавит, но девушка не стала дожидаться, когда Платон пройдет путь от «альфы» до «омеги». Она вынула из пластиковой сумочки пульверизатор и побрызгала на свои соски и лоно, в одно мгновение покрыв их пеной нежнейших голубых кружев. Археолог огляделся, но при всем желании и профессиональном умении не смог обнаружить в спальне никакой женской одежды. Очевидно, она бесследно растворилась при вчерашнем купании. Весь вопрос: а где они купались?

Затем девушка достала из старинной тумбочки еще одну дорогущую хлопчатобумажную простыню и обернулась в нее, как римский патриций – в тогу. У Платона язык прирос к гортани. Ступни сунула в коллекционные тапочки с помпонами, которые, согласно дворцовому ритуалу империи Ринь, украшали верхнюю из обязательной пирамиды подушек. Теперь ее туалет был завершен.

– Чао, амиго! – цитируя чей-то дурной сон, игриво произнесла гостья и, помахивая сумочкой в такт колебаниям бедер, покинула его апартаменты.

Платон не пытался ее остановить. «Все, что ни происходит, – к лучшему», – подумал он как истинный мудрец. Сейчас было время завтракать, да вот расхотелось. Перекусит в баре – все равно без стаканчика текилы работа не пойдет. Зато у него появилось время подумать.

Вспомнив ночной кошмар, Платон поежился. Он редко видел столь убедительные сны и считал их вещими. Если сегодня его жрали самоходные джунгли, это явно не к добру. Опасная экспедиция замаячила на горизонте – это самое малое. А может, и вовсе кто-то сожрать решил – в фигуральном или буквальном смысле. Значит, надо быть начеку.

Платон неспешно прошествовал в гардеробную и экипировался должным образом: белая рубашка с расстегнутым воротом, белоснежный летний костюм, невесомая белая шляпа с размещенным в тулье вентилятором, белые носки-непотейки и белые дырчатые туфли. Оставалось приколоть в петлицу алый цветок кактуса, взять любимую бамбуковую тросточку и хоть сейчас – на бал.

На бал археолог, понятное дело, не собирался. А вот в ближайший бар – всенепременно. Позавтракать текилой и прийти в рабочее состояние– вот первейшая задача. И нет во Вселенной силы, способной его остановить.

Уже на пороге Платона остановил голос домашнего компьютера по кличке «Колобок». Сейчас это был отлично поставленный оперный баритон. Через пару недель он наверняка станет басом или контральто.

– Остановись, хозяин быстроногий! Есть почта для тебя во чреве электронном. Наисрочнейшая – под грифом «ОуДжиЮ». – На Гомера или Овидия старина Колобок явно не тянул, однако упорно пытался разговаривать с Платоном «высоким штилем», то бишь не по-человечески. И тот до поры до времени терпел.

– Тьфу ты, – ответил «быстроногий» и по ажурной лесенке поднялся на второй этаж. Там был рабочий кабинет, куда Платон ни под каким видом не пускал не только своих подружек, но и приятелей, не говоря уже о коллегах-конкурентах.

«ОуДжиЮ» означало Оксфордский Галактический Университет, один из его главных работодателей. Организация, для которой археология действительно была наукой, а не средством обогащения. Вдобавок он располагался на Старой Земле и уже поэтому обладал в глазах Платона неким сакральным авторитетом.

Усевшись в черное рабочее кресло с антигравитатором под сиденьем (при необходимости на нем можно было летать), Платон Рассольников мысленно приказал Колобку вывести изображение на экран.

– Не торопись, умнейший из плейбоев! Твой адресат просил тебя поставить защиту многослойную повсюду и просканировать эфиры над планетой.

– А сразу ты не мог это сказать?! – начал свирепеть Платон. – И сам защиту ты не мог поставить? О сканере уж я не говорю…– Против воли он тоже начал выражать свои мысли каким-то странным слогом.

– Усе у порядке, шеф! – почувствовав перемену настроения у хозяина, компьютер поспешил сменить тональность. – Будь спок! – Натужная бодрость его голоса не могла обмануть Платона. Он чувствовал: Колобок испуган. Только не им, своим хозяином, а самой ситуацией.

Чуть слышно загудел зуммер, стены дома задрожали, утреннее естественное освещение мигнуло, как ископаемая лампочка при скачке напряжения, и кабинет словно начал погружаться под воду, в зеленоватый сумрак заросшего тиной пруда.

– Посторонняя активность не наблюдается. Коды не взломаны, – теперь компьютер был деловит и краток.

Стенной экран вспыхнул, открыв взору развалившегося в силовом кресле профессора Биттнера. Недавно омолодившийся, потерявший прежнюю внушительность и приобретенный с годами аристократизм, профессор тянул разве что на магистра. При виде его Платону почему-то хотелось пустить какую-нибудь «шпильку».

– Звякни мне как можно скорее, – приказным тоном произнес Биттнер. – Я у себя дома. Зарезервировал для тебя закрытый канал. Счетчик щелкает, так что, пожалуйста, не испытывай мое терпение. – Оба они, как всякие уважающие себя историки и археологи, использовали в разговорной речи массу давным-давно отмерших терминов и понятий.

Экран опустел. Вместо объемной физиономии Биттнера он давал теперь заставку – стереографию настоящих русских березок, позолоченных бабьим летом. Изображение жило: птицы перелетали с ветки на ветку, ветер раскачивал верхушки, белые облака неслись по небу.

Платон поцокал языком. «Вот бедняга!.. Не дай мне бог вляпаться так сильно, – в который раз подумал он. – В любом деле самое главное – чувство меры». Он знал, что причина столь решительной перемены в жизни профессора – его молодая жена. По крайней мере, с виду ей не дашь больше двадцати биологических лет. Однажды этой шоколадной красотке надоело выметать из брачной постели песок, сыплющийся из ее знаменитого супруга, а мадам Биттнер, как видно, умела добиться своего.

Платон вышел на коммутатор трансгалактической связи. Ему улыбнулось прекрасное личико виртуальной операторши.

– Здравствуйте, мистер Рассольников. Мы ждали вашего звонка. Вас устраивает стандартный набор защитных программ, которые мы обновляем ежечасно, или вы располагаете чем-нибудь особенным? – Сногсшибательная красотка была сама любезность. Хоть сейчас копируй в буфер «киберсекса». Но Платон с упорством, достойным лучшего применения, интересовался лишь абсолютно натуральными девицами.

Археолог почесал затылок и отчеканил:

– Вполне устраивает.

Виртуальная девушка подарила ему новую обворожительную улыбку.

– Соединяю. Приятного разговора. – Иссякла наконец.

После десятисекундной паузы на экране возникла та же самая комната. И профессор Биттнер по-прежнему сидел в своем любимом кресле.

– Зачем весь этот цирк? – буркнул Платон вместо «здрасьте». – Что за шпионские страсти?

– Таковы условия заказчика, мой юный друг. – Биттнер пыжился изо всех сил, пытаясь придать своему звонкому голосу снисходительно-покровительственную интонацию. Смех один: щенки рычат страшнее.

– И что на сей раз? – Платону не терпелось оказаться в любезном его сердцу баре «Голубой трилобит», – Здорово приспичило?

Профессор как-то странно усмехнулся и спросил негромко, словно боялся, что и сейчас подслушают:

– Что ты знаешь о культуре Тиугальба?

В голове Платона точно вынули печную заслонку, и из залежей долговременной, генетически уплотненной памяти потянуло «дымком»:

– Только общеизвестные факты. Планета Тиугальба в системе Ро Центавра испокон веку закрыта на карантин. Аборигены вымерли около десяти тысяч стандартных лет назад. Однако время от времени туда пытаются просочиться черные археологи. В частности, там вел раскопки легендарный Фрик Ассе. Он разрыл погребенные лавой руины древних поселений и, скорей всего, нашел там что-то интересное. На полпути к дому его корабль исчез.

Платон перевел дух. Начав говорить, он внимательно следил за реакцией Биттнера. Профессорская выдержка оставляла желать лучшего: то глаза закатит, то рот скривит, то губу закусит. Что-то тут не так.

– Лет через сто несколько артефактов обнаружились на сетевом аукционе Крабовидной туманности, – продолжал Рассольников. – Тамошний представитель «Сотбис» купил один предмет. Его заинтересовали причудливые письмена, по спирали опоясывающие некую медную штуковину. Остальные вещицы были приобретены анонимами и сгинули без следа. Экспертиза «Сотбис» показала, что покупка представляет собой обыкновенный чайник. Его выставили на торги, но лот не был куплен. В конце концов чайник подарили уходящему на пенсию вице-президенту фирмы. Однажды шутки ради старикан решил использовать артефакт по прямому назначению. Вот тут-то и выяснилось, что вскипятить воду в этом чайнике невозможно. Сколько бы его ни грели, температура застревала на отметке семьдесят семь градусов. Избыточное тепло куда-то незаметно выводилось – то ли в иное измерение, то ли в другое время. Физики так и не поняли, в чем загвоздка. Они начали облучать чайник высокочастотным рентгеном, и он вдруг исчез, с испытательного стенда.

– Как всегда, ты знаешь слишком много. Раньше я сомневался, уж не киборг ли ты…– Биттнер сделал паузу, подпустил на лицо я мрачности. – Сегодня я залез в архивы Оксфорда и обнаружил, что вся информация по Тиугальбе стерта. В Кембридже и Итоне – то же самое. В Интернете больше нет такого сайта. Чистили мощно, со знанием дела, но ведь наверняка что-нибудь прозева…

– Я уже понял: ты хочешь, чтобы я искал вслепую, – бесцеремонно перебил его Платон. – А в затылок мне будет дышать целая свора чистильщиков. При всем уважении к тебе, я в такие игры не играю. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Привет жене.

Он прервал тахионную связь, позволяющую разговаривать с противоположным краем Галактики. Если, конечно, на пути сигнала нет тахионной бури. «Любопытно, сколько стоил этот закрытый канал?» – подумал Платон.

Он ничуть не раскаивался, что прежде времени оборвал связь, так и не узнав, что именно следовало искать на Тиугальбе. «Стоит услышать что-нибудь интересное, и тогда уже не смогу отказаться. Надо знать свои слабости и уметь с ними бороться», – подумал археолог и сразу ощутил приступ самоуважения.

«Рискуя жизнью и кое-чем еще, я добыл ментальную корону Суэца. А ведь это оказалось не по силам целому флоту масисских гробокопателей. – Платон ласково погладил раненую во время экспедиции ногу – дырка была залечена, но чесалась к перемене погоды. – Я работал за „спасибо“ и теперь заслужил отдых. И будь я проклят, если поддамся на уговоры до сезона дождей!»

Археолог вышел из дома и мысленным приказом задействовал охранную автоматику. Посвистывая, он обошел кругом свою «фазенду», но не заметил ничего подозрительного. Густой колючий кустарник, растущий по границе участка, был напичкан всевозможными датчиками. Багряные цветы его были ярки, мясисты и пахучи, а плоды ядовиты. Посаженная прежним хозяином роща апельмонов разрослась, сплелась верхушками, ее увили тонкие кишки лианы, и теперь она напоминала тропический лес.

Двухэтажный дом стоял на крутом обрыве, открытый всем ветрам. Почти прозрачный из-за обилия силиконовых конструкций, он казался удивительно легким, почти невесомым, но при этом мог выдержать и торнадо, и землетрясение. Пологая двускатная крыша с башенкой обсерватории и уступом посадочной площадки делала его похожим на старинные земные фазенды– так, по крайней мере, казалось Платону, когда он вкладывал в покупку дома все свои тогдашние капиталы,

У подножия обрыва голубела полоска пустынного пляжа с мельчайшим и потому нежнейшим песком. Здешняя звезда, чуть более крупная и горячая, чем земное Солнце, висела в зените и безуспешно пыталась испепелить на суше все живое. И растения, и животные, и люди благополучно приспособились к сорокаградусной жаре. Но сейчас, в часы сиесты, никто не пытался загорать, рискуя заживо поджариться. Волны цвета грязного изумруда лениво накатывались на берег, оставляя на мокром песке то извивающиеся восьмилучевые звезды, то ракушки, формой напоминающие круассаны. От воды на восходе и закате пахло свежескошенной травой и озоном. А сейчас пляж имел запах горячего асфальта.

После особо удачных экспедиций Платон переселялся на очередную планету – все ближе и ближе к Старой Земле. Он подыскивал себе дом в таких местах, которые хоть немного напоминали бы ему вожделенную и пока недостижимую прародину. Цены на недвижимость в метрополии были астрономическими, и даже миллионеры из колоний могли рассчитывать лишь на покупку собачьей конуры где-нибудь на Аляске или землянки в зоне Сахеля. Что уж тут говорить о благородном исследователе старины…

Нынешнее жилье Платона Рассольникова находилось на южном берегу материка Пелопоннес планеты Гея-Квадрус. Местные жители звали этот материк просто «Пела». Само собой, аборигены-ууоси – не в счет. Они никогда не выходят из леса, считая его опушку границей обитаемого мира, и даже не знают, что такое материк. Людей и других разумных они принимают за души умерших и время •от времени оставляют им дары– дырявые шкурки грызунов, мешочки с сушеными ягодами и вываренные черепа ящериц.

До Звездного Порта по прямой каких-то сто тридцать километров. Пять минут лета на глайдере. До ближайшего бара «Голубой трилобит» гораздо ближе – триста метров по стеклолитовой дорожке, которая вьется среди истекающих белым соком молочных пальм и выращенных из семечек земных сосен.

Господин археолог только что прошествовал мимо. Постоял, правда, минутки две, наблюдая за вышедшими на поверхность муравьями. На лице его явственно читалось умиление: «Ну, совсем как на Земле». Любовь к прародине – трогательное чувство до тех пор, пока не становится манией. Эта странность, как и многие другие странности Платона Рассольникова, была хорошо известна и его соседям, и всем заинтересованным лицам, готовым выложить за информацию несколько галактических кредитов.

Двунадесятый Дом Непейвода расположился на пригорке у корней посаженной колонистами сосны. Тысячи отдельных организмов семи разных видов рассыпались и копошились поверх настоящего муравейника. Сначала они, понятное дело, успокоили перепуганных мурашей. Припекало солнце, и живительная энергия вливалась в разделенную на клеточки плоть Двунадесятого Дома.

Каждая его клеточка-симбионт наряду с нервным узелком, работающим в унисон и образующим единый разум Дома, имеет независимую нервную систему и определенную свободу воли.

Пока опасности не было, но уже через минуту все может перемениться. Чем сильнее давление окружающей среды, тем больше перевозбуждается центральная нервная система. А значит, тем вероятнее внутренний раздрай. Клеточки начнут совершать самостоятельные, нескоординированные действия, возникнет анархия, грозящая Дому Симбионтов полным распадом. Трудно воевать, имея такое тело.

Опустевшая одежда Непейводы была спрятана в норе, которую он выкопал под корнями старого дерева. Пуговицы и ремень застегнуты, ботинки зашнурованы, ведь он проникал в одежду изнутри, моментально наполнял ее, тем самым создавая видимость человеческого тела, возникшего как бы из ничего.

Сейчас клеточки были бодры и готовы к бою, и все же Двунадесятый Дом обуревала грусть. Хоть его недаром считали скользким, как купольная пиявка, на сей раз попался, который кусался. Несмотря на все его отговорки, уловки и увертки, Совет Домов Симбионтов фффукуараби припер скромного поедателя гусениц к стенке и под угрозой изгнанья заставил покинуть любимую планету и отправиться в дальний путь.

Чужая планета слегка напоминала его родину– если, конечно, не смотреть на этот жуткий океан. Раскаленный песок меж корней был почти такой же, только там он серый, а здесь – голубой.

«фффукуараби, ФФФукуараби… Вернусь ли я когда-нибудь на твои каменистые поля, увижу ли песчаные холмы, увенчанные белесыми куполами полуразрушенных древних Убежищ? Обоняю ли пряные, переменчивые запахи пищевых полей?..» – Непейводе было тоскливо и одиноко, будто он попал в Лабиринт Муравьеда, из которого нет выхода.

«Лычки да мочала – начинай сначала, – думал он, продолжая греть клеточки. – Первая вербовка провалилась, а ведь была почти беспроигрышной. Резидент уверял, что самое трудное-уговорить профессора Биттнера, а дальше – дело техники. Он, как обычно запутался в трех феромонах, а мне – отдуваться…»

Профессор оказался неуступчив – слишком дорожил своим именем. Пришлось вышедшему на него секретарю фффукуарского посольства пустить в ход главный козырь. Он вынул из кармана перстень царицы Памары и повертел его в руке. Это был редкий экземпляр, датированный трехсотым годом Космической Эры. Биттнер охнул и по привычке схватился за молодое и здоровое сердце. Секретарь посольства, он же резидент разведки, с удовлетворением констатировал, что клиент созрел… И вот теперь полный облом. Как говорят эти несносные двуногие: нашла коса на карму.

«Конечно, я – не промах: придумал многоходовку, которая доконает любого упрямца. Но ведь она требует больших денег и еще больше драгоценного времени. Если враги пронюхают о нашем интересе, счет пойдет не на часы, а на минуты».

Самое страшное Непейводе предстояло сделать потом, когда главная цель будет достигнута. «Свидетелей секретной операции остаться не должно», – приказал Совет, и ослушаться его невозможно. Один ядовитый укус – и мгновенная смерть от паралича дыхания. Гуманный исход – так, по крайней мере, считают старые, многоопытные Дома. Наименьшее зло… А потом до конца дней будешь чувствовать на жвалах вкус человечьей крови, видеть перед собой стекленеющие глаза и побелевшие губы… Бр-р-р!!!

Непейвода не мог убивать. Всю стадию Общего Воспитания ему вбивали в «голову» прекрасные мысли о ценности любой жизни. И он, будучи от природы хищником, хоть и не сразу, но поверил своим учителям. А потом оказалось: из любого правила есть исключения. И теперь эти проклятые исключения случаются все чаще и чаще, так что и самих правил уже не разглядеть…

За этими мыслями Двунадесятый Дом едва не пропустил смутно различимое движение меж сосновых стволов: в воздух взметывалась и тут же оседала прошлогодняя бурая хвоя. Отдав клеточкам приказ собраться, Непейвода одновременно задействовал портативный интроскоп, способный заглянуть сквозь визуальный блок. И тотчас похолодел… Шесть термопсисов, вытянувшись в редкую цепь, беззвучно догоняли археолога. Шесть сгустков мрака, надежно скрывающих их уродливые тела. А он ничего не замечал – шел себе по дорожке, посвистывая и помахивая тросточкой. Еще минута и…

«Ищейки вышли на след. Медлить нельзя!»– Нервные цепочки затрепетали, прошитые электрическим разрядом. Непейвода пришел в боевой экстаз и, стелясь над землей, бросился следом за термопсисами. Охотники в один миг сами стали дичью.