000
ОтложитьЧитал
46
Эстер Вобер была похоронена на кладбище за Лондоном, в живописной, уединенной местности, осененной высокими деревьями. Это место было выбрано герцогом вследствие высказанного ею желания. Погребение совершалось тихо и просто; за ее гробом шел всего один человек и неудержимо плакал. Герцог заказал для ее могилы изящный памятник, но не поставил на нем ее имени: краткая надпись гласила только то, что упокоившееся здесь существо было молодо, прекрасно и любимо.
Герцогу предстояла тяжелая обязанность: он дал Эстер слово просмотреть ее бумаги и вручить деньги, вырученные от продажи ее вещей, девушке, относительно которой она сознавала себя так много виноватой. Герцог знал статистку Друрилейнского театра только под именем мисс Ватсон, но привратник дал ему ее адрес, и он приступил к исполнению последней воли Эстер.
Он вошел в изящные комнаты, в которых недавно уединялась Эстер. На подоконниках цвели цветы, птички весело распевали в клетках, а их хозяйка лежала в могиле. Собачка Эстер с лаем бросилась к Гарлингфорду. Это было единственное существо, сожалевшее вместе с ним об умершей.
Герцог тщательно отобрал все, что было написано рукой Эстер; он не хотел, чтобы посторонний взгляд коснулся этих строк, которые писала рука любимой женщины. Он бережно сложил и запечатал их в конверт с краткой надписью: «Сжечь после моей смерти». Потом приступил к осмотру вещей.
Он нашел миниатюрный портрет, осыпанный жемчугом и изображавший женщину обворожительной красоты, в которой он узнал испанскую еврейку – мать Эстер. На золотом обводе были вырезаны слова: «Руперт своей возлюбленной Лоле!» Тяжеловесность медальона навела герцога на мысль, что в медальоне должно быть еще что-то. Герцог в ту же минуту отправился в магазин ювелира и поручил ему осмотреть медальон: в нем действительно оказался портрет смуглого и красивого молодого мужчины, лицо которого напоминало герцогу что-то очень знакомое. Воспоминания его не заходили далее.
Приведя все в порядок, молодой человек отправился отыскивать квартиру мистрисс Вестфорд. Через несколько времени он уже входил в скромную комнату, где Клара сидела за какой-то работой, а Виолетта читала ей вслух. Гарлингфорд вспомнил, что видел ее в театре, но она показалась ему в своем траурном платье гораздо интереснее, нежели в блистательном костюме актрисы; он сразу понял, что эта девушка отлично воспитана, скромна, с большим чувством собственного достоинства. Присев по приглашению мистрисс Вестфорд, он объяснил Виолетте в коротких словах, что особа, имя которой он обещал не называть, завещала ей небольшое наследство – от четырех тысяч фунтов.
Это было целое богатство в глазах Виолетты, успевшей уже познать всю горечь нужды. Слезы радости сверкнули в глазах ее при мысли о возможности успокоить мать, но в ту же минуту она подняла прекрасную головку и спросила у герцога:
– Уверены ли вы, милостивый государь, что это таинственное завещание не навлечет на мое имя никакого бесчестия? Почему завещатель скрывает свое имя?
– Я даю вам мое честное слово, что вы можете, не колеблясь, принять этот дар: его делает вам женщина, оскорбившая вас и сознавшая на смертном одре свою неправоту. Мысль о возможности загладить ее усладила ей горечь последних минут. Могу вас заверить, что вы можете смело воспользоваться этим небольшим достоянием.
– Если все это так, то я принимаю, – сказала Виолетта, – конечно, если моя мама не против этого.
– О нет, я не противлюсь, лицо этого господина слишком чистосердечно, чтобы не верить его благородному слову.
Герцог поклонился.
– Я только исполняю последнюю волю покойницы, – отвечал он грустно.
– Но я не помню никого, кто бы оскорбил меня, исключая одного человека, который никогда не осознает своих ошибок.
– Вы не услышите от меня дальнейших разъяснений, – отвечал герцог. – Я радуюсь, находя вас в обществе вашей матушки и, следовательно, вне всякой опасности. Что же касается до завещания, то, я надеюсь, что вы его примете и простите умершей.
Через несколько минут Гарлингфорд простился с дамами с отрадным убеждением, что дар Эстер достался существу, вполне его достойному.
От Вестфордов герцог направился прямо в клуб. Он не искал общества, но его тяготило уединение: образ Эстер преследовал его слишком сильно. Желание развеять неотвязные мысли заставило его возвратиться к прежним привычкам. Он прошел в комнату, куда клубные гости собирались читать, и подсел к окну, так как лампы не были еще зажжены. У другого окна сидел господин с газетой в руках: это был Гудвин, приехавший в Лондон, чтобы отыскать здесь дочь. Эти розыски были до сих пор безуспешными, и он приехал в клуб прямо с совещания с полицейским чиновником по этому делу. Неудачи последнего времени здорово подкосили Руперта Гудвина. Присутствие герцога заставило его напустить на себя веселую беззаботность, но это стоило ему большого труда. Молодой человек внимательно посмотрел на бледное лицо и черные глаза банкира, выдававшие его происхождение. Это лицо неотвязно вставало перед ним с той самой минуты, когда он открыл медальон Эстер. Герцог отчасти знал прошлое банкира: что тот несколько лет жил в Испании, заведовал там отделением банка, и внутренний голос внятно сказал ему, что этот человек и есть похититель прекрасной еврейки из Севильи и бессердечный отец Эстер Вобер. Как ни был банкир углублен в свои думы, он не мог не заметить торжественной важности на лице Гарлингфорда.
– Вы, кажется, сегодня очень расстроены, любезный герцог, – сказал ему Гудвин.
– Да, я потерял единственную женщину, которую любил, я похоронил ее несколько дней тому назад. Не слыхали ли вы когда-нибудь имени Эстер Вобер?
Банкир содрогнулся, и бледное его лицо стало еще бледнее.
– Не знавали ли вы этого лица? – продолжал Гарлингфорд, подавая ему миниатюру Эстер.
Гудвин отшатнулся от него с содроганием.
– Это потрет вашей дочери, – произнес Гарлингфорд торжественным тоном, – дочери, которую вы бросили, и которая не прокляла вас на смертном одре только потому, что смерть замиряет земную вражду. Она не произнесла относительно вас ни одного слова любви и прощения, но она рассказала мне всю свою несчастную жизнь. Я презираю вас и только поэтому не зову вас к отчету, но мы не знакомы с этой минуты.
Гарлингсфорд надменно отвернулся от Гудвина, который ничего не смог возразить.
47
«Пустыня» доктора Снафлея обладала огромным преимуществом сводить с ума людей, входивших в нее в полном рассудке. Высокие стены окружали пространство, поросшее кустарником, которое носило название сада. В середине его возвышалось четырехугольное здание. Длинный ряд окон без занавесей выходил в этот сад, только ставни закрывали их от солнечного зноя и при малейшем ветре страшно скрипели на ржавых петлях. Это самое помещение доктор Снафлей рекомендовал как очаровательную виллу, зная очень хорошо, что люди, доверяющие ему своих больных, мало интересуются удобствами, необходимыми для последних, и стараются только сжить их со своих рук, и потому плохое содержание, неудобное помещение и нездоровый воздух не играют в их глазах никакой роли: чем скорее умирал заключенный сюда больной, тем скорее прекращалась обязанность платить за его содержание. Большая часть людей, за которых Снафлей получал хорошие деньги, были в полном рассудке.
Сначала все эти несчастные вопили, молили, взывали о правосудии, пытались писать, но один Бог видел меру их страданий, а жалобы слышал только их бесчувственный сторож. Постепенно эта жгучая скорбь сменялась глухим отчаянием, холодной покорностью тому, чего изменить они были не в силах. Разговоров между ними слышалось мало, да и о чем было говорить в этой живой могиле.
Учреждая «Пустыню», Снафлей имел в виду обеспечить себе правильную и безбедную жизнь и покойную старость. Хотя эта цель была давно достигнута, но корысть понуждала продолжать дело. В этой страшной темнице перебывало много жильцов, но ни один из них не доставил доктору таких огромных выгод, как пациент банкира. Доктор знал хорошо, что Левис Вильтон владеет страшной тайной, от которой зависит вся участь Гудвина. Доктор был уверен, что Гудвин не убил его пациента только потому, что у него не хватило смелости на такой шаг.
Первые дни своего пребывания в «Пустыне» Лионель провел в совершенном беспамятстве, но доктор Снафлей знал свое дело и лечил его как человека, жизнь которого должна ему доставлять 500 фунтов дохода, то есть очень усердно. Это важное обстоятельство доставило Лионелю отдельную комнату и мебель получше, чем у прочих больных. Здоровье молодого человека быстро поправлялось, однако первая минута сознания была для него, быть может, даже ужаснее той, в которую он узнал об убийстве отца. Когда глаза его, отяжелевшие от долгого беспамятства, остановились на грязных стенах его больничной комнаты, по нему пробежала дрожь отвращения. Он был еще так слаб, что не мог понять ничего, исключая то, что видит эту комнату первый раз в жизни, но мало-помалу мысли его стали приходить в порядок. Он вспомнил о своей изящной комнате в вильмингдонгалльском доме; это воспоминание вызвало, естественно, прекрасный образ Юлии и мрачный и злобный образ банкира, а с ним и всю кровавую картину убийства в северном флигеле.
Но где же теперь находился Лионель? Как он попал в эту грязную комнату? Ему пришло в голову, что его переместили в необитаемую часть вильмингдонгалльского дома, быть может, в зловещий северный флигель.
Ставень, откинутый сильным порывом ветра, обнаружил глазам Лионеля такую же пустынную, запущенную местность, какая окружала и северный флигель, и вид этой местности убедил Лионеля, что он действительно находится в северном флигеле. «Он запер меня сюда, – рассуждал Лионель, – где никто не узнает о моем существовании. Меня удивляет то, что он не убил меня, как убил отца, зная, что я во что бы то ни стало отомщу за его смерть».
Но в ту же минуту ему пришло в голову, что он проживал в доме банкира под вымышленным именем; письмо его матери и портрет отца, которых при нем не было, объяснили бы ему, что банкир мог узнать его имя, но Лионель был еще так слаб, что позабыл о них. Он упорно твердил, что если бы он выдал свою тайну в беспамятстве, то банкир, разумеется, убил бы его. «Однако это странно, чрезвычайно странно, что он заключил меня в те самые комнаты, где погиб мой отец». Лионель содрогнулся, и в памяти его ожили все рассказы о привидениях, водившихся в северном флигеле; он смеялся над ними в прежнее время, но его болезненное состояние и совершенное уединение заставили его взглянуть на эти рассказы другими глазами.
Мало-помалу мужество Лионеля иссякло под силой этих неотвязных мыслей и мучительной неизвестности о собственной участи. Им овладел суеверный страх, и в этом пустынном, безмолвном месте глазам его представилась со всеми подробностями ужасная картина смерти его отца. «Боже! – подумал он. – Если Гудвину известно мое настоящее имя, то верх жестокости с его стороны заключить меня в такое страшное место! Если тени умерших являются живым, то ведь и я увижу тень моего отца!»
В ту же минуту в окне его комнаты показалось мертвенно-бледное лицо, глядевшее на него усталыми, угасшими глазами. Вопль ужаса вылетел из груди Лионеля, и он упал без чувств на подушку.
Он действительно увидел лицо своего отца, но это было скорее лицо мертвеца, нежели живого человека.
48
Руперт Гудвин был слишком бессовестным человеком, чтобы слова Гарлингфорда об Эстер Вобер могли его тронуть. Сходство этой Эстер с прекрасной еврейкой, которую он похитил из отцовского дома, не раз вызывало в нем предположение, что она его дочь, но холодное презрение, с каким благородный герцог показал ему ее портрет, оскорбило его до глубины души. Среди всех опасностей его положения последняя случайность показалась ему верным предзнаменованием его близкой погибели, и из всех ударов, поразивших его в последнее время, побег его дочери был самым значительным: хотя он любил Юлию эгоистическим чувством дурного родителя, но все-таки любил. Притом же ей открылась тайна преступления, которое случай помешал ему совершить. Банкир был уверен, что она добровольно не выдаст этой тайны, но ведь могла же она заболеть, точно так же, как заболел Лионель.
Все старания банкира отыскать свою дочь были напрасны, объявления в газетах тоже не имели успеха.
В день своего побега Юлия оделась в темное платье и в простенькую шляпку с плотной вуалью и отправилась с наступлением рассвета пешком прямо в Гертфорд, откуда первым поездом уехала в Лондон. Добравшись до Лондона, она сразу уехала в Винчестер, оттуда в Нью-Форсет. План этого путешествия был, вероятно, обдуман заранее.
Несколько дней спустя, после встречи с Даниельсоном мистрисс Вестфорд получила от него письмо следующего содержания:
«Я обещал вам загладить по мере моих сил мою несправедливость относительно вас и стараюсь теперь исполнить это. Если вам будет угодно пожаловать в полдень ровно через неделю в контору нашего банка, вы убедитесь, как я искупаю мою вину, и встретите в то же время сюрприз, самый приятный из всех, которые вы когда-либо имели в жизни.
Ваш покорный слуга Даниельсон».
«Искупление, сюрприз, – твердила Клара, напрасно стараясь проникнуть в тайну письма Даниельсона. – Если бы Даниельсон обладал силой воскрешать мертвых, я бы поверила, что меня ждет подобный сюрприз!» Положение ее становилось действительно почти невыносимым: одно горе сменялось непременно другим. Едва только возвращение дочери сняло с ее души тяжелую заботу, как все ее чувства заняла тревога о сыне, от которого не было никаких известий со времени ее письма, в котором она извещала его о приезде Торнлея. Напрасно она отправляла письмо за письмом – в ответ она не получала ни строчки.
49
Клара адресовала все свои письма к сыну на Гертфордскую станцию; его молчание внушило ей мысль, что он, может быть, переселился в город, но это предположение сменилось убеждением, что Лионель болен, наверное, тяжело, если он оставляет ее так долго в неизвестности. Измученная мистрисс Вестфорд решилась ехать в Гертфорд.
Во все продолжение этого путешествия Клару не оставляли мрачные предчувствия. Доехав до станции, она тотчас осведомилась, где находится в городе почтовая контора; она была уверена, что ей укажут квартиру ее сына, но как горько было изумление ее, когда ей объявили, что никто не знает Лионеля Вестфорда и даже последние ее письма к нему лежали нетронутыми в почтовой конторе.
Мистрисс Вестфорд до самого вечера бродила по улицам города, спрашивая везде, не знает ли кто квартиру ее сына, но никто не знал Лионеля Вестфорда и даже не слыхал этого имени. Она вернулась в Лондон в таком же состоянии тяжелой неизвестности, в каком выехала оттуда поутру.
В день, назначенный Даниельсоном в его письме, мать и дочь нарядились в самые лучшие свои траурные платья и отправились в Сити. В том, что приказчик назначил местом этого свидания квартиру банкира, не было еще ничего странного, хотя обнаруживались известная степень власти его над банкиром, но письмо его было действительно загадочно. Клара решилась слепо исполнить все, о чем он просил: поведение этого человека внушало ей невольное к нему доверие. В условленный час они уже были в кабинете банкира; Гудвин тоже был тут; его вызвало письмо, которое Даниельсон послал к нему в Вест-энде с известием, что дела его принимают дурной оборот вследствие распространившихся неблагоприятных слухов, для опровержения которых нужно его присутствие.
Дела Руперта на самом деле дошли до того состояния, в каком они были при краже капитала Гарлея Вестфорда. Сначала спекуляции банкира пошли очень удачно, но кризис на бирже неожиданно расстроил все его планы. Банкротство, грозившее ему уже так давно, действительно настало. То, что оно готовило гибель многим невинным людям, его не волновало – ему было страшно за себя, привыкшего к роскоши и не успевшего обеспечить себя на время невзгод.
– Ну, Яков, как дела? – спросил он у приказчика.
– Очень нехороши, – отвечал тот со смесью равнодушия и почтительности, что всегда так бесило банкира. – Люди опять становятся недоверчивы, и если они все налягут на банк и запросят уплаты, то гибель неизбежна.
Гудвин содрогнулся, но не успел ничего ответить, как младший приказчик ввел в кабинет двух дам. Банкир испугался, узнав мистрисс Вестфорд.
– Кто эти дамы, Волтер? – закричал он приказчику. – Ведите их в контору, у меня нет с ними дел. Даниельсон, что все это значит?
– Садитесь, милостивые государыни, – отвечал с невозмутимым хладнокровием приказчик, – я не имел времени предупредить мистера Гудвина о вашем посещении, но он скоро уверится, что ваш приход к нему очень естествен.
Лицо мистрисс Вестфорд было неподвижно, но лицо банкира было мертвенно-бледно – вид этих двух женщин в траурных платьях навел на него непреодолимый ужас. Когда он обернулся, чтобы отвечать приказчику, он заметил на его лице выражение, которое сказало ему внятно, что этот человек, бывший его орудием, его смертельный враг.
– Негодяй! – сказал он. – Как вы смеете не слушать моих приказаний. Извольте сейчас же вывести ваших приятельниц; я никому не позволю входить ко мне насильно.
– Эти дамы мне не приятельницы, – отвечал приказчик, – и явились к вам не без права, а с требованием, и даже с весьма значительным требованием, мистер Гудвин.
– Вы сошли с ума, Даниельсон, – возразил банкир. – Что могут требовать от меня эти дамы?
– Страшного отчета, мистер Гудвин, – воскликнула Клара, – отчета в убийстве моего мужа. Наказание медлит, но рано или поздно оно настанет.
Гудвин напрасно старался надеть на себя личину спокойствия, его выдавала судорога на лице.
– Дело не в наказании, – сказал Даниельсон, – эти дамы явились с требованием уплаты 20 тысяч фунтов, которые капитан Гарлей Вестфорд вручил вам, мистер Гудвин.
Банкир нервно засмеялся:
– Вы в самом деле помешались, милый Даниельсон, и я обращусь к полицейским властям с запросом прислать вам смирительную рубашку.
– Потерпите немножко, – возразил приказчик с ледяным хладнокровием, – я знаю хорошо вашу наклонность запрятывать людей в дома умалишенных, но я не нуждаюсь в вашем человеколюбии. А теперь я надеюсь, что вы уплатите эти 20 тысяч фунтов. Муж мистрисс Вестфорд умер, но вот квитанция, которую вы ему выдали.
Приказчик вытащил ее из кармана и показал банкиру.
– Где… где вы… – проговорил с усилием банкир.
– Где я ее взял, хотите вы сказать? В тот вечер, когда Вестфорд прибыл в Вильмингдонгалль, на нем было летнее верхнее платье, которое он сбросил, когда выходил вместе с вами из зала. Так как я вообще весьма любопытен, а в тот памятный вечер имел причины быть еще любопытнее, то я по возвращении с Гертфордской станции осмотрел карманы оставленного платья – и весьма не напрасно, потому что нашел в них эту бумагу. Вы узнаете ее, не правда ли, мистер Гудвин? Вы тоже искали ее в тех же карманах, только несколько позднее. Когда вы закололи капитана Вестфорда и бросили труп в погреб, вы сделали только половину дела.
– Господи Боже мой! – воскликнула Клара. – Как же вы, зная об этом убийстве, не донесли о нем?
– Ни слова, мистрисс Вестфорд, – остановил приказчик почти повелительно, – ждите и имейте ко мне доверие.
В ужасе мистрисс Вестфорд поднялась было бессознательно с места, но влияние, которое имел над нею приказчик, заставило ее снова опуститься в кресло.
– А теперь, мистер Гудвин, вам лучше всего безотлагательно выплатить эти деньги.
– Квитанция фальшивая! – воскликнул банкир.
– Вы это находите? Ну если вы оспариваете справедливость притязаний мистрисс Вестфорд, то это дело решится по суду, и в таком случае тайна известной летней ночи…
– Я заплачу, – воскликнул банкир, – но только не сейчас.
– Ни часу отсрочки, – возразил приказчик, – мне хорошо известно положение ваших дел, вы должны немедленно заплатить все сполна. Кроме этого, вы должны засвидетельствовать, что закладная на вестфордхаузское имение была подложная.
– Я этого не сделаю, – сказал гордо банкир и в бешенстве сдавил шею приказчика, – ты взял с меня деньги и предаешь меня, но я…
Дверь отворилась, и голова конторщика просунулась в комнату; банкир в изнеможении упал в свое кресло.
– Вы видите теперь, мистер Гудвин, что насильственные меры не всегда удаются, – сказал Даниельсон. – Позовите же кассира.
Банкир позвонил, чтобы позвать кассира.
– Вы вчера приняли значительные суммы, – сказал он вошедшему, – сколько их наличными?
– Сорок три тысячи и 320 фунтов, – отвечал кассир.
– Вручите этой даме 20 тысяч фунтов.
Кассир посмотрел на него с изумлением и минуту спустя принес деньги.
– Давайте же квитанцию, – сказал Гудвин приказчику.
Даниельсон подал одной рукой квитанцию, а другой принял деньги.
– Вот ваше состояние, – отнесся он радостно к мистрисс Вестфорд, – а в свое поместье вы можете вернуться, когда заблагорассудится.
– Но я не желаю воспользоваться деньгами, за которые пролита кровь моего мужа: я желаю одного правосудия.
– Она сошла с ума, – воскликнул банкир. – Я не дозволю, чтобы безумная женщина и негодяй слуга стесняли меня в моем собственном доме. – Он потянулся рукой к колокольчику.
– Звоните, мистер Гудвин, не то я позвоню, – отозвался приказчик и сильной рукой ухватил колокольчик.
Дверь тотчас отворилась и в комнату вошли два гражданских чиновника и один полицейский.
– Что все это значит? – воскликнул банкир.
– Это только значит, что вас арестуют по делу совершенного вами убийства, – сказал Даниельсон. – Вы получите правосудие, мистрисс Вестфорд, но не за убийство, а только за покушение на жизнь вашего мужа, потому что он жив и взгляните: вот он. Капитан действительно стоял в дверях комнаты, слабый, изнуренный, мало походивший на прежнего, полного жизни и силы Гарлея Вестфорда, но когда Клара в слезах повисла у него на шее, мертвенно-бледное лицо его оживилось, а когда Виолетта присоединилась к матери, он не устоял под натиском всех ощущений, волновавших его в эту минуту, и в изнеможении опустился на стул.
Банкир с немой яростью смотрел на эту сцену. Когда же впечатление, произведенное ею на всех, немного ослабело, Яков Даниельсон первым нарушил молчание.
– Когда вы столкнули вашу жертву в погреб под северным флигелем, – обратился он к Гудвину, – вам бы следовало убедиться, погибла ли она. У вас, вероятно, недостало мужества видеть ее агонию; словом, вы не докончили своего дела, а я вернулся вовремя, чтобы спасти вашу жертву. Во мне было предчувствие, что вы удаляете меня из дома не без причины, и потому, вернувшись, я прокрался к окну северного флигеля, из которого сквозь щели ставни мерцал огонек, но меня предупредил ваш старый садовник, и я тихо прошел прямо в столовую. Когда вы вошли в нее несколько минут спустя, то ваше лицо убедило меня, что в погребах северного флигеля произошло что-то ужасное. Едва только вы успели уйти, как и я отправился к окну, в котором видел огонек; садовник на этот раз лежал без чувств. Я понял, что какое-то страшное зрелище довело его до этого состояния. Я заглянул в окно, но темнота не дала мне возможности ничего рассмотреть. Я вернулся в людскую и, запасшись потайным фонарем, разыскал тайный вход под северным флигелем и нашел там у подножия лестницы капитана Вестфорда. Я расстегнул жилет его: сердце еще билось; я снял с себя галстук и перевязал рану, потом вернулся в дом и, дождавшись, когда все в нем заснули крепким сном, отправился в ближайшее местечко, нанял повозку и в ней с бесчисленными трудностями перевез умирающего в давно мне известное место, владелец которого наживался бесчестными делами. Это был дом для умалишенных под названием «Пустыня». Я не боялся здесь нескромных вопросов; я выдал больного за своего родственника, посягнувшего на свою жизнь в припадке помешательства, и назначил за попечение о нем огромную плату. Доктор Снафлей осмотрел его и принял в свой дом, как будто не заметив, что самоубийца не может ни в каком случае поразить себя кинжалом в спину. Если вы спросите меня, Клара, почему я тогда же не выдал убийцу и не возвратил жертву ее семейству, я отвечу вам только, что я был безумец и мстил вам за мнимое ваше участие в нанесенном мне оскорблении; притом утрата лучших надежд моей юности развила во мне, кроме других, одну сильную страсть: это была корысть, которую я мог удовлетворить беспрепятственно, пользуясь тайной, благодаря которой вся касса банкира была к моим услугам. Я хранил эту тайну год без угрызений совести, но случай свел меня с вами, Клара, и убеждение в несправедливости моих понятий о вас сделало меня другим человеком. Я отправился немедленно за вашим супругом, и доктор Снафлей не замедлил объявить его совершенно здоровым, как только услышал от меня, что я больше не в состоянии платить за него, но мы, к сожалению, не могли взять с собой другого страдальца, сына вашего, Клара, которого Гудвин осудил на вечное заточение в «Пустыне» за открытие им тайны убийства его отца. Конечно, будь он в другом заведении, его освобождение представило бы много препятствий, но он жил у доктора Снафлея: под его гостеприимным кровом произошла встреча отца и сына. Странная встреча, не правда ли, мистер Гудвин, если не само Провидение устроило ее! Теперь Лионель без труда получит свободу: для этого только стоит объявить Снафлею, что банкир разорился и попал под суд за преступление. А теперь, господа, – сказал он, обратившись к полицейским чиновникам, – исполняйте свой долг: я не буду дольше задерживать вас.
Банкир вышел молча из дома, с которым прощался навеки. Один из полицейских поместился на козлах, а двое уселись в карету с преступником; но как зорко они ни стерегли его, банкир успел обмануть их бдительность. Он поднес к губам носовой платок, и минуту спустя из него выпала пустая склянка. Яд, хранившийся в ней, убил его мгновенно.
С того дня, когда расстроились его банковские дела и открылась тайна его преступления, банкир постоянно носил при себе яд. Смерть его прекратила дальнейшее расследование его преступления, и о нем узнали только очень немногие. Гораздо значительнее было число людей, узнавших о расстройстве его банковских дел и потерпевших от его банкротства.
Семейство Вестфордов соединилось под родным кровом, из которого вытеснили его страшные события последнего года. И хотя мрачное воспоминание о Руперте Гудвине заставляло сначала Вестфорда и Клару смотреть не без грусти на взаимную склонность между их детьми и детьми банкира, но влияние Виолетты и Лионеля победило это горькое чувство. Известность Реджинальда Гудвина как художника росла с каждым днем и сулила ему блистательную будущность.
В одно прекрасное июньское утро колокола звонили к двойному торжеству: у алтаря стояли Лионель с Юлией и Виолетта с сыном банкира. Замечательны были обе невесты, и их были достойны благородные юноши, произносившие торжественный обет посвятить им всю жизнь.