© Ионайтис О. Р., ил., 2017
© ООО «Издательство АСТ», 2017
Глава I
Удивительная неожиданность
Цедрик решительно ничего не знал об этом, знал он только, что отец его был англичанин; но он умер, когда Цедрик был совсем маленьким, и потому он помнил о нем не очень много; он помнил только, что папа был высокого роста, что у него были голубые глаза и длинные усы и что было необыкновенно весело путешествовать по комнатам, сидя у него на плече. После смерти папы Цедрик убедился, что лучше не говорить с мамой о нем. Во время его болезни мальчика увезли из дому, а когда Цедрик возвратился, все уже было кончено и его мама, которая тоже сильно болела, только что перешла с постели на свое кресло у окна. Она была бледна и худа, ямочки с ее милого лица исчезли, глаза смотрели печально, а платье на ней было совсем черное.
– Милочка, – спросил Цедрик (папа всегда так называл ее, и мальчик стал подражать ему), – Милочка, папе лучше?
Он почувствовал, как задрожали ее руки, и, подняв свою кудрявую головку, взглянул ей в лицо. Она, видимо, едва удерживалась от того, чтобы не разрыдаться.
– Милочка, – повторил он, – скажи, ведь ему теперь хорошо?
Но тут его любящее маленькое сердечко подсказало ему, что лучше всего обвить обеими руками ее шею, прижаться мягкой щечкой к ее щеке и целовать ее много, много раз; он так и сделал, а она опустила голову на его плечо и горько заплакала, крепко прижимая его к себе.
– Да, ему хорошо, – рыдала она, – ему совсем хорошо, но у нас с тобой никого больше не осталось.
Хотя Цедрик был совсем еще маленький мальчик, он понял, что его высокий, красивый, молодой папа никогда уж больше не вернется, что он умер, как умирают другие люди; и все же он никак не мог уяснить себе, отчего это случилось. Так как мама всегда плакала, когда он заговаривал о папе, то он решил про себя, что лучше не упоминать о нем слишком часто. Вскоре мальчик убедился, что не следует также давать ей сидеть подолгу безмолвно и неподвижно, глядя в огонь или в окно.
У него и у мамы было мало знакомых, и жили они совсем одиноко, хотя Цедрик не замечал этого, пока не сделался старше и не узнал, почему у них не бывают гости. Тогда ему рассказали, что мама его была бедной сироткой, у которой никого не было на свете, когда папа женился на ней. Она была очень хорошенькая и жила компаньонкой у богатой старой дамы, которая дурно обращалась с ней. Однажды капитан Цедрик Эрролл, придя к этой даме в гости, увидел, как молодая девушка подымалась по лестнице со слезами на глазах, и она показалась ему такой прелестной, невинной и печальной, что с той минуты он не мог позабыть ее. Вскоре они познакомились, крепко полюбили друг друга и, наконец, повенчались; но брак этот вызвал неудовольствие окружавших их людей. Всех больше сердился отец капитана, который жил в Англии и был очень богатый и знатный господин, известный своим дурным характером. К тому же он от всей души ненавидел Америку и американцев. Кроме капитана, у него было еще двое сыновей. По закону старший из них должен был унаследовать фамильный титул и все обширные имения отца. В случае смерти старшего наследником делался следующий сын, так что для капитана Цедрика было мало шансов превратиться когда-нибудь в богатого и знатного человека, хотя он и был членом такой знатной семьи.
Но случилось так, что природа наделила младшего из братьев прекрасными качествами, которыми не обладали старшие. У него было красивое лицо, грациозная фигура, мужественная и благородная осанка, ясная улыбка и звучный голос; он был храбр и великодушен и притом обладал добрейшим сердцем, что в особенности привлекало к нему всех знавших его людей. Не таковы были его братья. Еще мальчиками в Итоне они не были любимы товарищами; позже в университете они мало занимались наукой, даром тратили время и деньги и не сумели приобрести себе истинных друзей. Они постоянно огорчали своего отца, старого графа, и оскорбляли его самолюбие. Его наследник не делал чести своему имени, оставаясь эгоистичным, расточительным и недалеким человеком, лишенным мужества и благородства. Очень уж было обидно старому графу, что только третий сын, которому предстояло получить весьма скромное состояние, обладал всеми качествами, необходимыми для поддержания престижа их высокого общественного положения. Иногда он почти ненавидел молодого человека за то, что он был наделен теми чертами, которые его наследнику заменили громкий титул и богатые поместья; но в глубине своего гордого, упрямого старого сердца он все же не мог не любить младшего сына. Во время одной из своих вспышек гнева он послал его путешествовать по Америке, желая удалить на время, чтобы не раздражаться постоянным сравнением его с братьями, которые как раз в эту пору причиняли ему много забот своим беспутным поведением.
Но через полгода он начал чувствовать себя одиноким и втайне стремился увидеться с сыном. Под влиянием этого чувства он написал капитану Цедрику письмо, требуя его немедленного возвращения домой. Письмо это разошлось с письмом капитана, в котором тот сообщал отцу о своей любви к хорошенькой американке и о намерении жениться на ней. По получении этого известия старый граф безумно рассердился; как ни скверен был его характер, никогда еще гнев его не достигал таких размеров, как при получении этого письма, и его слуга, бывший в комнате, невольно подумал, что с его сиятельством, вероятно, случится удар. В продолжение целого часа он бегал, как тигр в клетке, но, наконец, мало-помалу успокоился, сел за стол и написал сыну письмо с приказанием никогда не приближаться к его дому и никогда не писать ни ему, ни братьям. Он писал, что капитан может жить где хочет и как хочет, что он отрезан от семьи навсегда и, конечно, не может уже более рассчитывать на какую-либо поддержку со стороны отца.
Капитан весьма опечалился; он очень любил Англию и был сильно привязан к родному дому; он любил даже своего сурового старого отца и жалел его, видя его огорчения; но он также знал, что с этой минуты не может ожидать от него никакой помощи или поддержки. Сначала он не знал, что ему делать: его не приучили к труду, он был лишен практического опыта, зато у него было много мужества, но потом он поспешил продать свою должность в английской армии; после долгих хлопот он нашел себе место в Нью-Йорке и женился. Перемена в сравнении с его прежней жизнью в Англии была очень ощутительной, но он был молод и счастлив и надеялся, что упорный труд поможет ему создать себе хорошее будущее. Он приобрел маленький домик в одной из отдаленных улиц города, там родился его маленький сынок, и вся жизнь казалась ему такой хорошей, веселой, радостной, хотя и скромной, что он ни на минуту не раскаивался в том, что женился на хорошенькой компаньонке богатой старухи единственно из-за того, что она была прелестна и что они нежно любили друг друга.
Жена его действительно была очаровательна, а их сынишка одинаково напоминал отца и мать. Хотя он родился в очень скромной обстановке, но казалось, что в целом мире не было такого счастливого ребенка, как он. Во-первых, он всегда был здоров и никогда не причинял никому беспокойства, во-вторых, у него был такой милый характер и такой веселый нрав, что он всем доставлял одно только удовольствие, и в-третьих, он был необыкновенно хорош собой. В противоположность другим детям он явился на свет с целой шапкой мягких, тонких, золотистых вьющихся волос, которые к шести месяцам превратились в прелестные длинные локоны. У него были большие карие глаза с длинными ресницами и миловидное личико; спинка и ножки его были так крепки, что девяти месяцев от роду он уже научился ходить; при этом он отличался таким редким для ребенка поведением, что все с наслаждением возились с ним. Казалось, он всех считал своими друзьями, и если кто-нибудь из прохожих подходил к нему, когда его катали в маленькой колясочке по улице, он обыкновенно устремлял на незнакомца серьезный взгляд, а потом очаровательно улыбался. Неудивительно после этого, что все жившие по соседству с его родителями любили и баловали его, не исключая даже мелочного торговца, слывшего за самого угрюмого человека в мире.
Когда он вырос настолько, что мог гулять с няней, таща за собою маленькую тележку, в белом костюмчике и большой белой шляпе, надвинутой на золотистые кудри, он был так красив, так здоров и румян, что привлекал к себе всеобщее внимание, и няня не раз, возвращаясь домой, рассказывала матери длинные истории о том, как многие дамы останавливали свои экипажи, чтобы поглядеть на него и поговорить с ним. Больше всего очаровывала в нем именно радостная, смелая, оригинальная манера знакомиться с людьми. Это, вероятно, объяснялось тем, что у него был необыкновенно доверчивый характер и доброе сердечко, которое сочувствовало всем и хотело, чтобы все стали такими же довольными и счастливыми, как он сам. Это сделало его очень чутким по отношению к другим людям. Нет никакого сомнения, что подобное свойство характера развилось в нем под влиянием того, что он постоянно находился в обществе своих родителей – любящих, спокойных, деликатных и воспитанных людей. Он всегда слышал одни только ласковые и вежливые слова; все его любили, нежили и ласкали, и он под влиянием такого обращения невольно привык также быть добрым и мягким. Он слышал, что папа всегда называл маму самыми ласковыми именами и постоянно относился к ней с нежной заботливостью, а потому и он научился во всем следовать его примеру.
Поэтому, когда он узнал, что папа не вернется, и видел, как печальна мама, в его доброе сердечко понемногу прокралась мысль, что ему нужно постараться по возможности сделать ее счастливой. Он был еще совсем маленький ребенок, но эта мысль овладевала им всякий раз, когда он взбирался к ней на колени и клал свою кудрявую головку на ее плечо, когда приносил показывать ей свои игрушки и картинки, когда свертывался клубочком около нее на диване. Он еще недостаточно вырос, чтобы уметь делать что-нибудь другое, и потому делал, что мог, и действительно утешал ее больше, чем предполагал.
– О, Мэри, – как-то услышал он ее разговор со служанкой, – я уверена, что он старается помочь мне! Он часто глядит на меня с такой любовью, таким вопрошающим взглядом, как будто жалеет меня, а потом начинает ласкать или показывать мне свои игрушки. Совсем как взрослый… Я думаю, что он знает…
Когда он подрос, у него появился ряд милых и оригинальных ухваток, которые очень нравились всем окружающим. Для матери он был таким близким другом, что она и не искала себе других. Они обыкновенно вместе гуляли, болтали и вместе играли. С самых ранних лет он выучился читать, а потом, лежа по вечерам на ковре перед камином, читал вслух то сказки, то толстые книги, которые читают взрослые, а то и газеты.
И Мэри, сидя у себя в кухне, не раз слышала в эти часы, как миссис Эрролл от души хохотала над тем, что он говорил.
– Положительно, нельзя удержаться от смеха, когда слушаешь его рассуждения, – говорила Мэри лавочнику. – В самый день выборов нового президента пришел он ко мне на кухню, встал у печки таким красавчиком, руки засунул в кармашки, лицо сделал серьезное-пресерьезное, точно у судьи, и говорит: «Мэри, я очень интересуюсь выборами. Я республиканец, и Милочка тоже. А вы, Мэри, тоже республиканка?» – «Нет, я демократка», – отвечаю. «Ах, Мэри, вы доведете страну до гибели!..» И с тех пор не проходит дня, чтобы он не старался воздействовать на мои политические убеждения.
Мэри очень любила его и гордилась им; она служила в их доме со дня его рождения, а после смерти его отца исполняла все обязанности: была и кухаркой, и горничной, и няней. Она гордилась его красотой, его маленьким крепким телом, его милыми манерами, но в особенности гордилась его вьющимися волосами, длинными локонами, обрамлявшими его лоб и ниспадавшими на плечи. Она готова была с утра до ночи помогать его матери, когда та шила ему костюмчики или убирала и чинила его вещи.
– Настоящий аристократ! – не раз восклицала она. – Ей-богу, хотела бы я видеть среди детей с Пятой улицы такого красавчика, как он. Все мужчины, женщины и даже дети засматриваются на него и на его бархатный костюмчик, сшитый из старого платья барыни. Он себе идет, подняв головку, а кудри так и развеваются по ветру… Ну прямо молодой лорд!..
Цедрик не догадывался, что он похож на молодого лорда, – он даже не знал значения этого слова. Лучшим его другом был лавочник с противоположного угла улицы, человек сердитый, но никогда не сердившийся на него. Звали его мистер Гоббс. Цедрик любил и глубоко уважал его. Он считал его необыкновенно богатым и могущественным человеком – ведь сколько вкусных вещей лежало у него в лавке: сливы, винные ягоды, апельсины, разные бисквиты, к тому же у него были еще лошадь и тележка. Положим, Цедрик любил и молочницу, и булочника, и продавщицу яблок, но мистера Гоббса он любил все-таки больше всех и находился с ним в таких дружеских отношениях, что приходил к нему каждый день, беседуя по целым часам о разных текущих вопросах дня. Удивительно, как долго они могли разговаривать – в особенности о четвертом июля, – просто без конца! Мистер Гоббс вообще весьма неодобрительно относился к «британцам» и, рассказывая о революции, передавал удивительные факты о безобразных поступках противников и о редкой храбрости героев революции. Когда же он принимался цитировать некоторые параграфы из «Декларации Независимости», Цедрик обыкновенно приходил в сильнейшее возбуждение; глаза его горели, щеки пылали, а кудри превращались в целую шапку спутанных золотистых волос. С нетерпением доедал он обед по возвращении домой, спеша как можно скорее передать все услышанное маме. Пожалуй, мистер Гоббс первый возбудил в нем интерес к политике. Он любил читать газеты, а потому Цедрик узнал очень многое из того, что делалось в Вашингтоне. При этом мистер Гоббс обыкновенно высказывал свое мнение о том, хорошо или дурно относился президент к своим обязанностям. Однажды после новых выборов мистер Гоббс был особенно доволен результатами баллотировки, и нам даже кажется, что, не будь его и Цедрика, страна могла очутиться на краю гибели. Как-то раз мистер Гоббс взял с собою Цедрика, чтобы показать ему процессию с факелами, и потом многие из участников ее, несших факелы, долго помнили, как какой-то рослый человек стоял у фонарного столба и держал на плече хорошенького мальчугана, который громко кричал и весело размахивал своей шапочкой.
Как раз вскоре после этих самых выборов, когда Цедрику было почти восемь лет, случилось одно необыкновенное событие, сразу изменившее всю его жизнь. Странно, что именно в тот день, когда это случилось, он говорил с мистером Гоббсом об Англии и английской королеве, причем мистер Гоббс весьма неодобрительно отзывался об аристократах, в особенности же о графах и маркизах. Был очень жаркий день, и Цедрик, наигравшись в солдатики с другими мальчиками, отправился отдыхать в лавку, где нашел мистера Гоббса за чтением «Лондонской иллюстрированной газеты», в которой было изображено какое-то придворное торжество.
– А, – воскликнул он, – вот они теперь чем занимаются! Только не долго им радоваться! Скоро наступит время, когда те, кого они теперь прижимают, поднимутся и взорвут их на воздух, всех этих графов и маркизов! Час приближается! Им не мешает подумать о нем!..
Цедрик, как всегда, взобрался на стул, сдвинул свою шапочку на затылок и засунул руки в карманы.
– А вы много видели графов и маркизов, мистер Гоббс? – спросил он.
– Я? Нет! – с негодованием воскликнул мистер Гоббс. – Хотел бы я посмотреть, как они явятся сюда! Ни одному из этих жадных тиранов я не позволил бы даже сесть на свой ящик.
Мистер Гоббс так гордился своим чувством презрения к аристократам, что невольно вызывающе посмотрел вокруг себя и строго наморщил лоб.
– А может быть, они не захотели бы быть графами, если б знали что-нибудь лучшее, – ответил Цедрик, чувствуя какую-то смутную симпатию к этим людям, находящимся в таком неприятном положении.
– Ну вот еще! – воскликнул мистер Гоббс. – Они похваляются своим положением. Это у них врожденное! Скверная компания.
Как раз в самый разгар их разговора появилась Мэри. Цедрик сперва подумал, что она пришла покупать сахар или что-нибудь в этом роде, но оказалось совсем другое. Она была бледна и точно взволнована чем-то.
– Пойдем, дорогой мой, мама ждет, – сказала она.
Цедрик соскочил со своего сиденья.
– Она, наверное, хочет пойти гулять со мною, Мэри? – спросил он. – Прощайте, мистер Гоббс, я скоро опять приду.
Он был удивлен, видя, что Мэри как-то странно смотрит на него и все время качает головой.
– Что случилось? – спросил он. – Тебе, вероятно, очень жарко?
– Нет, – ответила Мэри, – но у нас случилось кое-что особенное.
– У мамы от жары разболелась голова? – с беспокойством спросил мальчик.
Дело было совсем не в этом. У самого дома они увидели перед подъездом карету, а в гостиной в это время кто-то разговаривал с мамой. Мэри тотчас же повела Цедрика наверх, надела на него его лучший костюмчик из светлой фланели, застегнула на нем красный пояс и тщательно расчесала его кудри.
– Все графы да князья! Пропади они совсем! – ворчала она себе под нос.
Все это было очень странно, но Цедрик был уверен, что мама объяснит ему, в чем дело, и потому он предоставил Мэри ворчать, сколько ей угодно, не расспрашивая ее ни о чем. Окончив свой туалет, он побежал в гостиную, где застал высокого, худого старого господина с резкими чертами лица, сидевшего в кресле. Недалеко от него стояла мама, взволнованная и бледная. Цедрик сразу заметил слезы на ее глазах.
– О, Цедди! – с каким-то страхом взволнованно воскликнула она и, подбежав к своему мальчику, крепко обняла и поцеловала его. – О, Цедди, мой милый!
Старый господин поднялся и внимательно поглядел на Цедрика своими проницательными глазами. Он потер костлявой рукой подбородок и, по-видимому, остался доволен осмотром.
– Итак, я вижу перед собою маленького лорда Фаунтлероя? – тихо спросил он.
Глава II
Друзья Цедрика
В течение всей последующей недели в целом мире нельзя было бы найти более удивленного и выбитого из колеи мальчика, чем Цедрик. Во-первых, все, что рассказала ему мама, было непостижимо. Прежде чем понять хоть что-нибудь, ему пришлось два или три раза выслушать один и тот же рассказ. Он решительно не мог себе представить, как отнесется к этому мистер Гоббс. Ведь вся эта история начиналась с графов. Его дедушка, которого он совсем не знал, был граф; и его старый дядя – не упади он только с лошади и не расшибись до смерти – впоследствии тоже стал бы графом, точно так же, как и его второй дядя, умерший от горячки в Риме. Наконец, и его папа, если бы был жив, сделался бы графом. Но так как все они умерли и в живых остался только Цедрик, то оказывается, что после смерти дедушки предстоит сделаться графом ему самому, а пока он называется лорд Фаунтлерой.
Цедрик сильно побледнел, когда в первый раз услышал об этом.
– О, Милочка, – воскликнул он, обращаясь к матери, – я не хочу быть графом! Среди моих товарищей нет ни одного графа! Нельзя ли как-нибудь сделать так, чтобы не быть графом?
Но оказалось, это неизбежно. И когда вечером они вместе сидели у открытого окна и смотрели на грязную улицу, то долго разговаривали об этом.
Цедрик сидел на скамеечке, обхватив, по обыкновению, колени обеими руками, с выражением крайней растерянности на своем маленьком личике, весь раскрасневшись от непривычного напряжения. Его дедушка прислал за ним, желая, чтобы он приехал в Англию, и мама думала, что ему следует ехать.
– Потому, – говорила она, печально глядя на улицу, – что твой папа тоже пожелал бы видеть тебя в Англии. Он всегда был привязан к своему родному дому, да, кроме того, надо принять во внимание много других соображений, которые недоступны пониманию таких маленьких мальчиков, как ты. Я была бы слишком эгоистичной матерью, если бы не согласилась на твой отъезд. Когда ты вырастешь, ты поймешь меня.
Цедрик печально покачал головой.
– Мне очень жаль расставаться с мистером Гоббсом. Я думаю, он будет скучать по мне, да и я тоже буду скучать по всем моим знакомым.
Когда мистер Хевишэм, поверенный в делах лорда Доринкорта, избранный самим дедом в провожатые маленькому лорду Фаунтлерою, пришел к ним на другой день, Цедрику пришлось услышать много нового. Впрочем, сообщение, что он будет очень богат, когда вырастет, что у него будут повсюду замки, обширные парки, золотые прииски и большие поместья, в сущности, нисколько не утешало его. Он беспокоился о своем друге, мистере Гоббсе, и в сильном волнении решил отправиться к нему после завтрака.
Цедрик застал его за чтением утренних газет и с необыкновенно серьезным видом приблизился к нему. Он предчувствовал, что перемена в его жизни причинит большое горе мистеру Гоббсу, а потому, направляясь теперь к нему, все время думал, в каких выражениях лучше всего передать ему об этом.
– Хелло! Здравствуй! – сказал мистер Гоббс.
– Здравствуйте, – ответил Цедрик.
Он не вскарабкался, как бывало прежде, на высокий стул, а уселся на ящик с бисквитами, охватил руками колени и молчал так долго, что мистер Гоббс, наконец, вопросительно посмотрел на него из-за газеты.
– Хелло! – повторил он.
Цедрик собрался, наконец, с духом и спросил:
– Мистер Гоббс, помните ли вы все, о чем мы с вами говорили вчера утром?
– Да, кажется, об Англии…
– А когда вошла в лавку Мэри?
Мистер Гоббс почесал затылок.
– Мы говорили о королеве Виктории и об аристократах.
– Да… и… о графах, – с некоторым колебанием добавил Цедрик.
– Да, насколько мне помнится, мы их немного поругали! – воскликнул мистер Гоббс.
Цедрик покраснел до корней волос. Никогда еще в жизни не чувствовал он такой неловкости, догадываясь, что подобную неловкость мог почувствовать в эту минуту и сам мистер Гоббс.
– Вы сказали, – продолжал он, – что не позволили бы ни одному из них сесть на ваш ящик из-под бисквитов?
– Конечно, – с достоинством подтвердил мистер Гоббс. – Пускай бы только попробовали!
– Мистер Гоббс, – вскричал Цедрик, – один из них сидит в эту минуту на вашем ящике!
Мистер Гоббс чуть было не вскочил со своего стула.
– Что такое?! – закричал он.
– Да, мистер Гоббс, – с надлежащей скромностью ответил Цедрик. – Я – граф или, лучше сказать, скоро буду графом. Я не шучу.
Мистер Гоббс казался очень взволнованным; он встал со своего места, подошел к окну и посмотрел на термометр.
– У тебя, видно, разболелась от жары голова?! – воскликнул он, оглядывая мальчика с головы до ног. – Сегодня слишком уж жарко! Как ты себя чувствуешь? Давно ли это у тебя?
С этими словами он положил свою большую руку на голову мальчика. Цедрик совсем растерялся.
– Благодарю вас, – сказал он, – я здоров, и у меня совсем не болит голова. Но как мне ни жаль, а я должен повторить, мистер Гоббс, что все это правда. Вы помните, Мэри приходила звать меня? Мистер Хевишэм говорил в это время с мамой, он – адвокат.
Мистер Гоббс опустился на стул и отер платком свой мокрый лоб.
– Положительно, один из нас получил солнечный удар! – вымолвил он.
– Нет, – возразил Цедрик, – но мы волей-неволею должны примириться с этой мыслью, мистер Гоббс. Мистер Хевишэм нарочно приехал из Англии, его послал мой дедушка, чтобы сообщить нам это.
Мистер Гоббс растерянно глядел на невинное, серьезное личико мальчика, стоявшего перед ним.
– Кто твой дедушка? – спросил он наконец.
Цедрик сунул руку в карман и осторожно вынул оттуда небольшой лист бумаги, на котором было что-то написано крупным, неровным почерком.
– Я никак не мог запомнить, а потому записал на бумаге, – ответил он и принялся читать написанное: – Джон Артур Молинё Эрролл, граф Доринкорт. Вот его имя, и живет он в замке – и не в одном, а, кажется, в двух или трех замках. И мой покойный папа был его младший сын, и я не был бы теперь лордом или графом, если бы папа остался жив, а он, в свою очередь, также не был бы графом, если бы его братья не умерли. Но они все умерли, и в живых из мужчин остался только я – вот почему я непременно должен быть графом, и дедушка зовет меня теперь в Англию.
С каждым словом лицо мистера Гоббса краснело все больше и больше, он тяжело дышал и то и дело отирал платком свой лоб и лысину. Только теперь начинал он понимать, что случилось действительно кое-что особенное. Но когда он глядел на маленького мальчика, сидящего на ящике с выражением наивного детского недоумения в глазах, и убеждался, что, в сущности, он нисколько не изменился, а остался все таким же хорошеньким, веселым и славным мальчуганом, каким был вчера, то вся эта история с титулом показалась ему еще более странной. Его удивляло и то обстоятельство, что Цедрик говорит об этом просто, по-видимому не понимая даже, насколько все это поразительно.
– Ну-ка, повтори, как тебя зовут? – спросил он наконец.
– Цедрик Эрролл, лорд Фаунтлерой, – ответил тот. – Так назвал меня мистер Хевишэм. Когда я вошел в комнату, он сказал: «А, так вот каков маленький лорд Фаунтлерой!»
– Ну, – вскричал мистер Гоббс, – черт меня побери совсем!
Это восклицание являлось всегда у мистера Гоббса выражением сильнейшего волнения или удивления. В данную минуту он не мог бы даже подыскать других слов.
Впрочем, сам Цедрик находил такое заявление вполне естественным и подходящим. Он так любил и уважал мистера Гоббса, что восхищался всякими его выражениями. Он слишком мало бывал в обществе, а потому не мог понять, что некоторые восклицания мистера Гоббса не вполне отвечали строгим требованиям хорошего тона. Он, конечно, понимал, что речь его мамы несколько отличается от речи мистера Гоббса, но ведь мама – дама, а дамы всегда отличаются от мужчин!
Мальчик пристально посмотрел на мистера Гоббса.
– А Англия далеко отсюда? – спросил он.
– Да, надо переплыть Атлантический океан, – ответил мистер Гоббс.
– Вот это самое худшее, – вздохнул Цедрик. – Мы долго не увидимся с вами – и эта мысль меня очень огорчает!
– Ну, что же делать – самые близкие друзья расстаются…
– Да, мы были друзьями много лет подряд, не правда ли?
– Со дня твоего рождения, – ответил мистер Гоббс. – Тебе было всего шесть недель, когда ты в первый раз очутился на этой улице.
– Ах, – со вздохом сказал Цедрик, – я не воображал тогда, что стану когда-нибудь графом!..
– А нельзя ли как-нибудь избежать этого? – спросил мистер Гоббс.
– Боюсь, что нет, – ответил Цедрик. – Моя мама говорит, что папа, наверно, захотел бы, чтобы я поехал. Но говорю вам, мистер Гоббс, уж если мне суждено быть графом, я могу по крайней мере одно сделать: постараться быть хорошим графом. И я не буду тираном. А если когда-нибудь снова случится война с Америкой, я постараюсь прекратить ее…
Его разговор с мистером Гоббсом был продолжителен и серьезен.
Успокоившись после первоначального изумления и волнения, мистер Гоббс отнесся к событию не с таким недовольством, какого можно было ожидать от него; он постарался примириться с фактами и в течение беседы успел задать массу разных вопросов. Но так как Цедрик мог отвечать лишь на некоторые из них, то мистер Гоббс попытался сам разрешить их.
Будучи прекрасно осведомлен относительно графов, маркизов и дворянских поместий, он так своеобразно объяснил некоторые факты, что мистер Хевишэм, вероятно, был бы очень удивлен, если бы мог слышать его.
По правде сказать, многое и без того удивляло мистера Хэвишэма. Прожив всю свою жизнь в Англии, он совершенно не был знаком с нравами и обычаями американцев. В продолжение сорока лет он находился в деловых отношениях с семьей графа Доринкорта и, конечно, обстоятельно знал все, что касалось ее обширных владений, ее огромного богатства и общественного значения, и потому, хотя холодно и бесстрастно, но все же по-своему интересовался маленьким мальчиком, будущим графом Доринкортом, которому предстояло сделаться наследником всего этого огромного состояния. Ему хорошо было известно недовольство старого графа своими старшими сыновьями; он хорошо помнил бешеный гнев его по поводу женитьбы капитана на американке; знал также, что старик ненавидел свою молоденькую невестку, о которой отзывался не иначе как в самых обидных выражениях. По его утверждению, она была простой необразованной американкой, заставившей капитана жениться на себе, зная, что он сын графа. Мистер Хевишэм и сам был почти уверен в справедливости такого суждения. Ему пришлось видеть на своем веку немало эгоистичных и корыстолюбивых людей, и он притом был не очень хорошего мнения об американцах. Когда он проезжал по отдаленной улице и карета его остановилась у скромного домика, он испытал какое-то неприятное чувство. Ему почти больно было думать, что будущий владелец замков Доринкорт, Уиндгем Тоуэр, Чарльворт и прочих великолепных поместий родился и рос в этом невзрачном домике, напротив мелочной лавочки. Мистер Хевишэм решительно не мог себе представить, какими окажутся мальчик и его мать. Он как будто даже боялся увидеть их. В душе он гордился знатной семьей, делами которой так давно занимался, и ему было бы весьма неприятно иметь дело с женщиной вульгарной и корыстолюбивой, не уважающей ни родины своего покойного мужа, ни достоинства его имени; между тем имя было старинное и славное, и мистер Хевишэм сам питал к нему глубокое почтение, хотя и был холодным, хитрым и деловым старым юристом.
Когда Мэри ввела его в маленькую гостиную, он критически осмотрел ее. Обставлена она была просто, но вид имела уютный.
Тут не было ни уродливой мебели, ни дешевых, пестрых картин; немногочисленные украшения отличались изяществом, а разбросанные в комнате хорошенькие вещицы, по-видимому, являлись произведениями женских рук.
«Совсем не так плохо, – подумал мистер Хевишэм. – Но, может быть, все окружающее было лишь отражением вкуса самого капитана?» Однако, когда миссис Эрролл вошла в комнату, он невольно подумал, что немалая роль в создании этой обстановки принадлежит именно ей. И не будь мистер Хевишэм таким сдержанным и даже чопорным стариком, он, вероятно, наглядно обнаружил бы свое удивление при виде ее. В своем простом черном платье, плотно облегавшем ее стройную фигуру, она казалась скорее молоденькой девушкой, чем матерью семилетнего мальчика. У нее было красивое грустное личико, а взгляд больших карих глаз отличался какой-то особенной прелестью. Выражение печали не сходило с ее лица со дня смерти мужа. Цедрик уже давно привык видеть ее такой; она оживлялась только в тех случаях, когда он играл или разговаривал с нею, употребляя какую-нибудь старомодную фразу или длинное слово, почерпнутое из газет или бесед с мистером Гоббсом. Он очень любил употреблять длинные слова и был весьма доволен, когда его мама от души смеялась, слыша их, хотя, в сущности, и не понимал, почему они казались ей смешными. Долгий жизненный опыт юриста научил мистера Хевишэма хорошо распознавать людей, а потому при первом же взгляде на миссис Эрролл он сразу убедился в том, что старый граф совершил крупную ошибку, считая свою невестку жадной и вульгарной женщиной. Сам мистер Хевишэм никогда не был женат и даже никогда не был влюблен, но он тем не менее понял, что эта хорошенькая и молоденькая женщина с мелодичным голосом и грустными глазами вышла замуж за капитана Эрролла только потому, что всей душой полюбила его и, конечно, не думала о том, что он сын богатого и знатного графа; возможно, переговоры с ней не представят никаких затруднений, а будущий лорд Фаунтлерой не явится таким испытанием для его знатных родственников. Сам капитан Эрролл был очень красив, жена его оказалась очаровательной женщиной – вероятно, и сын будет столь же красивым.