С самого утра шёл противный мелкий дождик. Тану сидел в небольшом кафе, пил остывший кофе с корицей и смотрел в окно. Обычно он выпивал чашку за пару минут, чтобы кофе не успел остыть, но сегодня ему не хотелось выходить наружу, и он сидел уже целых полчаса, ожидая, что дождь закончится.
– Ты что, ждёшь, когда кончится дождь? – спросила Айко, хозяйка и официантка одновременно.
– Угу, – буркнул Тану и отхлебнул из чашки.
– На небо посмотри, – усмехнулась Айко, – он точно всю ночь идти будет, а, может, и весь завтрашний день.
Это Тану и без неё знал: достаточно было посмотреть на бесконечно-серое небо, чтобы понять, что дождь и не думает заканчиваться. В такие дни Тану казалось, что это навсегда, что этот дождь, раз начавшись, уже никогда не прекратится, что небо навсегда останется серым и безжизненным, а всё живое утонет в тумане.
– Тоска, – сказал Тану.
– И не говори, – поддержала Айко. – Мне в такие дни хочется сидеть на диване перед телевизором, укутавшись в плед и пить горячий шоколад или что покрепче. И ещё чтобы шторы были закрыты, чтобы не видеть того, что снаружи.
– Раньше считали, что дождь это романтично.
– Кто считал-то? – усмехнулась Айко. – Всякие поэты да писатели! Вот взять бы этого романтика, отправить на улицу под дождь дня на три!
– Думаешь, ему разонравится? – улыбнулся Тану.
– Уверена. Когда от холода и сырости зуб на зуб не попадает, тебе точно не до всякой романтики!
Тану вспомнил, как когда-то, ещё в школе, читал стихи поэта, воспевавшего дождь. Стихи он не помнил, имя поэта забыл, но смысл прочитанного в памяти сохранился.
– Помню, как читал, что кто-то называл дождь слезами неба. Знаешь, там так хорошо написано было! Мол, мы все плачем по кому-то или из-за кого-то, а небо плачет по всем нам.
Айко фыркнула и рассмеялась.
– Глупости это всё! Дождь он и есть дождь! Вода и только! Хотя, знаешь, – она облокотилась на стойку и подпёрла подбородок кулаком, – в этом что-то есть. Вот, чёрт!
– Что?
– Да что-то мне тоскливо стало. Может, выпьем по стопочке?
Тану редко выпивал: под действием алкоголя тоска, испытываемая им чуть ли не постоянно, становилась просто невыносимой. В голову лезли тяжёлые мысли о смысле жизни, собственной никчёмности, тоскливые воспоминания о чём-то упущенном и потерянном и отчаяние от того, что в будущем ничего не изменится. Он не знал, что именно хочет изменить и от этого становилось лишь тяжелее.
Но сейчас он хотел согреться.
– Давай, – кивнул Тану. – Слушай, а налей мне ещё кофе и влей в него стопку.
Айко посмотрела на кофеварку.
– Тут как раз на одну чашку осталось, – сказала она. – Сейчас разогрею.
Она нажала кнопку и достала из-под стойки початую бутылку коньяка.
– О, закипает. Ну, давай чашку!
Тану допил остатки и протянул чашку Айко. Та налила кофе и разбавила его коньяком.
– Как крепко! – сказал Тану, отпив из чашки.
– Пятьдесят на пятьдесят! – усмехнулась Айко. – Самая лучшая пропорция!
Она отхлебнула из бокала, поморщилась и шмыгнула носом.
– Всё-таки я простыла.
– Промокла с утра?
– Да, – кивнула Айко. – С утра встала, в окно смотрю – туч вроде нет. Ну, я зонтик и не взяла, а только от дома отошла, он и начался. Я уж домой не пошла, а то бы к открытию не успела, да и переодеться тут есть, во что, – она снова отхлебнула. – Но промокла, как собака. Пришла, в зеркало посмотрела, а у меня даже губы посинели!
– Коньячком согрелась? – улыбнулся Тану, почувствовав, как по телу разливается приятное тепло.
– Ага, сейчас! – фыркнула Айко. – В начале рабочего дня! Нет, исключительно кофейком.
Тану хлебнул и посмотрел в окно.
– Нет, это никогда не закончится, – сказал он, – хоть всю ночь просиди.
Он посмотрел на часы и присвистнул:
– О, так уже почти девять! Надо домой идти.
– А мне надо закрываться.
– Так рано ещё вроде.
– Ты думаешь, кто-нибудь придёт? – ухмыльнулась Айко. – За последние полтора часа только ты один и зашёл.
В этот момент колокольчик двери звякнул и в кафе вошёл пожилой мужчина в чёрной одежде проповедника Нового Рассвета. Он вытер мокрое лицо, фыркнул и принюхался.
– Ну и погодку послали нам небеса! – с улыбкой сказал он, подойдя к стойке.
– Не то слово, – ответила Айко, пряча бокал.
Её движение не осталось незамеченным.
– Не волнуйтесь вы так, – лукаво прищурился проповедник, – я всё понимаю. Мне в такую погоду тоже порой хочется согреться чем-нибудь крепким. Но, увы, – тут он развёл руками и с улыбкой посмотрел на Тану, – приходиться довольствоваться исключительно кофейком. Иногда даже синтетическим!
Тану понимающе кивнул:
– Да, синтетика это гадость.
– И не говорите! – воскликнул проповедник, присаживаясь за столик. – Мне кофе с одной ложкой сахара!
Айко вздохнула и засыпала в аппарат порцию кофе.
– Вот скажите, – обратился проповедник к Тану, – какие мысли возникают у вас при виде дождя?
– А какое это имеет значение?
– Мне просто интересно, – ответил проповедник. – Знаете, разные люди порой испытывают абсолютно разные эмоции при виде одного и того же события.
– Не думаю, что дождь способен вызывать что-то, кроме грусти, – сказал Тану. – Тем более такой дождь.
– Да, вы правы, – согласился проповедник, посмотрев в окно, – такой дождь вызывает лишь тоску. Не то, что гроза. Вот где восторг, восхищение, какая-то детская радость! Небо словно взрывается над вами, обрушивая вниз обжигающие струи! Ты подставляешь под них счастливое лицо и весело смеёшься, чувствуя себя сопричастным этому торжественному и грозному явлению!
С сияющими глазами он повернулся к Айко.
– Вы могли бы стать поэтом или писателем, – сказала она, доставая чашку.
– Мне иногда кажется, что наша Церковь поступила неправильно, когда запретила людям творить, – грустно ответил проповедник.
– И это говорите вы, служитель Нового Рассвета? – удивился Тану.
Проповедник горько улыбнулся:
– Странная ирония, правда? Но я действительно так считаю.
– Почему? – спросила Айко, протягивая дымящуюся чашку.
– Спасибо, – поблагодарил проповедник. – Ух, какой горячий! Замечательно согревает! Понимаете, стремление творить заложено в нас изначально. Мы не можем не творить, не можем жить только наукой, не можем без того, чтобы не создавать что-то, чем будут восхищаться потомки, что-то, не имеющее практической цели, что-то, что способно заставлять наше сердце биться сильнее или сжиматься от ужаса.
– То, что способно вызывать эмоции, – добавил Тану и допил кофе.
– Да, – кивнул проповедник, – именно так. И этого нас лишили.
Айко недоверчиво посмотрела на него и сказала:
– Странно, что об этом говорите именно вы и ещё более странно то, что вы говорите это нам.
– Кому это – вам? – спросил проповедник.
– Совершенно незнакомым людям.
Проповедник вздохнул, хлебнул кофе и медленно произнёс:
– Я сегодня почувствовал, что больше не могу так.
– Ой, – замахала руками Айко, – только прошу, не надо перед нами исповедоваться.
– Да, лучше не надо, – добавил Тану.
Проповедник грустно посмотрел на него и хриплым голосом сказал:
– А кому ещё я могу высказаться, если не тем, кто меня совершенно не знает? Тем более, что вы помните, что такое живопись, скульптура, поэзия. Вы ведь наверняка тоже тоскуете по всему этому, как и я.
– Нет, – быстро ответила Айко.
– Вы врёте, – улыбнулся проповедник.
Айко покраснела и опустила глаза, а проповедник, допив кофе, встал и направился к выходу. Открыв дверь, он обернулся и подмигнул.
– Прощайте!
– До свидания, – сказал Тану.
Когда дверь закрылась, Айко достала из-под стойки бокал, допила и налила ещё.
– Странный он какой-то.
– Мне кажется, что его что-то мучает, – сказал Тану, смотря сквозь стекло, как проповедник медленно побрёл по улице.
– Всех что-то мучает, – хмуро сказала Айко, – а этим церковникам я вообще не доверяю.
– Как ты думаешь, куда он пошёл, – словно не услышав её, спросил Тану.
Айко глотнула коньяка и фыркнула:
– А тебе не всё равно? Мне вот лично абсолютно неинтересно, куда он мог пойти.
Тану вздохнул. Он вдруг почувствовал странное, необъяснимое родство с проповедником. Тот тоже испытывал тоску, хоть и немного другого толка: он тосковал по прежним временам, а Тану тосковал просто так, но именно чувство беспредельной тоски роднило их друг с другом. Тану захотелось вскочить, побежать следом, спросить, кто он такой и чего хочет, но вместо этого он отвернулся от окна и допил кофе.
– Ещё хочешь? – спросила Айко.
– Нет. Мне, наверное, уже пора.
– Пока.
– Пока.
Тану застегнул куртку, накинул на голову капюшон и вышел на улицу.
Наклонив голову, Тану медленно брёл вдоль мусорной свалки, освещённой жёлтыми фонарями. До дома оставалось совсем немного, как вдруг его привлёк странный звук, доносившийся из-за кучи мусора. Тану остановился и прислушался. Звук был похож то ли на плач, то ли на скулёж.
«Может, щенок? – подумал Тану. – Бедный! Ему, должно быть, очень холодно и одиноко».
Тану осторожно заглянул за мусорную кучу и увидел большую картонную коробку, раскисшую от сырости. Плач доносился из неё. Тану присел на корточки, заглянул внутрь и вздрогнул.
«Ребёнок?»
– Что ты здесь делаешь?
Огромные глаза взглянули из полумрака.
– Я не знаю, – ответил ребёнок.
– А как тебя зовут?
– Я не знаю.
– Тебе холодно?
– Очень.
– Что же мне с тобой делать?
– Не бросайте меня здесь, – всхлипнул ребёнок.
– Не брошу.
