Сталин. Биография в документах (1878 – март 1917). Часть II: лето 1907 – март 1917 года
000
ОтложитьЧитал
ФЕДЕРАЛЬНОЕ АРХИВНОЕ АГЕНТСТВО ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АРХИВ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
Под общей редакцией
чл. – корр. РАН С. В. Мироненко
Научный редактор
д. э. н. А. А. Белых
В книге использованы документы ГА РФ, РГАСПИ, Красноярского краевого архива
Рецензенты Л. А. Роговая, О. В. Хлевнюк
© О. Эдельман, 2021
© Издательство Института Гайдара, 2021
Глава 15
Баку, июнь 1907—март 1908 года
К лету 1907 г. стало окончательно очевидно, что революция пошла на спад и надежды на ее возобновление иллюзорны. Вместе с тем иссякала и масса сочувствующих движению; разочарованные и отрезвевшие рабочие переставали слушать социал-демократических агитаторов, вслед за этим, естественно, скудели и денежные взносы. В Закавказье большевики полностью проиграли Грузию.
В этой ситуации удачным, хитрым ходом было перебросить бесполезных теперь в Грузии наличных работников в Баку, тем самым увеличив вес большевистской фракции Бакинского комитета. Город по-прежнему был очень удобен для всякой нелегальной деятельности, власти после бурных событий предшествовавших лет не предприняли никаких решительных шагов, чтобы сделать его более контролируемым и управляемым, да и не имели для этого ни сил, ни ресурсов. Более того, после революционных выступлений и беспорядков обстановка повсюду на Кавказе оставалась весьма неспокойной, ибо разница между отрядами повстанцев и обычными бандитами была чрезвычайно тонка, а по завершении активной фазы революции многие боевики, прежде считавшиеся революционерами, теперь, оставшись не у дел, перешли к простому разбою. Уровень преступности вырос. К примеру, в Тифлисской губернии в 1907 г. владельцы прибыльных сельдяных промыслов были вынуждены платить налетчикам по 40–80 тысяч рублей ежегодно, не считая выкупа за освобождение из плена. Охрану жилых домов и магазинов «взяла на себя» партия «Дашнакцутюн», разумеется, за деньги. При полном бездействии властей и перед лицом угрозы разорения тифлисское купечество в мае 1907 г. объединилось в Союз коммерсантов[1].
В Баку дело осложнялось наличием тысяч пришедших на временные работы на нефтепромыслы рабочих, взаимной враждебностью мусульман и армян и совершенной неадекватностью штатов полиции. 23 июля 1908 г. наместник на Кавказе кн. И. И. Воронцов-Дашков в ответ на полученное из Петербурга предписание с длинным перечнем упущений кавказской администрации писал премьер-министру П. А. Столыпину, что «главное кавказское начальство неоднократно возбуждало вопрос об усилении полиции и об улучшении ее положения, но обычно получало на это отказ; в то время, когда в 1905–1906 гг. было отпущено до 20 миллионов на усиление полиции и улучшение ее положения во внутренних губерниях, на Кавказ не было отпущено ни одного рубля. Исключение представляет собою только Баку, но и то – благодаря тому, что местные нефтепромышленники и город оплачивают из своих средств свыше 2/3 общего штатного расхода на полицию. В гор. Тифлисе мне пришлось собственной властью увеличить число городовых на 150 человек за счет остатков от кредитов на полицейскую сельскую стражу, ввиду явного недостатка городской полиции»[2]. Воронцов-Дашков докладывал также о прискорбном состоянии Метехского тюремного замка в Тифлисе и здания бакинской тюрьмы, на ремонт которых не было средств, о малочисленности штатов жандармов и вследствие этого слабости розыскной работы и т. д.[3]
В сетованиях бакинских жандармов на обычные для этого города затруднения – узкие кривые улочки старого города, замкнутую жизнь мусульманских домовладений, отсутствие регистрации населения и разноплеменный его характер – появился новый мотив. После национальных столкновений стало очень затруднено наружное наблюдение, так как «город делится на две части, татарскую и армянскую, и как татары, так и армяне, в особенности вечером, из боязни быть убитыми на почве национальной розни избегают бывать во враждебной части города», поэтому невозможно стало использовать филеров из этих народов, а русские «среди туземного населения быстро бывают обнаруживаемы». Впрочем, филеры рисковали жизнью безотносительно национальности, «так как жизнь человека в Баку ценится очень недорого и при обнаружении филера или вообще сыщика – «шпика» его не задумаются убить», причем вовсе не из враждебности к властям, а потому, что «население, терроризированное изо дня в день повторяющимися в г. Баку грабежами, кражами, убийствами и т. п., очень подозрительно и опасливо относится к каждому новому лицу, появляющемуся вблизи их жилищ» (см. док.3). К. Захарова-Цедербаум вспоминала, что в Старом городе, внутри старинной крепостной стены, в узких извилистых и пустынных улицах «по вечерам, чуть не ежедневно происходили перестрелки и убийства, и полиция боялась показываться сюда. […] Население оставалось неразору-женным, и револьвер или кинжал пускались в ход по всякому поводу» (см. док. 4).
К этому добавлялись столь же обыкновенные коррумпированность и нерадивость чинов полиции и жандармов, которые чаще всего нет возможности разграничить. Чему, например, можно приписать такое событие, как исчезновение из бакинской тюрьмы одного из главных обвиняемых по делу о подпольной типографии РСДРП Епифана Енукидзе? Удивительно, но «26 минувшего июля, по доставлении в местную тюрьму 11 лиц, задержанных […] по делу об обнаруженной в г. Баку накануне подпольной типографии „Бакинской организации Российской социал-демократической рабочей партии“, арестованный Епифан Энукидзе, во время проверки, незаметно вышел из ворот тюрьмы и скрылся»[4]. А ведь заведующий местным охранным пунктом доносил в Департамент полиции, что все силы его подчиненных брошены на обнаружение этой типографии, и об аресте ее рапортовал как о главном своем достижении (см. док. 3).
В воспоминаниях революционеров встречаются указания на продажность бакинских полицейских и даже самого начальника губернского жандармского управления. С. Орджоникидзе вспоминал, что жандармский ротмистр Зайцев «весьма охотно брал взятки» (см. док. 5).
Описываемые мемуаристами схемы побегов арестантов, в том числе тех, кому могла грозить смертная казнь, поражают простотой и незамысловатостью. Основывались они на из рук вон скверном учете и регистрации арестованных, равно как и на надзоре за ними в тюрьме. О таком побеге поведал оказавшийся в бакинском арестном доме летом 1905 г. А. Сухов (Андрей Бакинский). «Помогло нам одно удивившее меня обстоятельство. Никого из нас не сфотографировали. На этом и на записях протокола ареста был основан наш чрезвычайно простой план, немедленно нами выполненный». Состоял он в том, что Сухов просто поменялся одеждой с другим арестованным: «В протоколе я значился, как молодой человек в соломенной шляпе и пестрой рубашке. Я снял с себя то и другое, а сам надел на себя костюм подходившего ко мне по росту слесаря Спиридона Андреева, а тот, облекшись в мое платье, стал „подозрительным неизвестным“. Прибавлю, что товарищ Андреев никогда раньше по политическим делам не привлекался и рисковал сравнительно немногим. Тот же приблизительно прием применили Яков, Владимир[5] и двое гурийцев-террористов». Начальником арестного дома, по словам А. Сухова, был тогда «грузин, знакомый со многими меньшевиками и широко пропускавший к нам не только провизию, но и нелегальные издания. Через него или через посетителей, подходивших прямо к окнам, мы знали обо всем, что делается в городе и на промыслах»[6]. Отделить в этом случае небрежность в исполнении обязанностей, большую приверженность связям знакомства и родства, нежели служебной иерархии, от корыстной заинтересованности вряд ли возможно. Вообще сходные приемы устройства побегов были широко распространены в Закавказье. Точно таким же образом, поменявшись одеждой и именем с арестованным за неважное преступление молодым грузином, в декабре 1905 г. вышел из тюрьмы в Тифлисе Камо, взятый перед этим казаками с оружием в руках и уже тогда знаменитый, усиленно разыскиваемый боевик[7].
После ареста И. Джугашвили в марте 1908 г. Бакинское ГЖУ послало для идентификации личности его фотографии в Кутаисское и Тифлисское ГЖУ. Из Кутаиса ответили, что «опознать Джугашвили по представляемой при сем фотографической карточке ввиду давности времени, никто из чинов вверенного мне пункта и полиции не мог» (см. док.61). Из Тифлиса также отписали, что «установить личность Джугашвили по карточке не представилось возможным, так как фотографической карточки в Управлении не имеется, а его лицо никто не помнит» (см. док. 62). Со времени, когда Джугашвили сидел в Кутаисской тюрьме и проходил по делу о Тифлисском кружке РСДРП, не прошло и пяти лет, так что память у жандармских чинов была весьма короткой.
Не лучше, конечно же, обстояло дело с расследованием виновности арестованных, поиском доказательств и т. д. Арестованные видные революционеры нередко вскоре выходили на свободу, как С. Орджоникидзе и другие участники первомайской демонстрации 1907 г., затем присоединившиеся к ним в тюрьме участники большевистского фракционного собрания (среди них С.Спандарян, А. Енукидзе, А. Джапаридзе, И.Фиолетов). Тогдашнее свое освобождение Орджоникидзе приписывал взятке («небольшой сумме»), данной ротмистру Зайцеву (см. док. 5), а в 1909 г. за взятку тому же Зайцеву в размере 700 рублей был выпущен из-под ареста С. Шаумян[8].
Неудивительно, что Баку по-прежнему притягивал подпольщиков разных мастей. Приехавшая в январе 1908 г. К. Захарова-Цедербаум вспоминала, что «застала там много товарищей, вынужденно или добровольно съехавшихся туда с разных концов России. […] Сюда же перекочевали многие из рабочих, принимавших активное участие в революционном движении и вынужденных уйти от репрессий»[9]. Как, собственно, поступила и сама рассказчица – меньшевичка, жена брата Мартова С. О. Цедербаума.
В январе 1907 г. в Баку перебрался Сурен Спандарян[10], в марте – Серго Орджоникидзе. Степан Шаумян, и без того много бывавший в Баку, окончательно там поселился в начале июня[11]. К середине 1907 г. в Баку обосновались Буду Мдивани, Н. Н. Колесникова (О. А. Тарасова), позднее М. С. Ольминский,
А. М. Стопани и другие большевики[12] (см. док.5–8). В 1908 г. в Баку из Луганска переехал Климент Ворошилов, но в описываемое нами время его в Баку не было заметно. В 1940 г. Сталин в письме историкам М. А. Москалеву и Е. Н. Городецкому пояснил, что Ворошилов тогда не входил в состав «руководящей группы большевиков», «был в Баку всего несколько месяцев и потом уехал из Баку, не оставив после себя заметных следов»[13]. Несколько загадочно, что сам Ворошилов вовсе промолчал об этом периоде в своей мемуарной книге, первый том которой закончил спадом революционного движения в 1907 г., а второй начал с нового революционного подъема 1911–1912 гг. Промежуточные несколько лет почему-то оказались пропущены, то ли оттого, что ничем не были примечательны, то ли Ворошилов имел свои причины на них не останавливаться.
В середине июня или начале июля 1907 г.[14] в Баку переехал и Иосиф Джугашвили, взяв с собой жену и ребенка.
Первыми его шагами на новом месте стали выступления на собраниях партийцев с рассказами о съезде и его решениях. О том, что именно он говорил, видно по его статье «Лондонский съезд Российской социал-демократической рабочей партии (Записки делегата)», которая была напечатана в газете «Бакинский пролетарий». Статья вышла двумя частями 20 июня и 10 июля за подписью «Коба Иванович», прозрачно соединившей всем известную партийную кличку с псевдонимом, которым он пользовался на съезде[15]. 27 июля 1907 г. во время обыска в захваченной стараниями жандармского ротмистра Орловского подпольной типографии РСДРП помимо прочего были найдены пять наборных столбцов «Заметок о Лондонском съезде РСДРП»[16]. Очевидно, это была та же самая статья, поскольку другие бакинские партийные публицисты о съезде не писали[17]. Статья была написана по-русски, что означало новые условия и новый этап для Джугашвили как автора. Если до недавнего времени он писал прежде всего по-грузински для грузинской аудитории, то теперь читатели сменились и в дальнейшем ему предстояло писать на русском языке.
На собраниях слушавших Кобу бакинских партийцев резолюция о роспуске боевых дружин и запрещении «партизанских действий» (которые в Баку без обиняков именовали «террором»), как и следовало ожидать, была встречена с недоумением. Решения, правомерные и понятные для других частей империи, в Баку при существовавшем там уровне насилия выглядели иначе. В городе, где армяне и мусульмане взаимно опасались ходить в чужие кварталы, а полицейских филеров убивали как опасных чужаков, где нефтепромышленники и инженеры не появлялись без телохранителей из местных головорезов, рабочие для безопасности по вечерам возвращались с нефтепромыслов в город только гурьбой, а по утрам на дорогах то и дело находили тела припозднившихся путников, где население было поголовно вооружено, – в таком городе идея о роспуске боевой дружины вряд ли могла показаться разумной. Не были готовы бакинские социал-демократы и к отказу от террористических актов, то есть убийств. Настроения рабочих в этом плане были даже еще более решительными, чем у революционеров[18]. В феврале 1907 г. С. Спандарян поместил в газете «Орер» («Дни») статью «Организация или грубая сила?», направленную против того, что тогда называли «экономическим террором», то есть убийств хозяев, управляющих заводов, инженеров и других служащих. Само по себе появление статьи указывает на актуальность проблемы. «За последнее время в рабочих массах имеет успех проповедь грубой силы, бомбы, кинжала, так называемая проповедь действием», – писал Спандарян, убеждая читателей, что «такая проповедь такого действия – не что иное как отрыжка мелкобуржуазной идеологии, и она очень и очень далека от подлинного пролетарского социализма»[19]. Больше года спустя И. Джугашвили написал для газеты «Гудок» статью «Экономический террор и рабочее движение» (опубликована без подписи 30 марта 1908 г.). Пафос статьи несильно отличался от написанного Спандаряном год назад: «Нет, товарищи! Нам не пристало пугать буржуазию отдельными набегами из-за угла – предоставим заниматься такими «делами» известным налетчикам. Мы должны открыто выступить против буржуазии, мы должны все время, до окончательной победы, держать ее под страхом! А для этого требуется не экономический террор, а крепкая массовая организация, могущая повести рабочих на борьбу» [20]. 15 мая 1908 г. С. Г. Шаумян в «Бакинском пролетарии» также выпустил статью со схожим названием «Классовая борьба и экономический террор», где констатировал, что «экспроприации и экономический террор обнаруживают тенденцию свить себе гнездо в рабочих массах», и уверял, что террор выгоден исключительно самодержавию и ведет к его укреплению, так как на место убитых приходят еще более реакционные деятели. «Потеряло ли что-нибудь царское правительство, когда убили Плеве? Наоборот, оно приобрело Столыпина»[21].
С. Гафуров, сделав ремарку, что прежде террор допускался «только с разрешения Бакинского комитета, по отношению к тем лицам, которые […] открыто борются и душат революционное движение», рассказал о прениях по этому поводу летом 1907 г. на межрайонном рабочем собрании после сообщения Кобы о резолюции Лондонского съезда. «Товарищ Сталин, сидя не то на тумбочке среди мастерской, не то на паровом насосе, спокойно следил за ходом прений. Прения протекали бурно», большинство было за «отмену террора», но группа молодых партийцев, среди них Гафуров, не принимала этой меры. «Мы подошли к тов. Сталину и спросили: «Как же, тов. Коба, когда ни чем не стесняясь, открыто борются, душат революционное движение, как же не применять к таким лицам террор?» Товарищ Сталин нам ответил: «Ну вот, возьмем управляющего Московско-Кавказского товарищества. Он такой человек, как вы говорите, он ничем не стесняясь, душит революционное движение. Вы его уберете, а вместо него придет другой – еще хуже, этого уберете – третий придет, а таких сволочей сколько угодно. Таким путем нельзя достигнуть нашей цели освобождения рабочего класса. Единственная возможность достигнуть этого только путем организованной борьбы». И товарищ Сталин указал нам дальше, что нам нужно делать для организации рабочих. После этого мы единодушно решили отменить террор»[22]. Очень сходны воспоминания И. В. Бокова: «С нашей стороны были случаи единичных террористических актов, как в отношении нефтепромышленников, так и в отношении черной сотни, – признавал мемуарист. – Но тов. Коба нас предупредил, что мы этого делать не должны и не имеем права, ибо наша тактика исключает единичный террор, это только дает повод социалистам-революционерам разжигать больше страсти против большевиков» (см. док. 11).
Примечательно, что И. Джугашвили не стал прибегать к аргументам морального порядка, сыгравшим решающую роль при обсуждении вопроса на V съезде РСДРП, не стал говорить, что террористические акты и экспроприации наносят урон репутации партии. Он неплохо знал своих слушателей и предпочел рассуждать о практической нецелесообразности таких действий. Впрочем, тон, в котором он упомянул резолюцию о партизанских выступлениях в своей статье, дает понять, что, формально подчиняясь решению съезда, сам Коба относился к нему скептически. Он подчеркнул, что резолюция эта меньшевистская и для большевиков принципиальной ценности не представляла: «Из меньшевистских резолюций прошла только резолюция о партизанских выступлениях, и то совершенно случайно: большевики на этот раз не приняли боя, вернее не захотели довести его до конца, просто из желания «дать хоть раз порадоваться тов. меньшевикам» (см. док. 10). Выказав видимость уважения решению съезда, Джугашвили довольно легко смирился с тем, что в Баку оно исполняться не будет.
Жизни без террора и политических убийств бакинские большевики представить себе не могли. Боевую дружину все же распустили, но немедленно придумали, как восполнить ее отсутствие. Метод проясняется в рассказах А. Г. Рогова, бывшего слесаря и будущего наркома путей сообщения РСФСР, одного из руководителей восстания рабочих железнодорожных мастерских в Красноярске в 1905 г., бежавшего из тюрьмы и явившегося в Баку под кличкой Тимофея Рябова. Рогов как профсоюзный работник по поручению Алеши Джапаридзе и Сашки Самарцева организовал артель («коммуну») из двух десятков безработных членов союза. Артель по партийной линии была прикреплена к району Сабунчи, где после ее появления образовалось преобладание большевиков над меньшевиками и последние были вытеснены из районного комитета. «Нелегальная подпольная работа периодически ставила вопрос об охране этой работы. Время от времени выносились смертные приговоры тому или иному обнаруженному провокатору. Для приведения их в исполнение организация прибегала к добровольцам», каковыми и служили участники группы Рогова[23]. Провокаторами, не вполне точно употребляя это слово, революционеры именовали полицейских осведомителей. Достоверно знать, кто именно является осведомителем, участники подполья, конечно же, не могли. Предателей в своей среде они старались вычислять, соотнося провалы и аресты с кругом тех, кто мог знать провалившиеся адреса, работников и проч. Заподозрив кого-то из своей среды, за ним некоторое время пристально наблюдали: не произойдут ли еще провалы, которые можно увязать с этим человеком. Придя на основании такого рода умозаключений к выводу, что подозрения подтверждаются, сотоварищи по подполью заманивали этого человека в удобное, укромное место и убивали. Рогов описал такое убийство, осуществленное прямо в тюрьме, обрисовав весь его механизм: возникновение подозрений, обвинение, проверка, вынесение приговора (см. гл. 16, док. 2). Так же был убит в июле 1907 г. активный деятель «Гуммет» М. Г. Мовсумов (Сеид), впоследствии доказательств реальности его вины так и не нашлось.[24] В литературно обработанном виде такого рода убийство описано в автобиографическом романе Павла Бляхина «Дни мятежные», изданном уже после XX съезда КПСС на волне обновленного революционного романтизма. Бляхин был старым большевиком и в 1904–1905 гг. действовал как раз в Баку. О ликвидации провокатора он пишет как о доблестном, смелом акте. Жандармы со своей стороны вели работу по защите агентуры и продумывали стратегию арестов и обысков так, чтобы отвести подозрения от настоящих осведомителей. Вопрос о том, часто ли подозрения в провокаторстве оказывались обоснованными и выдерживают проверку обращением к архивам полиции, как велико было число напрасно обвиненных и убитых, остается неясным.
Заподозренные в сотрудничестве с полицией были не единственной группой риска, устраняли и должностных лиц, мешавших партийным активистам. Рогов привел случай, когда работавший в районе Белого города член Бакинского комитета, известный под кличкой Апостол (Гванцаладзе), обратился к нему с предложением «изъять» управляющего одного из заводов, который особенно мешал революционерам, «в течение последних трех месяцев систематически прибегал к помощи охранки для изъятия с завода нашей публики, делал облавы в моменты собраний с целью задержки на заводе докладчиков от Бакинского комитета. Ввиду этого белогородские партийцы поставили вопрос перед Бакинским комитетом об убийстве управляющего». Поскольку взяться за убийство вызвались все члены артели Рогова, провели жеребьевку. Жребий пал на него самого. Он отправился в правление завода с конвертом, который якобы следовало вручить, и застрелил управляющего, охранника-ингуша и сторожа[25]. Несомненно, этим деянием Рогов гордился, раз поместил его в свои мемуары.
В последующем террор не утих, и 21 апреля 1909 г. исполнявший обязанности начальника Бакинского ГЖУ ротмистр Зайцев доносил в Департамент полиции, что «в течение минувшего года революционерами приведено в исполнение 23 смертных приговора, при чем убит 1 пристав, 2 помощника, из них один Елисаветпольской полиции, 3 околоточных надзирателя и 17 городовых» [26]. Конечно, эти смерти были на счету не только у социал-демократов, но и у представителей других партий (дашнаков, эсеров, максималистов, анархистов).
Примечательно, что, возражая против террористических актов, И.Джугашвили приводил пример бессмысленности убийства представителей именно этой категории должностных лиц. Авторы воспоминаний нигде не говорят, чтобы он спорил с практикой убийств отступников из своей среды, предполагаемых провокаторов. Имеет смысл серьезно отнестись к свидетельству И.Вацека, связанного с подпольной типографией в Баку, что именно благодаря конспиративному опыту и бдительности Кобы «нам удается выявить нескольких провокаторов» и тем уберечь типографию от провала (см. док. 18).
И. В. Боков и А. Рогов признавали, что вследствие решения Лондонского съезда боевая дружина в Баку была распущена, однако некоторое время спустя восстановлена под предлогом необходимости в самообороне. Жандармское донесение о дебатах с меньшевиками относительно воссоздания боевой дружины датировано уже серединой сентября 1907 г. (см. док. 14). Получается, что дружина формально не существовала между концом июня и началом сентября. Между тем в начале июля чинам бакинского охранного пункта удалось агентурным путем добыть целых 500 экземпляров устава местной боевой дружины РСДРП на грузинском языке[27]. Такое количество экземпляров может указывать на перехваченный свежий тираж (с обыском в подпольной типографии в конце июля это не связано), что плохо согласуется с решением о роспуске дружины [28].
В уставе организационные основания дружины и обязательства дружинников были прописаны достаточно подробно. Боевая дружина существовала обособленно от Бакинского комитета. Это объяснялось требованиями конспирации, на деле же еще и развязывало руки руководителям дружины, одновременно освобождая комитет от полной ответственности за ее действия. Дружина имела собственную независимую кассу, с условием, что «сама собирает деньги и изыскивает средства непосредственно» (параграф 17 устава). Что за этим стояло, можно только догадываться, однако экспроприации запрещались (пункт 4 параграфа 33). Видимо, запрещались прямые грабежи и налеты на банки, но оставались разные варианты угроз и вымогательств.
От дружинников требовалось умение обращаться с оружием, являться по условному сигналу в пятиминутный срок (пункт 23), быть дисциплинированными. Покинуть дружину было не так просто, на это требовалось согласие районного совета, которому надо было изложить причины ухода. В уставе имелся раздел «О дисциплинарной части» с перечнем проступков, подлежащих дисциплинарному наказанию. Оно назначалось за нарушения устава, отказ исполнять распоряжения командира, растрату имущества дружины, разглашение ее секретов, за разгул и пьянство; ему подлежали «все шпионы, изменники и т. п.», а также «те, которые окажутся неисправными». На понятное недоумение, какие дисциплинарные наказания в принципе могли существовать в нелегальной организации, ответ находится в пункте 34, который гласит просто и ясно: «К казни приговаривает районный совет» (см. док. 13).
Запрет на экспроприации не случайно был оговорен отдельным параграфом устава. Из всех разновидностей акций, подразумевавшихся резолюцией Лондонского съезда под «партизанскими выступлениями», только экспроприации были действительно всерьез воспрещены бакинской большевистской организацией. Для этого имелись веские причины. Чем больше революционеры погружались в террор и сомнительные махинации, чем тоньше становилась граница, отделяющая их от обыкновенных бандитов, тем больше они заботились о том, чтобы подчеркнуть наличие этой принципиальной разницы между собой, политическими, и обычными уголовными преступниками. Это требовалось не только ради репутации движения, но и в сугубо практических целях, особенно же важно было отстоять свой политический статус, оказавшись в тюрьме. Поэтому экспроприации как наиболее одиозные и откровенно грабительские акции попали под запрет в отличие от других, более изощренных способов пополнения партийных касс.
Став на путь политических убийств и сопряженного с ними революционного рэкета, революционные комитеты оказывались в положении любой банды рэкетиров, в обязанности которой входит заодно защита своих данников от других бандитских групп. Баку с его нефтяными доходами и слабой полицией превратился в арену борьбы разнообразных бандитских группировок, втянулись в нее в силу логики вещей и большевики. Об этом проговорился в мемуарной статье, и не где-нибудь, а в юбилейном сборнике к 25-летию бакинской организации, большевик
А. Рохлин. «Представители крупнейших фирм не раз и не два вносили деньги на те или иные нужды партийной организации (наша большевистская организация, нечего греха таить, не брезгала и этим источником дохода […]). Те же крупнейшие фирмы не раз и не два искали у нас защиты […] от приставаний и налетов разного рода „эксистов“, борьбу с которыми пришлось вести и нам […], конечно, не теми дикими и безобразными мерами, какими с ними боролись дашнаки, одно время истреблявшие их на улицах среди белого дня» (см. док. 48). Что бы ни думали в далекой Европе партийные лидеры, но в Баку обходиться без собственных боевиков не представлялось возможным.
Вопрос о возобновлении боевой дружины под видом «организации самообороны» поднимался большевиками на собраниях в бакинских районах уже в начале сентября. Об одном из таких собраний подробно информировала агентура Розыскного пункта. Район в донесении назван не был, сообщалось, что присутствовали 65 делегатов, каждый от 5 членов партии (значит, общая численность партийной организации этого района превышала 300 человек), из них 39 большевиков. Меньшевики возражали, ссылаясь на решения Лондонского съезда, «отрицали даже право возбуждать такой вопрос» и требовали вместо этого сосредоточить внимание на «обсуждении плана предвыборной кампании как главнейшего вопроса дня» (речь шла о подготовке к новым думским выборам после роспуска II Государственной думы 3 июня 1907 г.). Большевики численно преобладали, поэтому решение о создании отрядов самообороны было принято, а организацию их постановили поручить межрайонной комиссии. Были выбраны представители от районов в эту комиссию, от Биби-Эйбатского района был избран «профессионал Коба» (см. док. 14). Это подтверждает рассказ И. В. Бокова о том, что Коба имел непосредственное отношение к возобновлению боевой дружины[29]. Боков вспоминал, как «на одном из маленьких заседаний на скале был задан тов. Кобе нами вопрос о необходимости самозащиты в районе от хулиганов и погромщиков». В совещании участвовали восемь человек, Коба согласился на создание боевой дружины, «но с тем, чтобы не производить единичных террористических актов, а служить как бы угрозой в отношении нефтепромышленников и черной сотни». Видимо, тогда же возник вопрос об оружии. «Было вынесено предложение меньшевиком-интернационалистом Андреем Вышинским о том, чтобы достать оружие у полиции и жандармерии. Мы это практиковали и так, обрезывали у пьяных полицейских револьверы и забирали их себе. Вышинский нам достал несколько бомб и револьверов» (см. док. 11). Таким было начало знакомства и сотрудничества Иосифа Джугашвили с будущим прокурором СССР, государственным обвинителем на больших процессах, министром иностранных дел и постоянным представителем СССР при ООН А. Я. Вышинским. Неудивительно, что в сталинское время ему не ставилось в упрек давнее членство в меньшевистской фракции.
Между тем на упомянутом районном депутатском собрании в начале сентября 1907 г. также обсуждался вопрос об оружии, причем «выяснилось, что Бакинская организация израсходовала на приобретение оружия около 80 тысяч рублей и в настоящее время владеет 76 револьверами систем „Маузер“ и „Браунинг“, 170 винтовками разных систем и некоторым количеством бомб, что совершенно не соответствует такой затрате. Определилось также, что до сего времени еще не имеется никакой отчетности о порядке израсходования упомянутой выше суммы и такой отчет постановлено затребовать от „штаба боевой дружины“»[30] (см. док. 14). Чем кончилось дело с проверкой трат, входили сюда новые закупки или речь идет о тратах, сделанных для прежней дружины, действовавшей до роспуска летом 1907 г., и куда девалось принадлежавшее ей оружие, остается неясным. Поскольку боевики преимущественно хранили оружие у себя, возможно, оно так и осталось у участников распущенной дружины. Как утверждал С. Гафуров, имея в виду ту дружину, которая была создана осенью 1907 г., «комитетского оружия для боевой дружины не хватало. Предложили нам приобретать за свой счет, что мы и делали» (см. док. 12).