© Багдасарян В.Э., 2017
© ООО «ТД Алгоритм», 2017
Введение
Принято считать, что «русская революция» привела сто лет назад к уничтожению выстраиваемой на традиционных ценностях российской православной цивилизации Империи. Но так ли это в действительности? Действительно, СССР отказывался, казалось бы, от прежней религиозной платформы ценностного самоопределения России. Более того, развертывалась антирелигиозная атеистическая пропаганда и гонения на Церковь. Новая мировоззренческая система стала базироваться на диалектическом и историческом материализме. Однако христианские в своем фундаменте ценности российской цивилизации были и под вывеской советского проекта сохранены. Сказывалась инерция тысячелетней православной исторической традиции, вошедшей в природу жизни русского /российского человека. Кроме того, и в рамках реализации самого советского проекта были найдены формы и подходы организации общественной жизни, которые можно было бы определить как православные по духу. СССР не перечеркнул преемственной истории России, хотя попытки такого рода первоначально и предпринимались. Советский Союз выступил одним из исторических воплощений российской, православной по своему ценностному фундаменту, цивилизации. Официальный атеизм являлся стратегической ошибкой советского проекта, выхолащивающей его потенциалы, имевшей для него роковое значение. Материалистическое мировоззрение противоречило выстраиваемой в СССР апеллирующей к идеальному идеократической модели. Соединить советскую социальную систему с религией было принципиально возможно. Но этого не произошло ввиду конъюнктурных обстоятельств, приверженности догматике диалектического материализма, победы соответствующего политического крыла в руководстве КПСС.
До недавнего времени в церковных кругах доминировала оценка революции и советского периода в целом со знаком минус. Но вот на Рождественских чтениях 2015 года патриарх Кирилл, говоря о преемственности российской истории как духовной основе единства современной России, говорит о необходимости включения в эту преемственную канву периода СССР. Но что в ценностном плане нес советский проект применительно к ценностному пакету православного общежительства? Патриарх в качестве важнейшего идейного наследия СССР указывает на ценности справедливости и солидарности. «Затем, – переходит он в изложении истории России от императорского к советскому периоду, – революция. Ни у кого не было стремления и желания представить лубочную картину этого страшного явления. Но возникает вопрос: а что-то хорошее было? Или только кровь? Только влияние иностранных центров? Только навязывание России иного, не свойственного ей в то время образа жизни? А положительное было что-то? Или только глупое, простите, тупое следование указаниям из-за рубежа через соответствующие политические силы внутри страны? Мы ответили – было. Стремление людей к справедливости. Если бы этого стремления не было, то никакая пропаганда бы не сработала. А в советское время? Как только начинаем говорить о советском времени, одни идеализируют, другие демонизируют. А было нечто такое, что это время породило и что сегодня мы смело можем принять, включить в собственную философию жизни? Было. Солидарность. И никогда не надо забывать подвиг нашего народа. И не только военный подвиг. А те самые комсомольцы, которые на целину ехали, БАМ строили, не получая за это никаких наград и привилегий? Это чувство локтя, чувство желания общими усилиями сделать добро для своей страны. Итак, солидарность».[1]
Во время «холодной войны» дехристианизация СССР использовалась как аргумент Запада по обвинению советской системы. Пафос этого обвинения присутствовал, в частности, в знаменитой речи Рональда Рейгана 8-го марта 1983 года об «империи зла».[2] В действительности дехристианизация Запада осуществлялась еще более высокими темпами. С исчезновением геополитической альтернативы, которую представлял СССР, она и вовсе пошла семимильными шагами. И вновь обратимся к оценке патриарха. О том, что Запад дехристианизован в гораздо большей степени, чем это имело место в Советском Союзе, сохранившем сущностную связь с христианскими заповедями, рассуждал он в беседе с митрополитом Детройта от Константинопольского патриархата Николаем Писарисом. «Откровенно я скажу, – обращался патриарх к американскому гостю, – нас, конечно, очень беспокоит то, что происходит сейчас в христианском мире, – заявил патриарх Кирилл американскому гостю. – Вы лучше, чем я, знаете о происходящей дехристианизации европейской и американской цивилизации. Это апокалиптическая картина, когда грех утверждается законом, когда поступки, абсолютно расходящиеся с христианской, а также иудейской и вообще богооткровенной нравственностью, поддерживаются силой государства. Вы знаете, что у нас в стране был государственный атеизм. Однако нравственная парадигма в целом оставалась христианской, и это нас спасло: наша литература, изобразительное искусство были проникнуты христианскими идеями, и мораль народа оставалась христианской. Коммунисты не смогли на это посягнуть».[3]
Что из идейного арсенала русского коммунизма (отличавшегося от коммунизма как западнического по своему генезису учения) указывает на его ценностное родство с русским православием? Таких составляющих довольно много. Выделим важнейшие из них:
– наличие устремленного в будущее общественного идеала, определяющего идеократические формы государственности;
– идея преображения грядущего человека на основе принципов нравственности;
– отрицание необходимости конкуренции для экономического развития;
– неприятие ростовщическо-спекулятивной экономики;
– скептическое отношение к богатству и собственности;
– негативное отношение к потребительским установкам, нестяжательство;
– интернационализм в идейном единстве человечества, борьба с восходящим к языческой платформе национализмом;
– императив спасения человечества от эрозии духовного разложения;
– реализация восходящего к Ветхому и Новому Завету принципа «кто не работает, тот не ест»;
– воспитание молодежи в духе альтруизма, взаимопомощи, взаимоуважения, других традиционных добродетелей;
– борьба с половой распущенностью, осуждение подмены сексом отношений любви;
– коллективизм, неприятие социального неравенства;
– вера в грядущую эсхатологическую победу сил добра.
Еще в 1937 году Н. А. Бердяев в книге «Истоки и смысл русского коммунизма», выпущенной на английском языке и адресованной западному сообществу, открывал глаза Запада на иллюзорность произошедшей с Россией трансформации: «Произошло изумительное в судьбе русского народа. Вместо Третьего Рима в России удалось осуществить Третий Интернационал, и на Третий Интернационал перешли многие черты Третьего Рима. Третий Интернационал есть также священное царство, и оно тоже основано на ортодоксальной вере».[4] Даже Ф. М. Бурлацкий, человек, стоящий явно не на христианской платформе, признавался, что включение в «Моральный кодекс строителей коммунизма» религиозных элементов был сознательным шагом его разработчиков.[5]
Понимание истории СССР как преемственного этапа в истории российской цивилизации имеет принципиальное значение для нынешнего поколения россиян. Если большевизм был историческим разрывом с прежней Россией, то, значит, в 1917 году пресеклось существование российской цивилизации. И чьими тогда достижениями была победа в Великой Отечественной войне, освоении космоса, выдающихся побед в спорте? Очевидно, ни российская цивилизация, ни имперское цивилизационное государство не перестали существовать. Они лишь модифицировались, сменили язык, обрели новые формы в соответствии с новыми вызовами времени. Российская империя и СССР были различными модификациями одного и того же цивилизационного российского проекта. Следовательно, для движения вперед возможен и необходим синтез обеих моделей в современном российском государствостроительстве.
Глава 1
Как и почему пала Российская империя?
Идеология Империи
О том, что представляла собой Российская империя в раскладе международных сил, какой идеологический месседж несла она миру, можно получить представление по Высочайшему Манифесту, подписанному Николаем I 14 марта 1848 года. Манифест был ответом на захлестнувшие Европу революции, утверждение на Западе нового секулярного миропорядка.
«Божиею милостию Мы, Николай Первый, Император и Самодержец Всероссийский, и прочая, и прочая, и прочая. Объявляем всенародно: После благословений долголетнего мира запад Европы внезапно взволнован ныне смутами, грозящими ниспровержением законных властей и всякого общественного устройства. Возникнув сперва во Франции, мятеж и безначалие скоро сообщились сопредельной Германии и, разливаясь повсеместно с наглостию, возраставшею по мере уступчивости Правительств, разрушительный поток сей прикоснулся, наконец, и союзных Нам Империи Австрийской и Королевства Прусского. Теперь, не зная более пределов, дерзость угрожает, в безумии своем, и Нашей, Богом Нам вверенной России. Но да не будет так! По заветному примеру Православных Наших предков, призвав в помощь Бога Всемогущего, Мы готовы встретить врагов Наших, где бы они ни предстали, и, не щадя Себя, будем, в неразрывном союзе с Святою Нашей Русью, защищать честь имени Русского и неприкосновенность пределов Наших. Мы удостоверены, что всякий Русский, всякий верноподданный Наш ответит радостно на призыв своего Государя; что древний наш возглас: за веру, Царя и отечество, и ныне предукажет нам путь к победе: и тогда, в чувствах благоговейной признательности, как теперь в чувствах святого на него упования, мы все вместе воскликнем: С нами Бог! разумейте языцы и покоряйтеся: яко с нами Бог!».[6] Россия, судя по царскому Манифесту, позиционировалась как полюс сил, защитница традиций православной святости. На ценностном фундаменте противостояния глобальному злу выстраивалась модель имперской государственности. Эта модель соотносилась с православным учением о катехоне – державе, удерживающей мир от окончательного торжества в нем сил зла. Тогда многие в Европе считали, что реализация вызревшего еще в просветительской среде проекта построения секулярного мироустройства невозможна, пока существует на востоке Православная Империя.
Проходит семьдесят лет, и казавшаяся незыблемой Империя рушится в несколько дней. Такое обрушение, несмотря на свою скоротечность, не могло быть случайным. Конечно, враги вели против нее борьбу. Но одного этого было бы недостаточно. Русский философ, эмигрант первой войны Иван Ильин по отношению к попыткам конспирологической интерпретации Революции писал в свое время, что видеть в ней «просто результат заговора» – «вульгарный и демагогический подход»; «это все равно, что объяснять болезнь злокозненно сговорившимися бактериями и их всесильностью… Бактерии не причина болезни, они только ее возбудители; причина в организме, его слабости».[7] Чтобы рухнуло имперское здание, нужно было подорвать фундамент, на котором оно выстраивалось. Фундаментом империй как государств – цивилизаций являются прежде всего ценностные накопления и социальные нормы жизнеустройства. Они были подорваны задолго до семнадцатого года. Попытаемся разобраться, что и как привело к этому подрыву.
За двумя реформационными периодами закреплено в историографии понятие «великие реформы». Первый – реформы Александра II, второй – реформы П. А. Столыпина. Но в чем состоит величие преобразований? Один подход задает критерий величия с позиций универсальной теории прогресса. Великими в этой постановке являются те реформы, которые соответствуют неким мировым, в действительности западным, практикам. Но ведь сам по себе перенос управленческой практики не обязательно приведет к успеху, а может даже обернуться в других условиях катастрофой. Сила среды часто оказывается весомее силы реформ. Другой подход к величию реформ заключается в их оценке по критерию усиления или ослабления жизнеспособности страны. Здесь на первое место выходят уже не внешние рецепты, а собственные цивилизационно-ценностные накопления. Будучи великими в соответствии с первым подходом, оба реформаторских периода имели подрывное значение при рассмотрении их через призму второго подхода.
Либеральная идеология реформ Александра II и российский цивилизационный контекст
Реформы Александра II были побуждены существенным завышением в российском обществе масштабов поражения в Крымской кампании. Недооценивался тот факт, что Российская империя достойно противостояла в течение трех лет объединенным силам ведущих стран Запада. Реформирование было в значительной степени определено кризисом имперского сознания. Невыигранная война и – как результат – синдром непобедимости стремительно трансформируются в комплекс неполноценности. Морально-психологический эффект поражения оказывался более весомым мотиватором реформ, чем рациональное диагностирование состояния государственного механизма.
Мировая капиталистическая конкуренция национальных экономик актуализировала угрозы военных экспансий. Угроза отставания мотивировала переход к реформам. Перед Российской империей встал вопрос о необходимости системной модернизации. Но проблема состояла в выборе модернизационной модели. Сравнительно низкая производительность труда в помещичьем и крестьянском хозяйствах, отсутствие сформировавшегося рынка свободной рабочей силы, отсутствие частного капитала определяли обращение к казавшемуся успешным опыту стран Западной Европы.
Выбор был сделан в пользу либеральной (с оговорками, характерными для либерализма XIX в.) модели развития. Понятия «гласность» и «оттепель» прочно вошли в повседневный общественный лексикон. Царя окружила когорта либералов-реформаторов. Одним из основных программных концептов была идея децентрализации. Популярность среди элиты европейского образа жизни была фактором распространения либерально-западнических теорий. Группирующаяся вокруг ряда крупных журналов общественность обеспечивала соответствующую шумовую поддержку реформ. Восторженно приветствовал Александра II из Лондона герценовский «Колокол». «Мы, – декларировал А. И. Герцен, – идем с тем, кто освобождает и пока он освобождает»[8]. Одобрительно отзывалась о реформах в России иностранная пресса. К ней новая российская власть выработала привычку прислушиваться. Ошибка заключалась в игнорировании при проведении реформ российской цивилизационной специфики.
Россия шла, казалось бы, в том же универсальном направлении, что и выбранные как образец для подражания ведущие западные страны. Перспективы развития связывались в социально-экономической области с утверждением модели капитализма, а в общественно-политической – модели либеральной демократии. Однако реформаторские проекты сталкивались с реалиями российского цивилизационного уклада. Проектные перспективы оборачивались комплексом неразрешимых в рамках новой парадигмы развития противоречий и конфликтов. Революции начала двадцатого столетия оказались прямым результатом действия запущенных в ходе реформ процессов. Парадокс убийства «царя-освободителя» представителями освободительного движения находит свое объяснение. Самодержавие само вызвало к жизни те силы, которые стали представлять угрозу его собственному существованию.
Обнаружилось, что бывший крестьянин с трудом адаптируется к условиям городской жизни и конкуренции на рынке рабочей силы. Неадаптированность катализировала повышенную революционную активность новообразованного российского рабочего класса. Латентная ностальгия по общинному укладу деревни обуславливала особую популярность в России социалистических концептов. Возник феномен «русского социализма», специфика которого состояла в апелляции к коллективистским принципам функционирования общины.
Реформы были проведены таким образом, что материальное положение большей части российского населения существенно ухудшилось.[9] Крепостная зависимость заменялась на долговую. Социальная поляризация вызывала рост конфликтной напряженности между различными слоями общества. Пошедшее на обманную схему выкупных платежей государство теряло ореол сакральности и не могло более брать на себя роль третейского посредника (а уж тем более гаранта социальной справедливости).
Особые схемы проведения крестьянской реформы на окраинах Российской империи усугублялись различием экономических укладов в регионах с преобладанием русского и, наоборот, инородческого населения. Различие норм хозяйственного и социального быта приводило к снижению уровня этнической комплементарности.
Целевой ориентир реформ – усиление позиций модернизированной России в мире – не только не был достигнут, а наоборот – произошло резкое снижение ее мирового значения как в политическом, так и в экономическом отношении. Увеличить посредством экономических стимулов производительность труда так и не удалось. В основе провала России в мировом экономическом рейтинге успешности было самоустранение государства от ряда управленческих функций. Либеральная концепция децентрализации управления обнаружила свою неэффективность. Возрастание степени открытости российской экономики крайне негативно сказалось на положении отечественного товаропроизводителя. Усилились позиции иностранного капитала, увеличилась зависимость государства от зарубежных кредитов.
После 1861 г. применительно к России фиксировался определенный спад производства, что традиционно объясняется трудностями реструктуризации крепостного хозяйствования. В течение некоторого времени положение стабилизировалось, и наблюдался экономический прирост. Впрочем, темпы развития национальной экономики в период правления Александра II оказались в сравнении с передовыми странами Запада столь незначительны, что уместнее было бы говорить о стагнации. Занимая к середине XIX в. второе после Великобритании место по объемам промышленного производства, Российская империя, ввиду стремительного рывка своих конкурентов, безвозвратно утратила свои былые позиции. К концу правления Александра II ее доля в мировом промышленном производстве составляла лишь 2,9 %, что соответствовало пятой строчке в экономической иерархии государств. Вновь на второе место выведет ее в очередной раз ценой неимоверных усилий советская индустриализация.
В 1873-75 гг. российская экономика была поражена первым за ее историю «капиталистическим кризисом». Характерно, что он сказался прежде всего на мелкой промышленности, фактически не затронув государственный сектор. С 1878 года, давшего 20 % прироста промышленного производства, наконец-то начался подъем. Он соотносился с кардинальной сменой экономического курса, которая выражалась, во-первых, в существенном увеличении государственных заказов, обусловленных обстоятельствами русско-турецкой войны, и, во-вторых, резким ужесточением таможенной политики. Тем не менее экономический итог правления Александра II выражался в истощении платежных сил и всеобщем понижении благосостояния населения. Из двадцати шести лет александровского царствования только пять оказались бездефицитными. Общая же сумма дефицита превысила миллиард рублей.[10]
Две стороны крепостного права и двойственность процесса раскрепощения
Неодназначна, с точки зрения обеспечения жизнеспособности российского государства, и наиболее известная реформа Александра II, традиционно определяемая как отмена крепостного права. Она имела две противоположные смысловые составляющие. Противоречия, проявившиеся в ней, проистекали из двойственности самого феномена крепостного права. На эту двойственность указывал, в частности, в своем лекционном «Курсе русской истории» Василий Осипович Ключевский: «Крепостной крестьянин был крепок лицу землевладельца, но при этом он был еще прикреплен и к своему состоянию, из которого не мог вывести его даже землевладелец: он был вечно обязанный государственный тяглец».[11] Прикрепленность к землевладельцу-помещику не исчерпывала сути крепостного состояния крестьянина. Более значимым в крепостном состоянии являлось прикрепление крестьянина к своему крестьянскому тяглу в отношении государства. В этом отношении русский крепостной крестьянин не был точной аналогией европейского феодального крестьянина периода средневековья.[12] Соответственно, и раскрепощение содержало два различных аспекта – освобождение крестьянина от власти помещика и освобождение от тяглового состояния. Историография крестьянской реформы традиционно акцентируется на первой составляющей. Отсюда и оценка этой реформы с эпитетом «великая».[13]
Действительно, помещичье землевладение являлось анахронизмом, препятствующим развитию России. После предоставления дворянству права не служить при Петре III и Екатерине II возник феномен «праздного класса». Снятие с дворян обязанности несения службы, при сохранении крестьянства в крепостном состоянии, продуцировало социальный конфликт в российском обществе. Дворянство лишалось своей функциональной роли в сословном распределении тягловых обязанностей.[14] Все последующие попытки Павла I и Николая I вернуть дворян к службе оказались тщетны. Содержание «праздного класса» крайне дорого обходилось России. Кроме того, существовал еще и нравственный вопрос в сохранении личной крепостной зависимости крестьян – нарушение принципа христианского равенства. Отмена личной зависимости крестьян от помещиков была действительно исторически необходима.
Однако целесообразность снятия с крестьян тяглового состояния, сам отказ от модели государственного тягла не очевиден. Реформы Александра II не упраздняли ее единовременным манифестом, но задавали вектор детягловизации. Фактически тягловые функции переходили к общине. Реформы П. А. Столыпина были исторически преемственны реформам Александра II.
Через детягловизацию в России открывалась дверь для развития капитализма. Но насколько капиталистическая модель является цивилизационно универсальной? Применительно к методологии формационного подхода переход от феодализма к капитализму рассматривался, безусловно, как шаг исторического прогресса. Соответственно, и реформам Александра II давалась характеристика в качестве прогрессивных свершений. Положительно оценивались они, естественно, и в рамках либеральной объяснительной модели. Критика в обоих случаях состояла не в том, что были затеяны реформы, а в их умеренности. Совсем иначе эти реформы могут быть восприняты с позиций цивилизационного подхода. Попытка перенесения на российскую почву иноцивилизационного опыта капиталистических отношений оказывается в этом случае угрозой для Российской цивилизации. И капиталистическая модель в России, действительно, потерпела крах. Большевики восстановили в модифицированном виде под новой идеологической вывеской модель тяглового государства. Создаваемая впоследствии колхозная система во многом репродуцировала традиционную для России форму социального устройства села. Один из основоположников теории культурно-исторических типов О. Шпенглер определял такого рода трансформации, восстанавливающие культурно-идентичный тип системы, понятием псевдоморфизм.[15]
В нравственном плане идея всеобщности государственного тягла диссонировала с личностной зависимостью крестьян от помещиков. Одна составляющая крепостного права ценностно противоречила его второй составляющей. Всеобщность тягла с распределением по функциям общественных групп – в сущности, эгалитарный концепт. Личностная зависимость крестьян от помещиков, прикрепленность к лицу – выражение элитарной системы. Реформированы были обе стороны крепостного права, что было не обязательно и зависело от идеологического выбора властной команды.
Последствия реформ в ценностном измерении
Но главные негативные последствия реформ состояли, возможно, даже не в экономической, а ценностной сфере.
«На великий акт освобождения от крепостной неволи народ, свободный народ! – ответил: 1) быстрым развитием пьянства, 2) быстрым развитием преступности… 3) быстрым развитием разврата, 4) быстрым развитием безбожия и охлаждением к церкви, 5) бегством из деревни в города, прельщавшие… притонами и кабаками, 6) быстрой потерей всех дисциплин – государственной, семейной, нравственно-религиозной и превращением в нигилиста».[16] Приведенная оценка результатов реформ принадлежит видному консервативному публицисту Михаилу Осиповичу Меньшикову. Отмена крепостного права имела для крестьян эффект обрушения традиционной системы ценностей. Освобождение обернулось повсеместной моральной эрозией.
Распад системы традиционных социальных связей повлиял деструктивным образом на состояние идейно-психологического потенциала народа. Результатом испытанного им шока от ломки прежней модели социальной иерархии стало распространение различных форм девиантного поведения. В кризисном состоянии оказалась Церковь, столкнувшаяся с ростом безверия и массовой сектантской экспансией.
Модернизация России была, безусловно, необходима. Однако избранная либеральная модель ее осуществления показала свою несостоятельность и разрушительный характер по отношению к государству. Вопрос о корректировке модели модернизационного развития адресовался уже последующим царствованиям.
Столыпинское разрушение русской общины
Традиционным, органическим, цивилизационно идентичным для России институтом самоорганизации являлась русская крестьянская община – «мир». Определенное время в отечественных общественных науках доминировало представление об общинах как о препятствии для социального развития. Однако современный опыт ряда восточных государств указывает на принципиальную возможность осуществления развития с опорой на общинные традиции. Целесообразно говорить о двух моделях модернизации: одна осуществлялась через репрессинг в отношении общины, другая – через использование общины в качестве инструмента мобилизации. Указанный опыт позволяет вновь вернуться к вопросу об общинной (или квазиобщинной) модели развития. Особого внимания заслуживает связь между общиноцентризмом и солидаристским социальным проектированием.
Существование общины, как известно, обнаруживается в различных типах цивилизаций. Это преподносится как свидетельство в пользу универсализма мирового развития. Но идентичные ли институты скрываются под понятийно единым общинным маркером? Для ответа на этот вопрос феномен общины исследовался в ракурсе цивилизационной компаративистики. В качестве объекта анализа были взяты общинные структуры трех цивилизаций: российский «мир», западноевропейский «civic» и китайский «цзя».[17] Все указанные институты определяются как община. Однако ни по одному из используемых при сопоставлении базовому параметру (а таковых было шесть) совпадений не обнаружилось. Следовательно, налицо три принципиально различных социальных института, объединение которых под одним унифицирующим маркером является по отношению к каждому из них существенной деформацией.[18]
На Западе община, основанная на индивидуалистической парадигме хозяйствования, довольно легко распалась. В России же, базирующаяся на коллективистской традиции, коллективистских ориентирах совместной деятельности, она каждый раз, при всех попытках ее роспуска, воспроизводилась, репродуцировалась в новых формах. Не известным для Западной Европы являлся феномен уравнительного, периодически проводимого перераспределения земель. В России он получил название «черного передела». Даже в начале XX века процедура земельных перераспределений среди русских крестьян-общинников имела крайне широкое распространение.[19]