© ИП Воробьёв В.А.
© ООО ИД «СОЮЗ»
Предисловие
Работая в течение многих лет над сбором материалов по истории русского искусства, мы, естественно, не всегда были в состоянии держать себя в рамках, допустимых для исследования по искусству, как бы широко оно ни было задумано: в, разгар работы, увлекшись чудесной картинной галереей, захватывающей красотой скульптур или потрясающей архитектурной мыслью – мы слишком часто не могли не поддаться искушению сфотографировать все интересные картины известного собрания, мы делали снимки с двух трех точек каждой выдающейся статуи и снимали десятки и сотни деталей прекрасных зданий. Нечего и думать о том, чтобы весь этот гигантский художественный материал, мог быть использован для «Истории Русского Искусства». Эта книга и без того вышла далеко за все пределы подобных изданий. Между тем, просматривая наши неиспользованные запасы фотографий и архивного материала, мы часто останавливались на мысли, что грешно оставлять весь этот бесценный клад доживать свой век в папках. Однако, дождаться того времени, когда он, наконец, увидит свет, – казалось почти несбыточной мечтой.
И вот она сбывается и уже сбылась. Перед нами первое звено задуманной цепи, долженствующей охватить когда-нибудь все части русского искусства. Свяжет ли наша цепь пусть даже прекрасно выкованная, в чем мы далеко не уверены-сможет ли она связать разрозненные части огромного целого в стройное, логическое и ясное, наконец то ясное единство? Увы, – обещать этого мы не можем – не в том наша задача и не для того мы эту цепь куем. Еще меньше чем связывать, должна она навязывать кому-либо что-либо и когда-либо. Искусство свободно и не выносит никакого навязывания, предвзятостей и непреложностей. И пусть грядущие звенья нанизываются одно за другим без какой-либо заранее продуманной связи, пусть ложатся так, как им заблагорассудится: сегодня современник, завтра давно ушедший живописец, потом скульптор, затем зодчий. Серия монографий – это не история искусства, но она даст возможность осветить известные стороны «истории с такой исчерпывающей полнотой, с какой сделать этого не в состоянии и не вправе книга по истории». Особенно это касается всей современности. В истории не место для явлений наших дней: говоря о современниках, историк неизбежно и роковым образом сделает ошибку. Нашу серию мы открываем монографией вдохновеннейшего русского мастера нашего времени. Да будет его яркий образ, пышный, почти как великие образы ренессанса, счастливой путеводной звездой на нашем дальнем пути.
Игорь Грабарь
С.-Петербург, 18 января 1911 года
Михаил Александрович Врубель
Среди современности Врубель стоит как художник эпохи Возрождения. Та изумительная способность видеть праздничное в жизни, воплощать его в дивных по строю композициях, – это отличительное качество у Врубеля налицо. Художники XIX века имели, по большей части, иные вкусы, – они стремились к строгой и несколько печальной возвышенности образов или увлекались многоголосой яркостью повседневной жизни, как она представляется взгляду обывателя. Правда, в середине века был некоторый возврат к традиции Возрождения. В русском искусстве она в значительной мере проявилась в творчестве Иванова. Во многих аспектах скорее всего именно с Ивановым можно сопоставить Врубеля. Но у Иванова не было постоянства, он все время искал себя, Врубель же в этом отношении был полной противоположностью. Несмотря на великие несчастья, постигшие его в жизни, несмотря на страшное одиночество, непризнание, отсутствие поддержки, невозможности реализовать в полной мере хоть один из своих грандиозных планов, он оставался верен своей задаче и своему искусству.
Духовная индивидуальность Врубеля очень сложна. В этом отношении его можно сравнить с великими поэтами первой половины XIX века. Все произведения его полны совершенного строя, явления реальной жизни, проходя через призму взгляда художника неожиданно принимают волшебную окраску. Каждый предмет становится божественным, чистым, прекрасным.
I
Детство
Михаил Александрович Врубель родился в Омске 5 марта 1856 года. Отец его, Александр Михайлович, был поляк, офицер русской службы. Это был деятельный, жизнерадостный человек, очень любивший детей и заботившийся об их воспитании, человек светский, добродушный и хорошо образованный. В середине 1850-х годов он женился на Анне Григорьевне Басаргиной, будущей матери художника. Анна Григорьевна по отцу своему была дальней родственницей декабриста Басаргина; со стороны матери, урожденной Краббе – она была датчанка. Таким образом, Врубель имел лишь четвертую часть русской крови. И в облике, и в сложении, и в характере его мысли и творчества было много «нерусского». Но по языку, по образованию и по собственному своему сознанию, он, безусловно принадлежал к русской культуре.
В раннем детстве Врубель был слабым и болезненным ребенком. Из-за сурового ли сибирского климата, или же по иным причинам, но и сам он, и его старшая сестра начали ходить только в три года. И впоследствии, в зрелом возрасте, Врубель производил впечатление не совсем здорового человека. Он был небольшого роста, по телосложению хотя и пропорционален, но очень миниатюрен, не любил физических упражнений.
Мать Врубеля умерла, когда ему было три года. Через четыре года после этого отец женился вторично. Маленький Врубель рос в интеллигентной и уютной обстановке. Отец очень заботился о воспитании детей, сам водил сына в художественную школу, мачеха была пианисткой, в родительском доме было много книг, гравюр, рисунков. Разнообразию впечатлений способствовали и частые переезды, связанные со службой отца. До 12 лет маленький Врубель успел побывать в Омске, Астрахани, Петербурге и Саратове.
О десятилетнем Врубеле есть замечательные воспоминания его сверстницы
Веры Даниловны Александровой, урожденной Мордовцевой, дочери известного писателя. Удивительно ярко описывает она образ Врубеля-мальчика, и этот образ бросает свой свет и на всю личность и творчество художника. «Он был довольно крупный мальчик цветущего вида», рассказывает Мордовцева о первом знакомстве с ним: «у него были светлые, очень густые волосы и темные, полные жизни и огня глаза, большой красивый лоб и поразительно нежный цвет лица, на котором всегда светилась очаровательная улыбка. Светло-голубая шелковая косоворотка еще больше подчеркивала его необычную красоту. Он показался мне красивее всех без исключения, кого я знала. Говоря по правде, мне и после этого не приходилось видеть мальчика с такой привлекательной внешностью». Вера Даниловна Александрова описывает далее всю обстановку дома, рисует портреты родных Врубеля, отца, мачехи, сестры и младшего брата, сына мачехи. Она подробно описывает детские праздники в доме Врубеля, где бывали почти исключительно одни девочки. «Миша был кумиром всех девочек: его наперебой выбирали в пару в «рекрутском наборе», а когда во время игры в фанты он «горел на камешке», говорил: «горю, горю на камешке, кто меня любить, тот меня снимет», – все, толкая друг друга, бросались снимать его. Он был всеобщим любимцем: к нему привлекала не только его красота, жизнерадостность, изобретательность в играх, но особенно то, что в нем совершенно не былой той чисто напускной грубоватости, бахвальства, которым часто отличаются мальчики, в нем же наоборот было что-то мягкое и женственное. Но особенно оригинальны были не эти, многолюдные игры, а игры более личные, в которых принимали участие лишь трое маленьких Врубелей и их ближайшая подруга-Мордовцева. Здесь давались настоящие театральные представления. Не могу не привести рассказа Веры Даниловны Александровой, так как в нем есть очень живые и ценные штрихи для характеристики личности Врубеля: «Игры наши были всегда в высшей степени романтичны и носили на себе яркий отпечаток влияния популярной детской литературы того времени: Купера, Майн-Рида и т. п., но многое в них было, разумеется плодом и нашей собственной, вернее, Мишиной выдумки: его фантазия была неистощима. Главным героем, всех этих приключений на суше и на море, конечно, всегда был Миша. Как сейчас вижу его прелестное, оживленное, горящее вдохновением игры, личико. Вот он с капитанского мостика или вышки, как мы чаще его называли, зычным голосом отдает приказ воображаемым матросам крепить паруса или палить из пушки в приближающийся смерч. Вот он берет на «абордаж» неприятельское (Сашино) судно; вот он отбивает свою увезенную корсарами невесту (меня); вот он вырывает из рук жестокого плантатора несчастную негритянку (Анюту); вот он пробирается по неприступным скалам и страшным обрывам, гоняясь за серной, разоряя гнезда хищного орла или просто желая нарвать букет эдельвейсов. Вышки, мостки, обрывы и скалы, разумеется, изображались нагроможденными друг на друга столами, стульями и пр., и, чтобы лазить на эти сооружения, требовалась известная ловкость, которой Миша обладал вполне. Помню еще одну характерную черту: если Мише когда-нибудь приходилось изображать отрицательные роли, достававшиеся обыкновенно на долю Саши (корсар, разбойник и т. д.), то в Мишиной передаче они теряли всю свою нелицеприятную сущность. Корсар оказывался великодушным и благородным, а разбойник грабил только для того, чтобы награбленное у богатых отдавать неимущим».
После этого удивительного образа мальчика мы имеем возможность познакомиться со следующим образом Врубеля – гимназиста старших классов. Обучение в гимназии началось для Врубеля в Одессе и затем продолжилось в Петербурге. От последних одесских лет сохранилось несколько писем Врубеля к сестре Анне Александровне: «Вообще, я положил себе за правило, пишет он, – отвечать, как можно обстоятельнее и логичнее на вопросы, которые задаешь себе по поводу разных явлений, происходящих в жизни; этим и занимаюсь, лежа в постели, ожидая, покуда сладкий сон смежит мои веки» … Что ты? Как ты? Переменило ли тебя время, как говорит тургеневский Михалевич… милый Тургенев, прочла ли ты его всего, и что вообще ты теперь читаешь». В другом письме Врубель говорит: «Что касается твоего возлюбленного брата Мишеньки, то он собирался за лето сделать и то и другое и не сделал ничего, или почти ничего». Затем Врубель перечисляет авторов и книги, которые хотел прочесть, – Гете, «Историю жирондистов» Ламартина, и затем прибавляет: «Ну, что было, то прошло! Проклятая пословица: я часто думаю, что русский народ для того так много придумал поговорок, чтобы всегда иметь возможность посредством коллективной мудрости давать объяснения проявлениям своей индивидуальной немощности и умственной недальновидности».
Особенно важен был для Врубеля последний гимназический год. Он заканчивал гимназию, сестра его должна была окончить педагогические курсы, отец ждал очередного перевода – для всей семьи год этот был особенный. Врубель много думал о будущем и иногда впадал в такое напряженное состояние, что казалось переставал замечать окружающее. Отец, по рассказам сестры художника, тревожился о состоянии сына и говорил: «опять ты впал в свое оцепенение». Но на ряду с этими состояниями задумчивости, Врубель становился все более деятельным и полным сил. В последний гимназический год он много занимается рисованием, рисует портреты родных, делает наброски с натуры. Знакомый отца, некто Клименко – одобрил эти рисунки и своими рассказами об искусстве сильно воодушевил будущего художника.
Врубель пробует писать красками и мечтает о художественной школе. В то же время и в других областях расширяет он круг своих интересов. Он познакомился с актерами французской труппы, приехавшей погостить в Одессу. Об этом он так рассказывает в одном из своих писем: О себе скажу, что последнее время я провожу очень весело, – сверх обыкновенного, так как вот уже четыре года, обычно я не выхожу из дома, что-нибудь почитывая и порисовывая. Такое не совсем обычное исключение из привычных правил произошло после знакомства с французскими актерами, о котором тебе папаша, наверное, уже говорил. Это очень милые люди, и я с ними тем больше сошелся, что вижу в них отличных знатоков искусства и я, как адепт последнего, нахожу нескончаемые темы для разговора. Им очень понравились мои croquis a la plume действующих лиц в разных позах, так что, благодаря этим croquis, я имел удовольствие познакомиться с главой французской группы M-lle Keller, пил с ней чай и услышал от нее несколько любезностей моим рисовальным способностям. Все это меня несколько увлекло, так что я сделал порядочную глупость, обещав Dilpont нарисовать его вальсирующим с M-lle Keller акварелью, и теперь этот рисунок отнимает у меня очень и очень много времени. Но, вообще, соглашусь, что это знакомство очень оригинально, мило и интересно».
Весной 1874 года Врубель закончил гимназию. Осенью того же года он переселяется в Петербург и поступает в университет. Занятия искусством отлагаются на неопределенное время. Только в конце университетского обучения Врубель серьезно взялся за рисование, и даже начал посещать вечерние классы Академии.
II
Университет
«В конце концов, что же тут удивительного? Разве нам неизвестно, что век Микель Анджело, Рафаэлей, Леонардо да Винчи, и даже Рейнольдсов давным-давно прошел, и что общий интеллектуальный уровень художников поразительно упал? Конечно, было бы несправедливо искать среди современных художников – философов, поэтов и ученых, но было бы законно требовать, чтобы они интересовались немного больше религией, поэзией и наукой». Так говорит знаменитый французский писатель и выражает сожаление, что с редким из современных художников можно поговорить о Вергилии и о Платоне. Такой упрек, во всяком случай, нисколько не относится к Врубелю. Он получил замечательное образование. Из гимназии он вынес, благодаря собственному увлечению, а также хорошему преподавателю, действительное знание латинского языка. Явление редкое у нас после Пушкинской эпохи. Врубель, не будучи специалистом, мог читать в оригинале латинских поэтов и прозаиков. Как рассказывала сестра художника Анна Александровна, Михаил Александрович читал ей в подлиннике и переводил Овидия и Горация. Он всегда оттачивал латинский язык; пишущий эти строки помнит, как, защищая в споре классическую систему образования, сорокалетний Врубель стал хвалиться, что помнит, латинские исключения, и начал, декламировать знаменитую таблицу.
Такая образованность не заключается, конечно в одном лишь изучении книг. «Лучше всего знают то», – говорил один из самых острых и возвышенных умов XVIII века: 1) что сам отгадал, 2) чему научился из жизненного опыта, 3) что узнал не из книг, но благодаря книгам, т. е. из размышлений, на которые они навели, 4) чему выучился из книг или от учителей».
Недостаток образования большинства так называемых символистов заключается в том, что они пользовались только одним источником.
От университетского времени сохранились рисунки Врубеля-иллюстрации к Толстому и Тургеневу; они интересны, как указание на литературные увлечения Врубеля. Это Лаврецкий, Лиза, Анна Каренина и еще иллюстрация к роману Болеслава Маркевича – «Четверть века назад». Впоследствии Михаил Александрович, очень враждебно настроенный к Толстому, говорил, что «Война и мир» – последняя его хорошая вещь; в молодости Врубелю очень нравилась и «Анна Каренина». Вещи Толстого нравятся оттого, говорил Врубель потом, что читателю лестно узнавать в графах и князьях свои собственные мысли и чувства. И Врубель прибавлял, что в молодости он сам увлекался тем дендизмом, который есть в произведениях Толстого. Как приверженность к светскому тону общения, это увлечение сохранилось у Врубеля и впоследствии, но, вместе с увлечением светскостью и дендизмом, Врубель всегда сохранял всю ясность и простоту жизненной мысли. В этом и состоит одно из ярких отличий Врубеля от декадентов, даже и талантливых, что он никогда не впадал в «истерику манерности». Его академические и киевские письма к сестре, показывают удивительную тонкость и вместе с тем ясность его ума, являющимися проявлениями высокой организации и истинной гениальности. Тут необходимо отметить весьма значительный в жизни Врубеля факт. Как говорил мне приятель художника, Николай Христианович Вессель, Врубель в первый университетский год начал изучать немецкую философию по Куно Фишеру, затем он перешел к изучению Канта в его подлинных сочинениях. Изучение Канта оставило глубокий след в жизни Врубеля. Отсюда такая ясность в понимании того, что физическая жизнь с ее обыденными потребностями – одно, а жизнь духовная, подчиненная неумолимому долгу, в котором нет ничего угодливого, чтобы льстило людям, – совершенно другое. И оттого такая мягкость, уступчивость, застенчивость в житейских мелочах и железное упорство в достижении поставленных жизненных целей, которое великолепно иллюстрируется следующей мыслью Канта: «Высокое достоинство долга не имеет ничего общего с наслаждением жизнью; оно имеет свой собственный своеобразный закон и свой собственный своеобразный суд; если бы то и другое захотели встряхнуть так, чтобы смешать их, и как целебное средство, предложить больной душе, они тотчас же разъединились бы сами собой: если этого нет, то первое не имеет действительной силы; если бы физическая жизнь приобретала притом некоторую силу то безвозвратно исчез бы закон морали».
III
Академия художеств
Я убежден, напротив, что только путем
подражания достигают правды и даже оригинальности
в изобретении. Скажу более: самый гений или то,
что обыкновенно принято называть этим именем,
есть дитя подражания.
Рейнольдс
В академические годы Врубель, как пишет он сам в одном из своих писем, был так занят работой, что забывал обо всем постороннем. О нем можно сказать, что его «иссушила горячка желания достичь совершенства» – как в первом лице написал о себе неизвестный средневековый миниатюрист среди диковинных напитков и фигур в книге Августина – «De Civitate Dei». В эти годы Врубель закладывает фундамент своему творчеству. Очень интересно следить за тем, как развивался и менялся вкус великого художника. Ценным источником информации являются письма Врубеля к сестре, много дающие для характеристики как самого художника, так и того времени.
Зачатки мастерства Врубель получил в Академии, в которую поступил осенью 1880-го года, через год после окончания университета. Это была еще старая дореформенная Академия. Руководители ее не обладали особой талантливостью, но дух школы, ее рабочая дисциплина были строже и выше, чем в Академии сегодняшней. В старой Академии, действительно, ценился тонкий рисунок, от учеников требовали грамотной и уравновешенной компоновки. Работа и изобретательность молодых художников были подчинены условным требованиям, но это приносило скорее пользу, чем вред. Сам Врубель в одном из писем говорит о большой пользе работы на заказной, не на свой сюжет. Только высокомерие неучей могло вообразить, что лучшим условием для развития художественной индивидуальности будет отсутствие всяких рамок и обязательных задач; ученик, не приученный к сдержанности и дисциплине, сразу же впадает в «гениальность и манерность». «Величайшие природные дарования» – говорит Рейнольдс, – «не могут довольствоваться одним своим запасом идей. Тот, кто рассчитывает только на себя, не заимствуя ничего от других, вскоре будет доведен до одной скудости, до самого худшего из всех подражаний. Он будет вынужден подражать самому себе и повторять то, что прежде уже неоднократно повторял».
Конечно, старая Академия была несовершенна, традиции ее были во многом устаревшими, руководители не обладали высоким мастерством. Но все же у Академии было одно огромное достоинство – она предлагала ученикам не моду, а настоящую художественную традицию. Вот слова Врубеля о своем профессоре П.П. Чистякове: «он умел удивительно быстро развенчивать в глазах каждого неофита мечты о гражданском служении искусству, и на месте этого балласта зажигал любовь к тайнам искусства самодовлеющего, искусства избранных». Старая Академия воспитывала художественную дисциплину. Результаты налицо: ни один из выпускников новой Академии не может сравниться с теми крупными мастерами, которые вышли из старой. Конечно, они отбросили потом условности Академии, но начатки мастерства они получили в ней. И сам Врубель был усердным и благодарным учеником, который с признательностью вспоминал потом академические годы, но в то же время резко отделял Академию-образовательное учреждение от мертвой формы искусства, называемой академизмом.
В первые два года в Академии Врубель проявлял исключительные способности, но не имел еще ясно осознанного пути. В нарисованных тонким контуром классических композициях проявлялась элегантная виртуозность и строгость его рисунка. Врубель достиг здесь такого мастерства, что, выносив в себе задуманную многофигурную композицию, рисовал ее уже сразу, почти без правок. Одна такая – «Орфей в аду», насчитывающая более ста фигур, была начата и окончена в продолжение одной ночи. К началу уже третьего академического года относятся два программных очень удачных рисунка: удивительно изящный античный мотив в стиле древней росписи на вазах и «Введение во храм», близко напоминающее библейские рисунки Иванова. Третий год пребывания в Академии был для Врубеля решающим. С осени он поступил в мастерскую П.П. Чистякова. В этот третий год, в зиму 1882–1883 г., Врубель подружился с Серовым и его двоюродным братом – фон Дервизом, и, наконец самое главное, он сделал свою первую серьезную работу, в первый раз, открыл и показал всю тонкость и сложность своего взгляда на природу. С этого времени у него появился свой собственный путь в искусстве. Врубель сам рассказывает об этом в письме к сестре, написанном в марте 1883 года.
«Ты представить себе не можешь, до чего я погружен всем своим существом в искусство: просто никакая посторонняя искусству мысль или желание не укладываются, не принимаются мною. Это, разумеется, безобразно, и я утешаю себя только тем, что всякое настоящее дело требует на известный срок такой беззаветности, фанатизма от человека. Я, по крайней мере, чувствую, что только теперь начинаю делать успехи, расширять свой и физический, и эстетический взгляд. Когда я начал занятия у Чистякова, мне очень понравились основные его положения, потому что они были ничто иное, как формула моего живого отношения к природе. Это очень недавний вывод. Раньше же я думал или вернее сказать, разные детали техники заставляли меня думать, что мой взгляд расходится с требованиями серьезной школы. Как только я понял, что «усвоение этих деталей примирит меня со школой» и нужно принять их как данность, то началась схематизация живой природы, которая так возмущает реальное чувство, так гнетет его, что, не отдавая себе отчета в причине, чувствуешь себя страшно не по себе и в вечной необходимости принуждать себя к работе, что, как известно, отнимает на половину ее качество. Очень было тяжело. Разумеется, цель некоторая достигалась, детали в значительной степени усвоились. Но достижение этой цели никогда не оправдало бы огромной потери: наивного индивидуального взгляда, в котором вся сила и источник наслаждения художника. Так, к сожалению, получается иногда; тогда говорят: школа забила талант. Но я нашел заросшую тропинку обратно к себе. Точно мы встретились со старым приятелем, разойдясь на некоторое время по околицам. Встреча эта произошла следующим образом. Летом я встретился с Репиным. «Начинайте вы какую-нибудь работу помимо Академии и добивайтесь, чтобы она самому вам понравилась». Я послушался и решил соединить эту работу с заработком, т. е. сделать ее для Кёнига и выставить вдобавок на конкурс, на премию за жанр при Обществе Поощрения Художеств. Снял для этого мастерскую, кое чем обзавелся. Явился и сюжет, и эскиз сделан, но все твержу себе: «начну писать картину» и звучит это так холодно, безразлично. Ведь мало все обустроить для работы, в художнике еще должно пробудиться и желание работать, представь, до какого отчаяния я доходил, когда до того отдалился от себя, что решил писать картину без натуры! А между тем, ключ живого отношения был тут недалеко, скрытый перешептывающимся быльем и кивающими цветиками. Узнав, что я снимаю мастерскую, двое приятелей – Серов и Дервиз – уговорили меня присоединиться к ним писать натурщицу в обстановке Renaissance (понатасканной от Дервиза, племянника знаменитого богача) акварелью. Моя мастерская, а их-натура. Я принял предложение. И вот, в промежутках между составлением эскиза картины, посещением Академии ты получишь цифры: с 8-ми утра до 8-ми вечера, а три раза в недолю до 10, 11 и даже 12 часов, с часовым перерывом только для обеда) занимались мы акварелью. Подталкиваемый действительно удачно, прелестно скомпонованным мотивом модели не стесненный по времени и не прерываемый замечаниями: «зачем у вас здесь так растрепан рисунок», когда в другом уголке только что начал с любовью утопать в созерцании тонкости, разнообразия и гармонии; задетый соревнованием с достойными соперниками (мы трое-единственные, понимающие серьезную акварель в Академии), – я прильнул, если можно так выразиться, к работе; переделывал по десять раз одно и то же место, и вот, неделю тому назад вышел первый живой кусок, который меня привел в восторг; рассматриваю его фокус, и оказывается, – просто полная передача самых подробных впечатлений натуры; а детали, о которых я говорил, облегчают только поиски средств передачи. Я считаю, что переживаю момент сильного шага вперед. Теперь и картина представляется мне рядом интересных, ясно поставленных и разрешенных задач. И видишь, как я рад; я так уверен, что мой тон глуп, как бахвальство!.. Акварель, если будет так идти, как идет, будет, действительно, в роде дорогой работы Фортуни».
Со времени создания «Натурщицы в обстановке ренессанса» Врубель идет своим собственным путем, он закладывает основы, из которых органически вырастет его творчество, он обособляется от окружающего искусства. Русское искусство того времени, – имевшее мало общего с застывшей Академией, хотя и вышедшее из ее мастерских, – переживало, после резкой тенденциозности шестидесятников, время интеллигентского национализма. Говорили, что русское искусство впереди европейского, в картине ценили широкую идейность и фельетонную живость выражения: даже в технике нравилась та же интеллигентская бесхарактерность. Крупный талант Репина несколько сдал в этой доморощенной атмосфере; отсутствие острого художественного напряжения придало какую-то мягкотелость его вещам, увлечение интеллигентской идейностью придало его картинам обличительный оттенок, и Репин явил свою большую силу лишь в ряде живых этюдов, да в нескольких картинах, с действительно жизненной экспрессией. Несколько позже выдвинулся В.Васнецов, и дал в своем сказочном стиле типичное выражение националистическому вкусу времени. В стороне стояли Ге и Суриков, мастера с высоким стилем, с истинной страстью и объемностью художественного воплощения; их вещи поражали напором, но пугали своей угловатой характерностью и считались несовершенными по технике. Но оба эти мастера были одиноки; господствующий вкус выражался в Репине и Васнецове.
В это время Врубель начинает свое развитие и начинает, как раз в противоположном направлении. Личное знакомство с Репиным оказало, правда, влияние на Врубеля, воодушевило, подтолкнуло его к самостоятельности. «Сильное он оказывает на меня влияние», – пишет в январе 1883 года Врубель сестре, – «так ясны и просты его взгляды на задачу художника и на способы подготовки к ней, – так искренни, так мало похожи на чесанье языка (чем вообще мы так много занимаемся и что так портит нас и нашу жизнь) так, наконец, строго и блестяще отражаются в его жизни».
По совету Репина начал Врубель, как мы видели из письма, и самостоятельную работу. Но скоро произошло и должно было произойти расхождение. Как только Врубель ощутил всю остроту изучения натуры, как только вник он в тончайшие, драгоценные, едва уловимые черты природы, – его уже не могли восхищать картины Репина. Об этом говорит второе из трех важных академических писем к сестре, написанное в апреле все той же весны 1883 года.
«Я до того был занять работой, что чуть не вошел в Академии в пословицу. Если не работал, то думал о работе. Вообще последний год; могу похвастаться, был для меня особенно плодотворен; интерес и умение в непрерывности работы настолько выросли, что заставили меня окончательно забыть все постороннее: ничего не зарабатывая, жил «как птица даром Божьей пищи», я не стеснялся являться в обществе в засаленном пиджачке, меня не огорчало безденежье, я потерял всякий аппетит к пирушкам и вообще совсем бросил пить; в театре воспользовался из десяти приглашений одним. Видишь сколько подвигов».
Врубель говорит далее, что теперь классы закончились, затем он размышляет о Репине: «Репин как-то сам к нам, чистяковцам, охладел, да и мы хотя и очень расположены к нему, но чувствуем, что отшатнулись: ни откровенности, ни любовности отношений уже быть не может. Случилось это так. Открылась передвижная выставка. Разумеется, Репин должен был быть заинтересован нашим мнением по поводу его «Крестного хода в Курской губернии», самому капитальному по таланту и размерам произведению на выставке. Пошли мы на выставку целой компанией, но занятые с утра до вечера изучением натуры, как формы, жадно вглядывающиеся в ее бесконечные изгибы и все-таки зачастую сидящие с тоскливо опущенной рукой перед своим холстом, на котором все – таки видишь маленький лоскуток, а там целый мир бесконечно гармоничных чудных деталей, мы, войдя на выставку, не могли вырвать всего этого из сердец, а между тем перед нами проходили вереницы холстов, которые смеялись над нашей любовью, муками, трудом: на этих полотнах художник не вел любовных бесед с натурой, он был занят лишь одной мыслью – понравиться зрителю. «Публика не вдается в тонкости искусства, но она в праве требовать от нас зрелищности; и мы с нашими художественными изысками походили бы на поваров, предлагающих голодному изящное гастрономическое блюдо, поэтому вместо этого мы даем ему кашу: пусть и грубо приготовленную, но отвечающую потребностям сегодняшнего дня», почти так рассуждают передвижники. Бесконечно правы они в том, что художник без признания его публикой не имеет права на существование. Но, признанный, он не становится ее рабом: он имеет право на самовыражение и сам себе является лучшим судьей, чем кто-либо. Напротив, поступая в угоду зрителю художник, пользуясь его невежеством, крадет у него то наслаждение, которое отличает, впечатление, полученное от произведения искусства от впечатления, полученного от развернутого листа бумаги. Наконец, это может повести даже к совершенному атрофированнию потребности в такого рода наслаждении; ведь эту лучшую частицу жизни у человека просто-напросто украли! Вот какие впечатления вызывает картина Репина.