000
ОтложитьЧитал
Авторы: Азаренков Антон, Амелин Ростислав, Балин Денис, Долгарева Анна, Дрёмов Максим, Дубровская Софья, Крупина Ирина, Скорлупкина Оля, Шишков Роман, Ярцев Ростислав
© Антон Азаренков, 2022
© Ростислав Амелин, 2022
© Денис Балин, 2022
© Анна Долгарева, 2022
© Максим Дрёмов, 2022
© Софья Дубровская, 2022
© Ирина Крупина, 2022
© Оля Скорлупкина, 2022
© Роман Шишков, 2022
© Ростислав Ярцев, 2022
ISBN 978-5-0056-5615-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Антон Азаренков
Сборник стихотворений
«Встречая её, притворяйся смертельно…»
А.К.
Встречая её, притворяйся смертельно
пьяным и рушься
где был застигнут —
как опадает кукла: не размышляя.
Не открывай глаза, даже если жжётся
невыносимо
её дыханье,
её ледяная хватка на запястье.
Как бы во сне пересыпая бирюльки
городов, знаков,
лиц и событий,
она вела, чтобы повториться снова.
Но, встречая её, превращайся в камень,
как бы ни было
горько. И слушай
ровный стук одиночества, ровный, слушай,
удаляющихся шагов – долго, долго
по коридору —
и это самый
потрясающий и нежный звук на свете.
Ущерб
Облако, скольжение, каскад,
по ступеням талая вода —
подмосковный монастырский март,
собранная складками фата.
А в воде, тоскуя и журча,
разноцветный камушек лежит:
вынь его из мутного ручья,
на ладони солнцу покажи.
Маленькая, ой как хороша
новая, спасённая душа!
…Только грай вороний, только куст
мелкого шиповника в пыли,
чёрных прошлогодних ягод вкус,
перетлевшие сыпучие угли —
Боже, Боже, лучше бы не знать,
что там отзовётся впереди.
И уже замужняя весна,
как чужая, поверху глядит.
Может, улыбнётся, чуть дыша,
серёжками кленовыми шурша.
Байка
смотрите Оса хоронит Жука
с глазами пожившего мужика
ах мой бедный Жук
мой несчастный Муж
с глазами из серых луж
а потом таинственно как во сне
с каплей морфия в слюне
в зимнем воздухе на весу
Оса хоронит Осу
и я её голой рукой ловлю
потому что очень её люблю
и в тёплой ладони её оживлю
Оска моя
как всю жизнь держал
но сколько бы я на тебя ни дышал
ты не шевелишься очень жаль
теперь под корнем елового пня
все они вместе хоронят меня
стрекозы жуки мотыльки червяки
так легки и мягки
но кто там на сцене в осином рою
на цыпочках чёрный привстал на краю
на грудь мне стряхнул пневмонийный снежок
а это мой старый поёт Дружок
– когда ты проснёшься в холодном поту
в ночную палатную слепоту
с высокой температу
как будто от паха и по животу
ты чуешь ползёт подбираясь ко рту
сейчас захохочет и сдвинет фату
такую ты птенчик хотел красоту?
такую невинность и чистоту?
mon pauvre mon pauvre такую мечту?
– только ту
«Ки́ррливи, чи́ррливи – и погасли свечки каштанов…»
Ки́ррливи, чи́ррливи – и погасли свечки каштанов.
грубое имя Жары, её грозовое сердце,
чёрное, как бывает чёрен июльский воздух.
Холодные груди Жары под полинялым платьем,
текущие липким мороженым на голубые
детские веки. Полуденный сон, и над нами —
медленный выдох рощи, эхо далёкой фуры:
это язык Жары. И всё, что она нам шептала —
ки́ррливи, чи́ррливи – всё, что мы пели и знали…
Посмотрим в её глаза – так долго, насколько сможем —
в подвалы памяти, в мёртвые зрачки трясогузки:
кривые стёкла, в которых мы отражаемся.
Похвалим Жару! Её объятия, её жало;
и похвалим её подарки: кислые яблоки,
репейник за домом, расплавленные игрушки.
Теперь мы свободны, и смешок по сосновым шапкам
или ветер с залива – всё новое и простое…
Но мама! Какими чудовищами мы стали!
«То снег, то нет – и что мне остаётся?..»
То снег, то нет – и что мне остаётся?
Цедить стихи из этого пейзажа,
где поздняя зима качает в соснах
высокую и долгую утрату.
Сырое утро или проблеск ночи,
глубокой, точно свежий скол гагата,
или тяжёлое тупое солнце,
а дальше – ничего, война и сажа.
Оно приходит, может быть, сорочьим
случайным криком, эхом с полигона,
но чаще как тепло: так нежно, немо…
Вы прокляты, потерянные сосны
мои, но как чиста ваша осанна!
То дождь, то ждать – с упорством эпигона —
а что мне остаё… – оса, осанка
простого ямба и немного неба.
Кульминация
Сначала мы поднялись на холм,
поросший гигантскими соснами,
в одной из которых нечаянно мы нашли
сквозной расщеп,
и каждый из нас спрятал туда свой шёпот.
«Теперь мы будем жить в сосне», —
ты сказала.
«То есть в совместном сне,
и будем сюда возвращаться», —
словно бы в утешение
я подумал.
Потом мы вырыли лунку в снегу,
вырвали страницы из ежедневника
и разожгли костёр из опавших веток, коры и сухой полыни.
Зимующие в сосняке дятлы
наблюдали разговор чужаков внизу,
а костёр дымил
и свистел на сыром морозе,
так что вскоре осталась на дне закопчённой ямки
только горстка мигающих угольков,
и я засы́пал ненужное это сокровище.
Вдруг и там будет биться – ещё живое?
Спускаясь, ты шла впереди по насту,
намного опережая меня, вязнущего в сугробе.
«Побежишь – и споткнёшься, порежешь замёрзшие пальцы.
А шагнёшь осторожно – и страх затянет», —
ты сказала
и пошла,
держа равновесие —
на ветру у подножья ума
затухающий огонёк.
Ловец
И снова: заваленный книгами зальчик,
трапециевидный солнечный зайчик,
кошка, софа —
начальные формы заученной жизни,
и даром что глохнет в этом пуризме
и пыли строфа.
Мигнёт в глубине телефон на беззвучном —
и сон, ослепительный, лёгкий, плавучий,
или полсна,
мальки и кувшинки в озёрном затоне,
земля, перетёртая с кровью в ладони:
как бы весна.
Далёкий вопрос, непрерывный экзамен,
и если вдруг острая перед глазами
чиркнет блесна,
всего-то и горя – головокруженье,
и вдох обжигающий, и – продолжение
сна.
«Ну, слава тебе, Рассыпатель снежинок…»
Ну, слава тебе, Рассыпатель снежинок,
весь из порванных тряпок, смешков и ужимок,
перьев вороньих, царапин и зелий,
старушечий лоб и язык азазелев!
Теперь мы одни, Разрушитель замков
и крепостей – словно бы на санках
летишь не глядя с высокой горки.
О, росчерк крови на снежной корке!
Сколько ты поил меня чёрным мёдом
ласок своих! То сладким, то мёртвым
пахнёт изо рта. Чего ж ты хочешь?
Что через меня бормочешь?
Тьфу на тебя, Разбиватель сердца!
Ишь, на куче какой уселся
из всех, кого так любил и предал.
На вот, хлебни, празднуй свою победу.
Но в пустыне твоей так темно и плоско,
и слова твои, как три капли воска
в святочном золочёном блюдце, —
то срам покажут, то улыбнутся.
Как я устал от тебя, тетёшка
одноглазая! вертлявая злая мошка!
от твоего жала, от твоего трона…
Верни мне её, и тебя не тронут.
И, похожий на август в древесном дыме,
ласково нас от земли подымет
в лицо подует и на груди уложит
сам знаешь, Кто. Думаешь, не сможет?
«полюби чужого неба…»
полюби чужого неба
грязно-розовый рассвет
вопли нового соседа
больше ничего здесь нет
больше ничего не будет
только долгая вода
вот тебя вчера разбудят
и уводят вникогда
драгоценная последней
полюби как чиркнув спич
кой о мёрзлый и столетний
грязно-розовый кирпич
«спи спи спи спи…»
спи спи спи спи
говорит соловей
как скользят полудетские лодочки
по вымытому паркету
по лесному пруду
и луна в воде
лютнистка Принцессы
в заячью полночь дают
обещания отражений
тени мыльного пузыря
дудочки одуванчиков
заколдованный праздник Музыки
и Печали
самых ласковых и нарядных
твоих сестёр
а сестра твоя Другая
пляшет на одной ноге
и кривым гвоздём играет
на чугунном утюге
«будто стекло толчёное сыпет Хлад…»
будто стекло толчёное сыпет Хлад
бьётся на башне трёхчёрный флаг
ходит по небу снежный Пожар верховой
я с тобой
в центре воронки, в зевке Москвы
и тут ещё много таких, как мы
он говорит стоять и не отводит взгляд
– стоять,..ядь!
они будут стрелять
это как в детстве – дуешь на ветер, а он сильней
вы уже читали про Чёрный Вечер, про Белый Снег?
в вихре и марше каждое слово берёт Судьба
и уносит, как пар на морозе – смотри, Куда
«Как ветрено здесь, и как ни приду…»
Как ветрено здесь, и как ни приду,
так светло и пусто. Пух на пруду,
корень оборванный у воды
и птичьи следы
на мёрзлом песке
что-то свистнет в леске́ —
и опять ничего, только небо из белых прорех.
Я сюда прихожу слышать вас всех —
в сонном плеске, шорохе осок,
вас, тихонько ушедшие за лесок,
где ходит по веткам и смотрит сквозь решето
всепроникающее Ничто.
Вот его нищий, наморщенный лоб старика
и большая рука,
лёгкая, как ветер на плече,
паутинками играющий в луче.
Как зовёт его голос, единственный, что не врёт!
И – усиленный – превращается в рёв —
обещанием только, прощеньем одним —
как на запах морозный воздух – и ещё дым, дым.
«Тихого ветра, почти невесомых слов…»
Тихого ветра, почти невесомых слов,
книги, раскрытой случайно,
хватит, чтоб сдвинуть с осей, с нетвёрдых его основ
сердца ищущее качанье —
веточку ивовую точь-в-точь.
Но – горькое и тяжёлое, движимое рывками,
слепленное из туч,
неохватное, как Лазарев камень:
долгий дождливый рассвет,
крона воронья, как живая…
Слабый, и обещающий, и необратимый свет
светится, прибывая.
Так с силою ахнут в гулком воздухе октября,
накануне успевшего разгореться,
три нисходящих удара —
я
те
бя —
брошенного, как мяч на ступени, сердца.
Памяти Маши
Вот идёт, и впереди неё дрожит барабан
в кронах ясеней просквожённых,
улыбается – лепесток клевера, прилипший к зубам —
королева процессии побеждённых.
Вот играют до горизонта… Два стройных пажа
держат космос одежд её нежно и гордо.
Она приближается, как рассвет,
как столетний подземный пожар,
подтачивающий далёкий город,
мой родной вавилончик: цистерны «Башнефти», опоры ЛЭП,
телебашня, единственная высотка, —
всё – в яму, в азиатский гремучий рэп,
в чёрную жижу до подбородка!
Вот идёт, водит смерть свою на узде, а сама
светится, как обещанная невеста.
Затаённая, на лугу её ума
просыпается бабочка и снимается с места.
Оружье её – ромашка, в крапиве её чело,
тимофеевка, мятлик, пижма – её прислуга.
На Кирилловском кладбище – ничего,
кроме луга и луга,
этой пёстрой, дохнувшей в лицо страны,
чьё живое имя
не поместится в тесном доме моей строфы —
ново, неповторимо.
«Кто входит один в непролазный грот…»
Кто входит один в непролазный грот
и рисует,
потом замыкает вход;
кто читает
Риму и миру
на пустой площади под дождём
и говорит с дождём —
так спишь и бормочешь уже никому
в двойную молчащую тьму:
тому,
кто с тобой,
кому улыбается младенец слепой,
кто путешествует налегке
и держит сокровище в кулаке.
Перед ним склоняются небеса, как говорит поэт.
Я видел другое: как брызнет свет
утром в прохладный двухсветный зал,
как бы пустой вокзал.
Свет на погасших экранах: не изнутри – извне.
Я удивился вспыхнувшей новизне,
словно рывком отвалили валун от глаз
или ладонь разжали —
а там алмаз.
Сколько нас! —
плотный, горячий кристалл:
голос на голос, ветвленье куста.
На незанятом стуле, простая на вид,
закрытая книга – и она звенит.
Ростислав Амелин
Иван Кощеев
Иван Кощеев
Я сейчас сижу на инвалидном кресле.
Нет, не навсегда. Надеемся, поправлюсь!
Время что-то лечит, что-то – отбирает,
Стоит многих средств. И не стоит на месте.
Никогда не знаешь, что конкретно будет.
Хоть ты предсказатель. Хоть ты экстрасенс, блин!
Нужно с этим жить. И не молить о ЧУДЕ.
Чудо происходит там, где не предскажешь.
«Сотню раз подумай, прежде чем ввязаться!»
Говорил мой папа. Я большой, не слушал.
Я бы и сейчас все сделал точно так же,
Если бы Господь вдруг дал туда вернуться.
Я пока без дела, без коммуникаций,
Времени в обрез. И в то же время пропасть.
Можно так сказать: Сезон воспоминаний.
Их сегодня столько, что какой-то ужас.
Хочется спросить: когда все завертелось?
Кажется, недавно, в XXI веке,
Но по сути дела это лишь поверхность —
Все уходит в древность. В местные легенды.
Я такое видел, что представить трудно!
Был рационален, был здоровый скептик!
Но теперь надеюсь, что случится ЧУДО.
Расскажу лишь правду. Не поверят – пофиг.
Мертвая змея
Как бы мне хотелось все начать сначала.
Но проблема вот в чем: я всего не помню.
Это не специально – как сказала мама,
Я почти что в норме, раз уже не в коме.
Есть такие вещи, в них поверить страшно.
Чтобы объяснить их, нужно много текста.
Чтобы он шел легче, нужно больше шуток.
Шутки я шучу, но не всегда удачно.
В общем, я начну, а вы себе представьте:
Метры паутины, пот из каждой щели,
Голова в огне, вообще не помню, кто я!
Непонятно где я – я в какой-то шахте!
Документов нет. Рука покрыта сранью,
Что за срань, не знаю. Ни часов, ни денег.
Странно, что в тоннеле не было обвалов,
Как и явных трещин, как и битых балок.
Выглядел он новым. Что и для чего он,
Так и не узнаю – это вам не телик.
Снова странно: гвозди. Путь был заколочен.
Дверь не поддавалась. Молоток был рядом.
Наконец, я вскрыл ее. За ней была землянка:
Все истлело в прах, но антураж был ОЧЕНЬ.
То, что я увидел, выбравшись наружу
Через пуд земли, корней, червей и листьев,
Этот мокрый воздух, голубая высь —
Я был в густом лесу. Но лес был очень светлый.
Сосны и березы поднимались в небо
И качались в такт, как будто друг для друга.
Птицы сладко пели, словно звали сверху.
Лес был полон жизни тайной и послушной.
Я мечтал поесть. Нашелся сыроежек,
Делать было нечего, пришлось вот так и скушать.
Я был убежден, что скоро выйду к краю:
Лес не бесконечен. Значит, скоро поле?
Или, может, речка. Я не помню, сколько
Я не пил с тех пор, как убежал из… Да уж!
Я искал росинки, слизывал их с листьев,
Был готов лизать блестящий лист КРАПИВЫ,
Но блестящих листьев было больше к низу.
Я пошел за ними, любящими влагу,
И нашел ручей – он вел меня к тропинке.
Кто-то явно был здесь. И совсем недавно!
Я пошел по ней и вышел на опушку.
Терн и зверобой росли по краю леса,
А вдали – о счастье – я увидел баки,
Где обычно в селах водные запасы.
Я нарвал цветов. Букет Иван-да-марьи.
Я решил, что если встречу человека,
Вид меня с цветами, даже очень скверный,
Будет не пугающим, и мне помогут чем-то.
Я дошел до баков и увидел стены.
Сосны и забор. Над ним торчали крыши.
Бил из них дымок, как на рисунке детства.
Я решил, что прежде стоит вымыть руки!
И вообще умыться. Отраженье в бочке
Выглядело дико: волосы как палки,
Нос казался больше от налипшей грязи,
Я бы испугался, если б был старушка!
Высох, постучался. Взял букет для вида,
Было мало шансов, что меня не вышлют,
Если что, решил я, стоит попытаться
Сделать вид, что я когда-то жил здесь где-то.
И сказать мол вот, приехал повидаться!
Уж не помню с кем. Давным-давно уехал!
Дверь открыла бабка. Смуглая, в косынке.
Первый ряд зубов был заменен железом,
Руки были в саже, ноги были в тапках,
А в глазах читался интерес по-женски.
Я аж застеснялся! А потом подумал:
Я стою с цветами. Протянуть их бабке?
Голос мой дрожал, но я сказал ей: – Здрасьте!
Я давно не местный, но когда-то в прошлом
Жили здесь мои троюродные братья!
Я сюда приехал из Нефтеюганска,
Ни черта не ел, не знаю никого тут,
Не гоните сразу! Как у вас дела здесь?
Протянул цветы и отошел от входа.
Бабка посмотрела как на идиота,
Повела бровями, выстрелила в глаз мне
Очень строгим взглядом, развернулась к саду
И вошла в него, оставив дверь открытой:
– Застегни калитку, молодойчек. Сверху!
Я, готов от счастья прыгать и смеяться,
Понял, что сейчас не нужно портить образ:
Я балбес из города. Мне нечем там заняться,
Вот я и пришел, сентиментальный олух.
Я закрыл калитку на крючок из стали,
Дверь казалась хлипкой, но зато стабильной!
Бабка шла к беседке, убранной цветами.
Те росли в горшках, висящих на перилах.
Я послушно сел на лавку с кучей хлама:
Ленточки, веревки, ножницы, косынки.
– Как зовут тя? – Бабка вынула из вазы
Флоксы – и поставила букет Иван-да-Марьи.
Я сказал: «Иван». Опять была неправда.
Я не помнил имя. Столько вспоминал его!
– Ну че, Иван, дела идут довольно плохо!
Я пойду за чаем. Подожди минутку?
Папиросы куришь? Я курю! Махорку.
Их не очень много,
Но гостям не жалко!
И швырнула мне цветную упаковку.
Я достал одну, другую папиросу,
Третью и четвертую. Я вытряхнул всю пачку.
Вот же странно: всех их кто-то понадкуривал.
Но так хотелось сделать хоть одну затяжку.
Да, хоть это вредно, но зато приятно.
Можно рефлексировать за чашкой чая, кофе,
А потом, конечно, умереть от рака.
Но когда он будет, нас уже не вспомнят.
В голову ударил вертолет и холод.
Уши заложило. Господи, как сильно!
Бабка возвращалась с чайником на блюде,
Рядом возвышалась горка белых сушек.
– Надо же, спасибо… тетенька! – Марина!
Я уж и забыла, как тебя там звать-то?
Я схватил две сушки и разгрыз их тут же,
Даже не запил, настолько есть хотелось!
Бабка налила нам чай и села рядом.
– Как те папироски? Крепкие? – Спросила.
– Тетенька… Марина! Почему вся пачка,
Только не считайте, что я вдруг брезгливый,
Кем-то понадкурена? У нас в Нефтеюганске
Был один философ. У него так было!
Бабка поглядела на меня, на пачку,
Села, принахмурилась. Взяла с подноса чашку,
Сделала глоток, немного призадумалась
И говорит: – Не суйся в их дела, сынок!
– ПОБЕРЕГИСЬ! Не спрашивай на улицах!
Ходи как будто жил здесь с самых ранних пор!
И не гуляй к болотам. Там скрывают жмуриков!
– Кого? – Переспросил я, – Тех, кто был как ты!
Приехал, а потом внезапно умер!
Я хотел спросить – слюна застряла в горле.
Бросился запить – передо мной был чай.
– Че в чае? – Зверобой. Мелисса, Ноготки.
Казалось, что Марина сильно беспокоилась.
Я выпил чай, решив, что нужно сделать образ.
Чай был очень вкусный, терпкий как глоток земли.
– А че в основе? – Чага! На березках, помнишь?
Бабка рассказала: в их селе есть место,
Глубоко в низине, через пару улиц,
Холмик, а на нем – дворец бандита.
Там, за ним – болота, и туда никто не ходит.
Но ее пускают. За морошкой, клюквой.
Капельку себе, а остальное – в дань им.
Так вот там она порой их и находит.
Жмуриков. Не знаю. Я не то, что в шоке.
– Я прошу вас, дайте мне пожить здесь! – Ой ты!
– Скажете, что я… ваш зять, приехал в гости!
Сделаю вам крышу, починю вам стены,
Принесу воды с того ручья из леса,
Наберу вам чаги, накошу соломы,
Иногда кормите! Есть тут с вами кто-то?
– Умерли! – Давно? – Давно, хотя не знаю.
Сделала мне ведьма предсказанье в детстве:
«Будешь жить одна – и смерть тебя не встретит».
Вот я и болтаюсь по лесам, болотам,
Собираю травки. Уж сама как ведьма!
Бабка поднялась, достала парусину,
– Вот, смотри внимательно! – Взяла какой-то уголь,
Начала водить им, вдруг я вижу карту:
– Вот, сходи сюда, сюда сходи, тут можно,
Здесь вот – магазин «Аврора». Тут – колонка.
Ты из рук не пей! Нальют еще воды с болота!
Вот – наш Дом Собраний. Выглядит как церковь,
Токо без попов. Попов давно уж нету!
Кладбище увидишь. Может, там найдешь их.
Походи! Поищешь заодно и предков.
Я подумал: вот как, бабка – просто чудо.
Наколол ей дров. Сосна-береза-слива.
Грядку прополол, на ней росла картошка.
Накосил ей сена, постелил в сарае,
Лег и задремал. Мне снится дом Марины:
Захожу туда я – там одни реторты,
Колбы и мензурки, ампулы и склянки.
В каждой – что-то мерзкое, и я беру бутылку,
И смотрю вовнутрь – там Мертвая змея.
Село Новоболотское
Село Новоболотское. Построено на месте,
Где огромный холм, покрытый старым лесом,
Медленно течет к широкой серой топи,
Словно эта топь была когда-то речкой.
Жить перед болотом? Сверху столько поля!
Чем внизу так лучше? Крыши там богаче!
Вижу как ремонтник: здесь дома похуже.
– Эй, скажите, тетя! Вам не нужен дворник?
Тетя посмотрела сквозь меня на землю,
Словно я был призрак, и при этом чмошный:
– Кто ты? – Ваня. – Чей ты? – Зять я у Мариши!
Жонка попросила, делаю ремонт ей!
Дальше вдруг игнор, ни взгляда, ни ответа.
Словно я был глюком, да еще и легким.
Я подумал ладно. Повернул налево,
Там стоит пьянчуга, выглядит неплохо.
– Здравствуйте, скажите, где тут есть работа?
Я вообще ремонтник, но могу и грузчик,
В принципе уборщик, сторож, если надо!
Он так посмотрел, как будто очень скоро,
Может, не сейчас – но я уже был мертвый.
Я решил, что ладно. А потом подумал:
Мы живем в России, в XXI веке.
Может, не в столице. Ну, пускай в овраге,
Но, по крайней мере, не в могильной яме!
Я же парень смелый и, надеюсь, светлый,
Я ж не успокоюсь, не узнав всей правды!
Если есть вопросы, я найду ответы!
Я был словно создан для такой работы!
Если верить карте, я дошел до центра.
Вывеска над дверью: МАГАЗИН «Аврора».
Коридор был узким, упирался в стену.
На стене виднелись мелкие слова:
Продам траву. Дом 9. Константинович.
КонстантинОвич? Это что, поляк?
Решил не мешкать, было б подозрительно,
Начни я изучать все надписи сейчас.
Внутри горела лампа, окон не было.
Витрины заполняли крупы и консервы.
Продавец – мужик, едва его заметил:
Он сидел в подсобке и храпел как бык.
Я крикнул: – Эй, простите! – Продавец не дрогнул.
Я решил, что, значит, здесь у всех все есть:
Иначе магазин давно бы был разгромлен.
Повторил еще раз «Эй простите!» громче.
В этот раз мужик очнулся и затих.
Ему, казалось, было лет под 40. Впрочем,
Выглядел он плохо, очевидно, пил,
Усы под Лукашенко, голова обросшая,
Поднялся и прищурился: – Наш магазин закрыт!
Я: – Как закрыт? – Вот так! – Но дверь была открыта!
– Значит, ты не местный. Дверь была закрыта.
Я: прости, мужик! Какой у вас режим?
Он: – Мы открыты с 2-х до 4-х утра.
Но только для своих! – Я свой, когда-то жил здесь!
– Я тебя не помню! – Я приехал к теще!
– К теще, говоришь? – Еще искал тут предков,
Прадеда. На кладбище. Открыто или нет?
Мужик смотрел насквозь, но ничего не видел.
Помолчав минуту, вынул из кармана
Пачку сигарет, зажег об стену спичку,
Задымил, и я… готов был пасть пред ним,
Но выждал миг, чтоб выглядеть прилично.
Говорю: – Мужик! С утра блин не курил!
Твой магазин единственный. Но я не взял наличку!
Дашь мне сигарет? Могу помыть полы!
Усатый вновь завис. Не ожидал наверное.
Опять меня сканировал, потом пошел в подсобку,
Вышел, положил на стол коробку ПРИМА
И сказал: – Идет! Одну сейчас кури,
Потом полы помой, надрай витрины
И бери весь блок. – Я взял коробку, вскрыл
Достал одну, смотрю, а папироса пыльная:
Их все как будто кто-то надкурил.
Ведро стояло возле туалета. Тряпка
Выглядела так, как будто ей весь год
Втирали гуталин. Я снял с витрины швабру,
Обернул, промыл. В сортире ждал восторг.
Мытье полов! Вот, для чего я создан был!
Вся остальная жизнь с успехами и прочим
Выглядела блекло по сравненью с ним.
Я вспомнил, как на Зоне рисовал ЦВЕТОЧЕК:
Тряпкой водишь по полу овалы и круги,
Потом отходишь и недолго смотришь.
Я прошел весь зал два раза. Даже три.
Мужик следил как будто Шерлок Холмс блин!
Может, ждал, что я СОПРУ МЕШОК КРУПЫ?
Нет, мне был нужен идеальный облик:
Я – рукастый ЛОХ, способный услужить другим.
Пока я тер витрины, он лежал в подсобке.
Кажется, в руках держал смартфон.
Я вспомнил, что отвык: прожил три года в общем
Без любимых игр и видеозвонков.
Наверно, он снимал, что показать своим:
Смотрите, кто у нас, услужливый работник!
Так гораздо проще сохранить инкогнито,
Когда тебя не видно, ты ничтожный чел.
Уборщику открыты все дома и комнаты —
Я это точно знал. Одно не знал: зачем?
Я перемыл все тряпки и забрал свой блок.
Мужик под самый выход тихо мне сказал:
– У нас тут тара. Надо разгрузить.
Перенести часть бочек в Дом Собраний,
Часть – отправить в погреб, часть – в сарай.
Я справлюсь и один. Но, раз уж ты такой,
То приходи под ночь. Работа есть всегда.
Плачу консервами. Возьмешь одну с собой?
Всучил мне банку шпротов «5 Морей».
Я вышел. Оказался как на площади.
Уже давно был день. Все были во дворе.
Я чувствовал все взгляды. Я был чем-то новым:
Чем-то непонятным, чем-то уголовным.
Может быть, маньяком, вышедшим досрочно.
Или террористом. Или просто мелким вором!
На лице написано, что я не помню, кто я!
Так я шел, стараясь не смотреть на местных,
Взгляд ведь вещь опасная, он ничего не скроет.
Я почти освоился, но было как-то тесно.
В фляге че-то было. Бежевого цвета!
Хорошо, я ВЫЛИЛ набранную воду.
Че в ней было раньше? Может, ядовито!
Ладно, разберемся. Флягу я промыл,
Набрал воды по полной, снова вылил. Вот же!
Прямо паранойя! Но боюсь чего я?
Что меня отравят? Так уже могли бы!
Если бы хотели, так уже давно бы
Просто б отравили! Через сигареты.
Я опять подумал о табачном дыме.
Терпком аромате, нам не разрешенном.
Там, где я служил, все типа не курили.
Но курили все. С начальниками. В темную!
Я вынул пачку Примы, Закурил. Смотрю:
Хороший крепкий дом, два этажа – высокий.
Дверь полуоткрыта, а из щели – головы:
Мальчишка и девчонка. Я смотрю на них,
Встречаемся глазами, я курю как прежде,
Он ей что-то шепчет и идет навстречу.
Смотрит недоверчиво. Я говорю: – Привет!
Не знаешь, где Марина, молодойчек?
Бабушка-знахарка. Мать моей жены.
Приехал к ней из города, здесь никого не знаю,
Вот, пришел набрать себе воды, тут – вы!
Мальчишка подошел и спрашивает: – Ведьма?
Хочешь, отведем тебя, а ты нам дашь две штуки?
Я: – Прости, чего? – Он тянет руки к Приме:
– Нам не продают, Мы ж типа дети!
Мы пошли втроем. Но на моих условиях:
Курить во-первых ВРЕДНО! Во-вторых – ОПАСНО!
Если их заметят, полетят вопросы —
Кто им дал табак? Тогда меня утопят!
– Вас не отругают, что ушли из дома?
Да еще с каким-то непонятным челом?
– Нас всегда ругают. Иногда и больно.
Что бы мы ни делали. Не парься, просто верь нам.
Отвечала Таня очень тихим голосом.
Девчонку звали Таня, а мальчишку Владик.
– Владислав? – Владимир! – Извини, приятель!
Я узнал, что в целом здесь довольно кисло:
Что-то происходит, мало что меняется.
Отец на подработке, мать – училка.
Дед парализован. В их семье не курят.
А еще легенда есть, им дед ее рассказывал:
Под церковью, той самой, похоронен демон.
Всем здесь заправляет, но при этом сам он
Ничего не делает – не ходит, не летает,
Вроде этот демон как какой-то призрак,
Отравляет жизнь тут, но лежит как Ленин!
Только Ленин мертвый, а вот демон реальный.
Я подумал ладно. Я же парень тертый!
Люди по дороге попадались редко.
Может, выходной? Хотя уже был полдень.
Тетка с коромыслом. В XXI веке!
Неужели в доме нет водопровода?
Как так, демон в церкви? Я проверю утром.
Это просто сказки! Или дед – безумный?
Может, он сошел с ума и выдумал все это?
Рассказал ребятам, а потом – инсульт?
Я смог себя заставить думать не об этом.
Просто паранойя! Вместе с амнезией.
Владик иногда поглядывал на Таню
Словно телепат – она ему хихикала.
Дорога шла наверх, обратно из низины.
Так и не взглянул на местные болота.
Захотел поесть – в кармане были шпроты,
Но испачкать руки не хотел, спасибо!
– Вон он, Дом Собраний. Ты туда не суйся!
Подсказал мне Владик, указав на церковь.
Заинтриговал. Ну, я рискну блин!
– Че там? Почему? Все дело в этом демоне?
– Ну, если ты пойдешь, вернешься как наш дед.
А он парализован! Мы не знаем, что там!
– Он же не чужак? – Он хуже: диссидент.
Откуда Таня знала это слово? Боже!
Я решил смолчать. Навстречу шли ребята.
Явно для чего-то, аж мороз по коже.
Я подумал ладно. Будет неприятно.
Но уже не важно, раз не помню, кто я.
Крепкие ребята, явно жесткие.
Я чувствовал их взгляды у себя внутри.
Адреналин ударил прямо в мозг мне.
Я с трудом дышал, но образ сохранил:
Я – дурачок из города, мне ПАЛЬЧИК покажи —
Уже смешно. Наивный, беззаботный.
Вот они проходят, я смотрю на птиц,
А Таня с Владом будто просекли все.
Влад ей говорит, мол, вот наш брат – дебил.
– Весь в деда! – Отвечает Таня тихо.
Я их в тот момент внутри благодарю,
Но якобы обиделся: – Не говори про деда!
– Ты нас здесь оставил! Так зачем приехал?
Я им и ответил: – Я же вас люблю!
Те пацаны поржали, но не прицепились.
Мы зашли на холм по улице Победы,
Я все думал странно, может, амнезия?
В чем еще причина? Вижу столько бреда!
Почему все сиги кто-то надкурил?
И главное – зачем? И почему Марина
Так забеспокоилась, когда я лишь спросил ее?
Я снова достаю коробку ссаной Примы,
Дети смотрят так, как будто я достал
Какие-то конфеты, выглядит все дико,
Я и говорю: – Всю пачку вам отдам.
Но мне нужна инфа: кто портит сигареты?
Таня обернулась, словно кто-то сзади
Вдруг ее окликнул – никого там не было.
Толпа ребят свернула и пошла в магаз,
Чуть дальше мега-баба выбивала плед,
Как будто это способ срыва гнева.
– Я тебе скажу, но обещай нам, Ваня!
Таня посмотрела, как не смотрят дети:
– Если встретишь демона, убей его за нас.
Мы сами вряд ли сможем отомстить за деда.
Я опешил: – Здрасьте! Ладно, обещаю!
Только чем? Мечом? Искать иглу в яйце?
– Он говорил, что демон хочет власти.
Чтобы мы навечно оставались в ней.
– Но есть источник правды. Дед искал его!
Ребята явно верили во все его рассказы.
– Хорошо, идет! Найду источник «правды»!
Наберу (вот фляга). И увижусь с демоном!
Мы шли среди заброшек прямо возле леса.
Это же тот самый, где я был вчера,
Другой его конец! Как повезло мне выйти
Не сюда, а к бакам. Может быть, судьба?
Какая-то собака за забором гавкнула,