Лягушки

15

Народу на массовое собрание на тему классовой борьбы и критики секретаря уездного парткома Ян Линя собралось слишком много, помещения, чтобы всех вместить, не было, поэтому занимавший тогда пост председателя ревкома^[35] коммуны Сяо Шанчунь принял оригинальное решение провести его на северном берегу реки Цзяохэ, у защитных сооружений против наводнений. Зима была в самом разгаре, вода скована толстым слоем льда, куда ни глянь, мир будто стеклянный. О том, что собрание будет проводиться именно здесь, я в деревне узнал первым. Потому что часто сбегал сюда с уроков развлечься. В тот день я как раз, продолбив лунку у пролета шлюза, ловил рыбу, когда услышал громкий разговор над головой и по голосу признал Сяо Шанчуня. У него такая глотка, что из тысячи человек отличить можно.

– Просто замечательный северный пейзаж, мать твою! Вот здесь массовое собрание критики и осуждения и проведем, а стол президиума на этом шлюзе установим.

Тут изначально была низина, а позже для обеспечения безопасности в нижнем течении реки Цзяохэ на дамбе устроили отводящий шлюз. Всякий раз, когда летом или осенью река разливалась, открывали этот шлюз, и низинка превращалась в озерцо. В то время мы, дунбэйские, были очень недовольны этим, потому что это тоже какая-никакая земля. Если не сеять что другое, то гаоляном вполне засеять можно. Но раз уж государство что задумало, где уж тут простолюдинам выступать против. Прогуливая уроки, я не раз прибегал сюда и смотрел, как бурные потоки высокой воды бьют из двенадцати сливных отверстий. Когда вода в реке спадала, обширная низинка превращалась в озеро десять с лишним ли в окружности. Рыбы и раков там водилось полно, рыбаки собирались толпами, продавцов рыбы тоже становилось все больше Поначалу они со своими лотками размещались на шлюзе, потом места стало не хватать, и они переместились на восточный берег низинки, под стоящие там ивы, а потом еще дальше. Когда шла бойкая торговля, этот рынок растягивался больше чем на два ли. Рынок поначалу располагался у коммуны, а после возникновения рыбного торжка здесь, постепенно переместился сюда. Здесь стали продавать овощи, куриные яйца, жареный арахис. За продавцами прибыли и мелкие воришки, шпана и попрошайки – извечное приложение всякого рынка. Руководство коммуны неоднократно посылало вооруженных ополченцев, чтобы выгнать их. Но перед появлением ополченцев они один за другим скрывались, а после их ухода, разведав обстановку, собирались снова. Так, на птичьих правах этот рынок и существовал.

Смотреть на рыбу – моя особая страсть. Мимоходом я разглядывал карпов, толстолобиков, карасей, сомов, змееголовов, угрей, крабов, вьюнов, двустворчатых моллюсков и прочую речную живность. Тут я видел самую большую рыбину, цзиней на сто с лишним, с белым брюхом, смахивающую на беременную женщину. Продававший ее старик весь сжался от страха, словно хранитель божества. У этих зыркающих во все стороны, прислушивающихся ко всему продавцов рыбы я был свой. Почему им приходилось оглядываться и прислушиваться? Потому что туда нередко наведывались инспекторы из налоговой службы коммуны, которые могли их рыбу конфисковать. Были в коммуне и некоторые деятели без определенных обязанностей, которые работали под инспекторов и могли отобрать товар хитростью или силой. Эту большущую рыбину весом больше ста цзиней чуть не забрали двое типов в синих френчах, с сигаретами в зубах и черными кожаными портфелями. Если бы не подоспевшая дочка этого старика, которая разревелась и устроила скандал, если бы не Цинь Хэ, раскрывший, кто они такие на самом деле, эта парочка точно утащила бы эту рыбину.

Цинь Хэ – нищий. Длинные волосы, расчесанные на широкий пробор, синий габардиновый студенческий китель, в кармане авторучка, как у доктора наук, двухцветная шариковая ручка «синьхуа» – в общем ни дать ни взять студент эпохи Движения 4 мая^[36]. Бледное лицо с безутешным выражением, влажные глаза, будто вот-вот заплачет. Он обладал превосходным талантом оратора, говорил всегда на путунхуа^[37], выговаривал каждую фразу, как актеры на сцене, – то, что впоследствии я написал пьесу, связано с его влиянием, – в руках он всегда держал большую керамическую кружку белой глазури, с выведенной на ней красным лаком пятиконечной звездой и иероглифом «цзян» – «помощь», «награда». Он останавливался перед торговцами рыбой и раками и проникновенно говорил: «Товарищ, я утратил трудоспособность. Вы можете сказать, такой молодой и нетрудоспособный? Вот что я скажу тебе, товарищ: тебе виден лишь мой внешний облик, а на самом деле у меня серьезная болезнь сердца. Меня пронзили мечом, и стоит мне приняться за работу, шов на сердце разойдется, хлынет кровь, и я могу умереть. Поднеси рыбешку, товарищ, на большую и уповать не смею, мне бы небольшую, малюсенькую такую…» Ему всегда удавалось заполучить рыбку или рачка, после чего он бежал к воде, чистил ее маленьким ножиком, находил защищенное от ветра местечко, набирал хвороста, ставил пару кирпичей, кружку на них, зажигал огонь и варил… я часто стоял за его спиной и наблюдал, как он варит рыбу. От кружки разносился вкусный дух, от которого слюнки текли, и в глубине души я завидовал его образу жизни…

Младший брат секретаря парткома коммуны Цинь Шаня, Цинь Хэ когда-то был самым талантливым учеником первой уездной школы. Причины тому, чтобы младший брат партсекретаря коммуны просил милостыню на рынке, должны были быть непростые. Говорили, что он без ума влюблен в мою тетушку, испытал серьезное потрясение и пытался застрелиться из пистолета старшего брата. Оправившись от раны, он и стал таким. Поначалу некоторые смеялись над ним, но после того, как он помог старику отбить большую рыбину, продавцы рыбы стали смотреть на него другими глазами. Я чувствовал, что этот человек обладает какой-то притягательной силой, и хотел понять его. Стоило взглянуть в его влажные глаза, как сразу зарождалась симпатия. Однажды вечером, когда торговцы рыбой уже разошлись, он обратился лицом к закату и направился на запад, отбрасывая длинную тень. Я потихоньку увязался за ним. Хотелось узнать секрет этого человека. Обнаружив, что я следую за ним, он остановился, согнулся передо мной в глубоком поклоне и сказал: «Любезный приятель, не надо так». – «А я ничего и не так, любезный приятель», – ответил я, подражая его тону. «Я хочу попросить вас не следовать за мною», – жалобно пролепетал он. «Ты идешь, и я иду, – сказал я. – И ничего я за тобой не следую». Он покачал головой и тихо пробормотал: «Прошу пожалеть этого несчастного человека, дружище». И, повернувшись, зашагал вперед. Я по-прежнему шел следом. И тут он побежал. Бежал он большущими шагами, высоко вскидывая ноги, легко, раскачиваясь из стороны в сторону, будто фигурка из бумаги. Я бежал вслед, почти не тратя сил. Он остановился, тяжело дыша, с лицом желтым, как золотая фольга, и со слезами взмолился: «Дружище… Умоляю, оставьте меня… Я инвалид, перенес тяжелое ранение…»

Глядя на его силуэт и слыша, как у него из горла вырываются тихие всхлипывания, я, растроганный, остановился и больше не преследовал его. На самом деле ничего худого я не задумывал, хотелось лишь понять, как он живет, где он, например, ночует.

Ноги у меня в то время были длинные и тощие, а ступни большие. «В десять с лишним лет ребенку нужен сороковой размер обуви!» – частенько печалилась по этому поводу моя матушка. Физкультуру у нас в школе вел учитель Чэнь, когда-то член сборной уезда по легкой атлетике, настоящий мастер спорта, из «правых». Он прощупал мне ноги, словно мула покупал, заключил, что я – хороший материал, и стал уделять внимание моей подготовке. Учил, как надо поднимать ноги, как ступать, как регулировать дыхание, как распределять силы. Я успешно выступил на уездной спартакиаде среди учеников средней и младшей школы, занял третье место среди мальчиков на дистанции три тысячи метров. Поэтому мои побеги с уроков с посещением рыбного рынка стали полулегальными.

После той погони мы с Цинь Хэ подружились, и всякий раз при встрече он уважительно кивал мне. Он был старше меня на десяток лет, и дружба наша сложилась без учета разницы в годах. Кроме него на рынке было еще двое нищих, одного величали Гаомэнь – Знатный – широкоплечий, с большими ручищами, на вид силищи невпроворот; другого звали Лу Хуахуа – Красавица. Он был желтушный, но почему-то имел такое вот женское имя. В один прекрасный день эти два попрошайки, один с ивовой веткой, другой со старым башмаком, набросились на Цинь Хэ и изрядно поколотили его. Цинь Хэ сдачи не давал, а лишь твердил:

– Братишки любезные, коли забьете до смерти, лишь спасибо скажу. Только вот лягушек не ешьте… Лягушки – они друзья рода человеческого, нельзя их есть… У них внутри необычные паразиты имеются… Те, кто ест лягушек, слабоумными сделаться могут…

Под ивами горит костер, вьется сизый дымок, на костре несколько полусваренных лягушек, рядом с костром – лягушечьи шкуры, кости, разносится тошнотворный запах. Вот оно что, понял я, Цинь Хэ бьют за то, что он не дает им лягушек готовить и есть. Я смотрел, как его бьют, и на глаза навернулись слезы. Годы были голодные, лягушек ели многие. У нас дома к поедателям лягушек относились с крайней антипатией. Думаю, что в нашей семье не стали бы их есть, даже умирая от голода. В этом смысле мы с Цинь Хэ были заодно. Вытащив из костра горящую головню, я ткнул ею в зад Гаомэня, огрел Лу Хуахуа по шее и пустился бежать у края воды, а они за мной. Чтобы заманить их, я держал определенную дистанцию. Когда они остановились, не в силах гнаться за мной дальше, я изругал их, а еще забросал осколками старой черепицы.

В тот день толпы людей из всех сорока восьми деревень коммуны с красными флагами под грохот барабанов и гонгов прибыли кто по дороге, кто по реке, ведя под конвоем «подрывных элементов» из своей деревни, и собрались в заливной низине на собрание по критике и осуждению «каппутиста^[38] номер один» нашего уезда Ян Линя. Как вторичные объекты критики, прибыли руководители коммуны, начальники всех подразделений и «подрывные элементы» каждой деревни. Мы дошли по скользкому льду до самой середины реки. Некоторые были на самодельных коньках. Я увидел относившегося ко мне так по-доброму учителя физкультуры Чэня: в высоком колпаке, склеенном из бумаги, в соломенных сандалиях на босу ногу, с озорной улыбкой он шел за директором школы – тоже с высоким колпаком на голове, но печальным и хмурым. Их конвоировал, шагая сзади с копьем в руке, сын Сяо Шанчуня – Сяо Сячунь. Сяо Шанчунь стал председателем ревкома коммуны, а его сын – командиром отряда хунвейбинов нашей школы. На ногах у Сяо Сячуня белые кеды «хуэйли», которые он стащил с учителя Чэня, а на поясе заткнут стартовый пистолет. Пистолет производил лишь два хлопка, но для меня это был предмет зависти, сокровище, изначально общественная собственность. Сяо Сячунь то и дело вытаскивал его, заряжал порохом и палил в воздух. Раздавался выстрел, курился пороховой дым, и в воздухе разносился приятный запах селитры.

В начале революции я тоже хотел стать хунвейбином, но Сяо Сячунь не позволил. Сказал, что я – черный заводила, взращенный «правым» учителем Чэнем. А еще сказал, что мой прадед не настоящий пламенный революционер, а предатель, что моя тетушка – гоминьдановский шпион, несостоявшаяся невеста изменника, сожительница «каппутиста». Ну погоди же! Подобрав собачьего дерьма, я завернул его в листок и спрятал в руке. Подошел к нему и говорю: «Сяо Сячунь, что это у тебя кончик языка черный?» Тот, не ожидая подвоха, рот и разинул. Я ему туда то, что было в руке, запихнул, повернулся – и дёру. Ясное дело, он меня не догнал. Во всей школе это никому не удавалось, кроме учителя Чэня.

Когда я увидел его в кедах учителя Чэня, с этим копьем и стартовым пистолетом за поясом – образчик низкого человека, упоенного успехом, да еще подчеркивавшего свое превосходство, – в душе смешались зависть и ненависть, и я решил приструнить его. Я знал, что он очень боится змей, но тогда уже стояла поздняя осень, и их нигде не найдешь. Под тутовым деревом у реки я нашел кусок гнилой веревки, скатал ее, спрятал за спиной, подкрался к нему и с криком «Ядовитая змея!» набросил ему на шею.

Сяо Сячунь с диким воплем отбросил копье и стал яростно срывать ее с шеи. Лишь разглядев, что перед ним всего лишь кусок гнилой веревки, он стал постепенно приходить в себя.

Он поднял копье и зашипел сквозь зубы:

– Вань Сяо Пао, контра этакая! Бей! – И подняв копье, ткнул им в мою сторону.

Я бежать.

Он за мной.

Когда мчишься по льду, всей сноровки не выкажешь. Угнетал холодок страха, что это копье пронзит меня. Я знал, что этот паршивец заточил копье на точильном круге до невероятной остроты, знал также, какая у него злобная и коварная душонка, да и когда в руках у тебя острое оружие, желание убить усугубляется. Сяо Сячунь нередко ни с того ни с сего вонзал его в дерево, в мишень в форме человека, связанную из жгутов рисовой соломы, а не так давно заколол насмерть хряка, который только что спарился со свиноматкой. На бегу я то и дело оборачивался глянуть на него. Волосы торчком, глаза аж округлились, стоит ему догнать меня – и прощай моя жалкая жизнь.

Я бежал и бежал, вокруг людей, в проходах между ними. Один раз споткнулся и упал, а поднявшись, рванул прочь, потому что Сяо Сячунь чуть не попал в меня копьем. Копье вонзилось в лед, во все стороны полетели осколки. Он тоже споткнулся, но встал и побежал дальше. Встал и снова за мной. Я то и дело на кого-то налетал, на женщин, мужчин. «Экий медведь этот ребенок, чего толкаешься!» – «А-а!» – «Спасите!» – «Убивают!» – ворвавшись в одну из колонн, двигавшуюся под барабанный бой, я сбил их с ритма – у нескольких «подрывных элементов» упали колпаки – я кружил вокруг Чэнь Э, отца Чэнь Би, Ай Лянь, его матери – вокруг Юань Ляня, отца Юань Сая, он тоже теперь стал «каппутистом» – промчался мимо Ван Цзяо. Увидел лицо матушки, услышал, как она испуганно вскрикнула – увидел своего доброго приятеля Ван Ганя – за спиной послышался глухой стук, а потом истошный вопль Сяо Сячуня – только потом я узнал, что именно Ван Гань втихаря выставил ногу, и Сяо Сячунь растянулся носом в лед. Разбил себе все губы, еще повезло, что зубы остались целы. Поднявшись, Сяо Сячунь вознамерился отомстить Ван Ганю, но его перепугал Ван Цзяо, рыкнувший:

– Сяо Сячунь, ублюдок мелкий, только тронь Ван Ганя, мигом глаз выну! Наша семья – батраки в трех поколениях, пусть другие тебя боятся, но не я!

Народу уже собралось целое море. На шлюзе из досок и тростниковых циновок соорудили внушительный помост. В те годы в коммунах специально держали таких людей – помост соорудить или агитационный плакат повесить, незаурядных мастеров на все руки. На помосте наставили несколько десятков красных флагов, повесили транспаранты с белыми иероглифами на красном фоне, по углам установили на двух высоких шестах четыре огромных громкоговорителя. Когда мы пришли туда, из них уже раздавалась цитатная песнь^[39]: «Истины марксизма непросты, но в конечном счете сводятся к одной фразе: „Бунт – дело правое!“»

Людно, шумно, по правде сказать, даже слишком. В этой толпе я старался пробиться вперед, чтобы оказаться поближе к сцене. Те, на кого я налетал, бесцеремонно пинали меня, совали кулаками, толкали локтями. Затратив уйму времени и усилий, взмокнув и получив немало синяков, в первый ряд я так и не пробрался, а наоборот, оказался оттесненным за пределы круга. Тут я услышал, как лед подозрительно затрещал, и в душе зародилось нехорошее предчувствие. В это время из громкоговорителей разнесся сиплый мужской голос – голосочек селезня, как говорится, – который рявкнул: «Начинаем массовое собрание по критике и разоблачениям. Беднейших крестьян и середняков прошу сохранять спокойствие. Те, кто в первом ряду, садись-садись…»

Я повернул к западному краю шлюза, там был склад из трех помещений, где хранились запасные шлюзовые ворота. Я зашел за склад и по швам кирпичной кладки, ухватившись за карниз, перекувырнулся и закатился наверх. Дополз до фланца черепицы, забрался на конек крыши и вытянул шею. Многотысячная толпа, бесчисленные красные знамена на ярко сверкающем льду – все было как на ладони. На западной стороне сцены пара десятков человек сидели на корточках, понурив головы. Я знал, что это «уроды и нечисть» из нашей коммуны и что они ждут, когда их выведут на сцену, чтобы «вести с ними борьбу». Сяо Шанчунь громко вещал в микрофон. Этот незадачливый кладовщик ни сном ни духом представить не мог, что перед ним вдруг откроется карьера чиновника. С самого начала «культурной революции» он встал во главе цзаофаней^[40], создал боевой отряд «Ураган» и назначил себя его командующим.

Он щеголял в застиранном добела старом армейском френче с темными заплатами с красной повязкой на рукаве. Волосенки жидкие, плешь посверкивает под яркими лучами солнца. Научился у великих людей, которых мы видели в кино, произносить речи: говорит протяжно, одна рука на поясе, другая принимает в воздухе самые разнообразные положения. Усиленный громкоговорителями, его голос раскатывался оглушающими руладами. Толпа шумела, как разбивающиеся о скалы волны прибоя. Наверняка там были и любители побузить: стоило в одном месте успокоиться, как в другом снова поднимался шум. Я немного беспокоился за безопасность матушки и деревенских стариков и старался следить за ними. Но резал глаза отражавшийся ото льда солнечный свет. Ледяной ветер сзади продувал мою драную куртку на подкладке насквозь, было очень холодно.

Сяо Шанчунь махнул рукой. Стоявшие позади сцены десяток дюжих молодцов с длинными деревянными шестами и повязками «народная дружина» на рукавах спрыгнули со сцены, врезались в галдящую толпу и стали орудовать шестами и утихомиривать бузотеров. Привязанные на концах шестов кусочки красной материи плясали в воздухе, как факелы. Одному юнцу попало по голове, возмущенный, он ухватился за шест и вступил в спор с «дружинником», но получил удар кулаком в грудь. «Дружинники», невзирая на лица, действовали безжалостно, шесты мелькали повсюду, и все один за другим утихли. Громкоговорители разнесли хриплый вопль Сяо Шанчуня:

– Сесть всем! Сесть! Арестовать нарушителей порядка!

Один из «дружинников» схватил получившего кулаком юнца за волосы и вытащил из толпы. Народ подуспокоился, кто присел на корточки, кто уселся на лед, стоять не посмел никто. «Дружинники» со своими шестами распределились в толпе и стояли, как соломенные пугала в поле.

– Выводи «уродов и нечисть»! – скомандовал Сяо Шанчунь, и ждавшие этого приказа «дружинники» принялись по двое выволакивать этих людей на сцену, держа каждого так, что у того даже ноги не касались пола.

И тут я увидел тетушку.

Покорности в ней не было. «Дружинники» нагибали ей голову, но стоило им ослабить хватку, как она резко поднимала ее. Своим сопротивлением она вызывала еще более жестокое принуждение. В конце концов ударами ее свалили на сцену. Один «дружинник» поставил ногу ей на спину. Кто-то запрыгнул на сцену, призывая последовать его примеру, но ответом ему была тишина. Крикуну стало неловко, и он обескураженно спрыгнул обратно. Тут из толпы раздался пронзительный плач. Это разрыдалась моя матушка:

– Несчастная моя сестренка… Скоты вы бессовестные…

По команде Сяо Шанчуня «уродов и нечисть» отвели под конвоем вниз, и на сцене осталась лишь тетушка. «Дружинник» по-прежнему стоял одной ногой у нее на спине в этакой позе бесстрашного героя – иллюстрация популярного в то время лозунга «Свалить классового врага на землю и попирать его ногами»; тетушка лежала без движения, и я переживал, что она уже мертва. Плача матушки внизу тоже не слышалось, и я испугался, что она тоже неживая.

Спроваженные со сцены «уроды и нечисть» собрались под большим тополем под охраной нескольких «дружинников» с винтовками. Они сидели на земле, опустив головы, словно группа глиняных скульптур. Хуан Цюя сидела спиной к стене, откинувшись на нее головой, обритой наполовину, отвратительная и страшная. По слухам, когда все только началось, тетушка стала одним из основателей в системе здравоохранения «боевого отряда Бэтьюна». Действовала она со стопроцентной фанатичностью, бесцеремонно по отношению к главврачу, когда-то выступившему в ее защиту, а к Хуан Цюя была еще более беспощадной. Я понял, что на самом деле тетушка хотела таким способом выгородить себя, как человек, идущий ночью по дороге, громко горланит песни лишь потому, что в глубине души боится. Старый главврач, человек большой души, оказался не в силах терпеть унижения и бросился в колодец. Что до Хуан Цюя, она то ли из-за их с тетушкой антагонизма, то ли под принуждением, уличила ее в том, что та тайно вступала в контакт с изменником Ван Сяоти. Она заявила, что Вань Синь по ночам во сне часто звала его по имени. Рассказала также, что как-то дежурила в ночную смену и, вернувшись за чем-то в общежитие, обнаружила, что Вань Синь там нет. Она не знала, что и думать: одинокая женщина, куда она могла отправиться в глухую ночь? По ее словам, пока она так размышляла, у ивовой рощицы на берегу Цзяохэ взвились три красные ракеты, и вслед за этим она услышала высоко в небе гул самолета. Через некоторое время она увидела, как в общежитие скользнула чья-то тень, и по силуэту признала в этом человеке Вань Синь. Она немедленно доложила об этом главврачу, но этот «каппутист» был с Вань Синь заодно и это дело замолчал. Она была уверена, что Вань Синь – гоминьдановский шпион. Одного этого разоблачения было достаточно, чтобы погубить тетушку, но она тут же раскрыла и второе дело, заявив, что тетушка неоднократно ездила в уездный город, чтобы сожительствовать с «каппутистом» Ян Линем. Больше того, она забеременела и аборт сделала себе сама. Богатые творческие силы кроются в народе, а еще в нем кроются гнусные фантазии. Раскрытые Хуан Цюя, эти два серьезных преступления тетушки в громадной степени удовлетворили психологические потребности людей, к тому же тетушка вины не признавала и всякий раз давала отпор, из-за чего собрания по разоблачению и критике проходили живо и впечатляюще, становились гнусным праздником для земляков-дунбэйцев.

Я смотрел сверху на уродливую голову Хуан Цюя, и душа полнилась ненавистью, а также состраданием вместе с замешательством, страхом и горем. Отодрав с крыши плитку черепицы, я нацелился в Хуан Цюя. Стоило ослабить руку, и черепица полетела бы в ее наполовину обритую голову. Но мешкал я довольно долго и в конце концов так ничего и не сделал. Много лет спустя я поведал об этом тетушке, и она сказала: «Спасибо, что ты не ослабил руку, иначе моя вина стала бы еще тяжелее». С годами тетушка всегда признавала себя виноватой, у нее это была не просто вина, а тягчайшее преступление, искупить которое невозможно. Я-то считал, что она слишком много на себя берет: в то время, чтобы поменять любого человека, не обязательно было быть лучше ее. «Ничего ты не понимаешь…» – горестно проговорила тетушка.

На сцену под руки вывели Ян Линя, и нога с тетушкиной спины убралась. Ее подняли и поставили бок о бок с Ян Линем, нагнув голову, согнув спину и вытянув руки за спину, как крылья у самолета «Цзянь-5», который пилотировал Ван Сяоти. Я смотрел на большой лысый череп Ян Линя. А ведь еще полгода назад этот человек был недосягаем, как божество, и мы в душе еще надеялись, что тетушка сможет вступить с ним в счастливый брак, хоть он был и старше ее на двадцать с лишним лет, хотя, выйдя за него, она заняла бы место его умершей жены. Но ведь он был секретарь уездного парткома, ответственный партийный работник высокого ранга, который получал ежемесячно более ста юаней, разъезжал по деревням на джипе цвета хаки, большим человеком, за которым следовали секретарь и охранник! Через много лет тетушка рассказала, что на самом деле она и виделась с ним всего один раз. «Хоть мне и не нравился его огромный живот, как у беременной женщины на восьмом месяце, хотя я терпеть не могла, что изо рта у него разит чесноком, – по сути дела, он тоже был деревенщина, – но в душе все же была согласна выйти за него. Из-за вас, из-за этой семьи я была готова выйти за него. На другой день после того, как я съездила в уезд встретиться с Ян Линем, в здравпункт с инспекцией заявился партсекретарь коммуны Цинь Шань. В сопровождении главврача он прошел в гинекологическое отделение, подобострастно разулыбался, льстивых речей наговорил, холуй, да и только. Прежде был такой важный, заносчивый, а тут в мгновение ока переменился, и от его угодливой физиономии каких только переживаний я не испытала. Только из-за этих подлецов, думающих лишь о собственной выгоде, и то вышла бы за него, если бы не „культурная революция“…»

Подскочившая маленькая и толстенькая хунвейбинка с двумя парами поношенных туфель в руках повесила одну пару на шею Ян Линю, а другую – тетушке. «Контрреволюционерка, шпионка – эти обвинения еще можно вынести, – рассказывала впоследствии тетушка, – но чтобы тебя обзывали „драные туфли“^[41] – никогда. Это же позор, да еще высосано из пальца!» Тетушка тут же эти туфли скинула и с силой отшвырнула прочь. И те, словно у них глаза выросли, упали прямо на лицо Хуан Цюя.

Хунвейбинка подпрыгнула, ухватила тетушку за волосы и с силой потянула вниз. Тетушка держала голову и не поддавалась. Да склони ты голову, тетушка, оторвут ведь тебе волосы вместе с кожей! В пухлой девице цзиней сто весу, тянет твои волосы обеими руками, уже чуть не повисла на тебе. Тетушка мотнула головой, как норовистая лошадь гривой, – и девица, сжимая в руках две пряди волос, свалилась на сцену. На голове тетушки выступила кровь – у нее до сей поры остались два шрамика размером со старинную медную монету, – струйки крови побежали на лоб, на уши. Но она оставалась стоять прямо. Под сценой стояла мертвая тишина, разнесся лишь мощный крик запряженного в повозку осла. Плача матушки было не слыхать, и в душе у меня захолонуло.

Тут эта Хуан Цюя подняла валяющуюся перед ней пару туфель и быстрой поступью забралась на сцену. Полагаю, она не понимала, что там произошло, иначе никак не стала бы этого делать. Выйдя на передок сцены, она замерла. Швырнула туфли и, что-то пробормотав, стала шаг за шагом отступать. С сердитым криком «Ну ты, Вань Синь, совсем распоясалась!» на сцену широким шагом взошел Сяо Шанчунь. Размахивая рукой, он сам выкрикивал лозунги, пытаясь изменить атмосферу собрания, вывести его из этого тупика, но внизу никто не откликнулся. Пухлая хунвейбинка отшвырнула зажатые в руках пряди волос, словно змей, заревела и, спотыкаясь, бегом бросилась со сцены.

– Стоять! – рявкнул Сяо Шанчунь отступавшей со сцены Хуан Цюя, указывая на валяющиеся туфли. – А ну, повесь-ка их ей на шею!

Алая кровь стекала с ушей тетушки на шею и по бровям в глаза. Она подняла руку и вытерла лицо.

Подобрав туфли, Хуан Цюя робко приблизилась к тетушке. Но подняв на нее глаза, издала дикий вопль, изо рта у нее пошла пена, и она упала навзничь.

Подбежавшие хунвейбины оттащили ее со сцены, как дохлую собаку.

Схватив Ян Линя за ворот, Сяо Шанчунь заставил его выпрямиться.

Тот стоял, руки болтаются, ноги колесом, все тело расслабленно. Казалось, отпусти Сяо Шанчунь руку, и он рухнет на сцену.

– Упорствуя до конца, Вань Синь загоняет себя в тупик! – сказал Сяо Шанчунь. – Коли она не признается, давай признавайся ты. К признавшему вину проявляется великодушие, те, кто не признается, будут строго наказаны! Говори, вступали вы во внебрачную связь?

Ян Линь молчал.

По знаку Сяо Шанчуня подошел здоровенный верзила и, орудуя обеими руками, надавал Ян Линю десяток оплеух. Звуки звонких ударов достигали верхушек деревьев. На сцену упали какие-то белые штуковины. Я догадался, что это зубы. Тело Ян Линя раскачивалось, было видно, что он сейчас упадет, но верзила ухватил его за воротник.

– Говори, вступали или нет?!

– Вступали…

– Сколько раз вступали?

– Один раз…

– Правду говори!

– Два раза…

– Неправду говоришь!

– Три раза… Четыре… Десять… Много раз… Точно не помню…

С пронзительным визгом, от которого волосы дыбом встали, тетушка бросилась на Ян Линя, как львица на добычу. Тот рухнул на сцену, а тетушка что было силы вцепилась ему в лицо… Нескольким дюжим «дружинникам» пришлось приложить немало сил, прежде чем им удалось оттащить ее от Ян Линя.

В это время над поверхностью озерца разнесся странный звук, лед стал трескаться, и многие оказались в ледяной воде.