ЕСТЬ. Невыносимо хотелось ЕСТЬ.
Голод гнал меня по вонючим улицам. Заставлял остервенело обшаривать затхлые разоренные закоулки, рыться в которых брезговали даже те, кому давно не было разницы чем набивать животы. Я копалась в осклизлых кучах. Ворошила истлевшую, забытую всеми рухлядь, которая возвышалась ненадежными грязно-бурыми нагромождениями прямо посреди улиц. Руки покрылись занозами и ссадинами, но мне не было до этого дела.
В одной из куч неизвестного, наполовину сгнившего хлама, вываленного когда-то из окон прямо на мостовую, я напоролась на ржавый обломок и от неожиданности оступилась. В ответ куча поползла, увлекая за собой и меня, и остатки стены, которую она до этого подпирала, и даже прогнившие листы крыши, ржавыми лопухами свисавшие с соседнего здания. Половина дома внезапно просела и с лязгающим грохотом рухнула, засыпав меня обломками.
Продышавшись, я вывернулась из-под хлама, вобрала пальцы, которые отсекло железом, и снова принялась обшаривать переулки в поисках хоть чего-то съестного.
Но все было тщетно. Помоев давно не осталось – их подъели местные, те, кому не было хода на относительно обжитые улицы. А то, что можно было достать в разоренных магазинах или подвалах, давно было убрано в надежные хранилища теми, кто посильнее. Или теми, кто достаточно умен, чтобы собрать ватагу и отбить припасы и территорию.
Там, где должен был быть мой желудок, завязался тугой комок и влип в позвоночник. Меня накрыло очередной волной болезненной тошноты. Тело пошло судорогами, растеклось и утратило контроль. Я на миг ослепла, ноги подогнулись, и я завалилась во что-то липкое и вонючее. А когда тошнота откатила, я проверила конечности и, убедившись, что контролирую их, поднялась и побрела дальше.
Переходя от угла к углу, от дома к дому, я не заметила, как вышла с гиблых окраин и оказалась на одной из улиц банды Синего Джо. Я не поняла этого, даже когда мне попался уцелевший мусорный бак. И даже тогда, когда в баке обнаружились съедобные объедки. Я набросилась на невнятную, дурнопахнущую, но СЪЕДОБНУЮ жижу так, будто это была небесная манна. Я хватала ее грязными, сбитыми до крови руками и запихивала в рот, а когда жижа кончилась, я засунулась в бак с головой и языком соскребла остатки со стен.
А когда и эта еда закончилась, я сжалась в комок и завыла. Зарыдала, словно пыталась выблевать обратно свое унижение. Меня трясло. Горло давило судорогой. Я грязными кулаками, выпачканными в той самой отвратительной жиже, размазывала слезы пополам с соплями. А рыдания все не унимались. Каких-то два с половиной года понадобилось мне, чтобы дойти до такого состояния. И это было мне неподвластно. Мне нужна была еда.
Нет, не мне – моему телу.
И всякий раз, когда его топливо заканчивалось, оно гнало меня вперед, лишая разума и воли. А когда тело получало свое, оставалась я – раздавленная, униженная и сгорающая от отвращения.
Мне было неподвластно то, чем я стала. И даже решение, стоит ли дальше жить такой, было не в моей власти. Измененное чьей-то жестокой волей это тело нельзя было убить. Ни ранить себя, ни повеситься, ни даже броситься с крыши я не могла: во мне не было костей, мышц или органов, которые я могла бы повредить. Я была массой. Однородной материей, лишь по недоразумению сохранившей память о том, чем была эта масса раньше – человеком. Это было единственное, что я о себе знала. И потому упорно сохраняла ту форму. Раз за разом восстанавливала сбитые руки; лепила расквашенное в драках лицо; вбирала оторванные в уличных боях конечности. Создавала себя снова и снова. И снова возрождала девушку, которой была когда-то. Только когда?
