Все описанные события – вымышлены, все
совпадения – случайны.
…– Самосбывающееся пророчество – это когда вы получаете от жизни то, что ждете. Ждете гадостей, ноете, жалуетесь, что все плохо, – так и будет. И наоборот: настроены оптимистично, неудачи делают вас мудрее и лучше, и все получается. То же самое и с детьми. Родители неосознанно, случайно сказанным словом могут внушить ребенку любовь, сострадание и милосердие, а могут внушить страх, недоверие к окружающим, шовинизм, презрение к людям, а то и ненависть. Не далее как вчера я стала свидетелем такой сцены: мама двух сыновей едет в автобусе, младший ребенок не хочет делиться чем-то со старшим братом. Мама над ним подтрунивает: «Ты еврей, Санечка?». Младший сын хнычет и жалуется, мама снова подтрунивает: «У меня теперь есть доченька! Ты моя доченька». За пару минут эта мамаша успела внушить ребенку две вещи: быть девочкой – это плохо, и быть евреем – это тоже плохо! Ребенок получил небольшую порцию яда. Даже этой малой порции достаточно, чтобы отравить человека. Но ведь это только начало. Повзрослев, мальчик самостоятельно продолжит начатое мамой. В старости такая мама будет удивляться, почему у нее жестокий сын.
– К сожалению, наше время в эфире заканчивается, у меня последний вопрос. – Глаза ведущего под очками скосились в талмуд, который он не выпускал из рук во время интервью. – Скажите, Талли, что лучше: рассказать или не стоит рассказывать приемному ребенку его историю? У нас есть минута.
Скользнув взглядом по студийным часам, – стрелки приближались к десяти вечера – Талли со спокойным достоинством произнесла:
– Я категорический противник любой лжи. – Голос, интонации и сама манера говорить – все было приглушенным и сдержанным. Искренность сочеталась с внутренней силой. На этом фоне ведущий выглядел довольно жалко, был суетлив и неубедителен, и Талли держала эфир на себе, не прилагая к этому никаких особенных усилий.
В последний момент, когда осталось несколько секунд до отбивки, режиссер вывел в студию звонок телезрительницы:
– Талли Тимуровна, – раздался взволнованный женский голос, – я воспитываю приемного сына, ему шесть, и он не знает, что он приемный, а я не знаю, как ему об этом сказать.
По лицу Талли скользнула едва уловимая тень раздражения.
Раздражение адресовалось родителям, которые ради пресловутой «тайны усыновления» предпочитают получать сведения где угодно, только не у специалистов. Такая система бережливости души, которая сплошь и рядом – двадцать из ста – оборачивается «разусыновлением» или «разудочерением».
Кивнув, Талли посмотрела прямо в телекамеру и выдала одну из своих лучших улыбок:
– Приходите к нам в Центр. Мы оказываем полное сопровождение семей с приемными детьми.
– Напомню: у нас в гостях была кандидат психологических наук, – затараторил, сбиваясь, ведущий, – директор Центра психологической поддержки приемных родителей и детей Талли Тимуровна Сыроваткина.
Заиграла отбивка, Талли откинулась на спинку дивана.
В такие минуты ей все чаще казалось, что рано или поздно ее уличат в лицемерии: у специалиста, кандидата и директора, у Талли Тимуровны Сыроваткиной детей не было даже в проекте. Кривая ухмылка злодейки-судьбы: детей Талли наблюдала в Центре, в детских домах, в больницах, детских садах и школах, еще во дворе дома и в семье подруги, Наташки Чаплиной – где угодно, только не в собственном доме.
Но это, так сказать, частность. А в общем – у нее даже мужа в заводе нет. И никогда не будет, если только чудесным образом к ней в дом не постучится безумец, способный вынести ее.
Ее погруженность в профессию, ритм жизни, хм… нечего скромничать… популярность и красоту. И темперамент. А на сладкое – работу над докторской диссертацией. Весь джентльменский набор…
Погасли «юпитеры», ведущий выдернул из уха микрофон:
– Спасибо, Талли. – Он оторвал взгляд от французских косичек, обрамляющих лицо собеседницы. Странное дело: тщедушность и эти детские косички нисколько не дискредитировали директрису. Образ был цельным и … железобетонным.
– Всем спасибо, все свободны, – прозвучал голос из операторской.
Духота в студии стала нестерпимой.
Как только отключили свет, Талли мгновенно почувствовала усталость. Тело отказывалось подчиняться, мышцы на лице отяжелели. Кажется, даже мозги стали чужими и не слушались. Что она дальше должна делать? Куда ехать? Домой или еще куда-то?
– И вам спасибо, Павел, – устало произнесла она. Нет, кажется, на сегодня все.
Талли встряхнулась, оттолкнулась от кожаного дивана ладонями и следом за ведущим покинула студию.
…В такси она совсем раскисла. Сгорбившись на заднем сиденье, вытирала ладонями мокрое от слез лицо и старалась как можно тише шмыгать носом – стыдно реветь при чужом дядьке.
За окном мелькал ночной город, проносились машины, пешеходы перебегали на красный свет – уходил обычный день, еще один день ее жизни.
Дальше придет длинная ночь, все уснет, ей одной не будет покоя от бесов.
Сначала бесы пакостничали тайком, подталкивали к депрессии незаметно.
Потом обнаглели, почувствовали себя хозяевами положения, размножились, стали изобретательней и наглей.
Стоило выключить свет, как они забирались в черепную коробку и принимались тиранить жертву. С каждым разом депрессии становились все глубже и продолжительней.
Пока еще Талли избегала сильных антидепрессантов, но перспектива вырисовывалась мрачная.
«Дура, – обозвала себя без пяти минут профессорша. Ну чего ты ревешь? Тебе тридцать лет, ты кандидат наук, у тебя сложилась карьера, у тебя Центр, у тебя любимое дело. Твое имя известно в кругах специалистов, ты выходишь на международный уровень. Твоей работой об отвергаемых детях заинтересовался сам Александр Кайро, член американской Ассоциации психологов, президент фонда, директор института “Семейное здоровье”! В коллективе за глаза тебя зовут “ТТ”…»
Вопреки всему сказанному, стало только хуже.
Сколько она ни бьется, а достижений все равно меньше, чем неудач. Вон, Ванька Заикин сбежал из приемной семьи третий раз…
Остро захотелось кому-то пожаловаться – пожаловаться было решительно некому.
У Наташки семья, времени на дружбу почти не остается.
Бабуля уехала в Тель-Авив на ПМЖ.
Спасатель-эмчээсник, с которым Талли встречалась последний год, сбежал. Талли смутно подозревала, что все дело в спагетти с соевым соусом. Спасатель гурманом оказался, хотя по виду не скажешь…
Разрыву предшествовало несколько попыток накормить эмчээсника изысканным мясным блюдом. На кухне Талли потерпела полное фиаско, зато из упоительного, хоть и бесполезного выяснения отношений вышла победительницей: достаточно было объяснить про мужское чванство и женскую фрустрацию, чтобы любимый отпочковался.
Перестань реветь, уговаривала себя Талли. Тебе тридцать лет, ты кандидат наук, у тебя сложилась карьера, у тебя Центр, у тебя любимое дело. Твое имя известно в кругах специалистов, ты выходишь на международный уровень, наконец, ты – «ТТ».
Перестань реветь! Тебе отлично известно: твоя профессия требует жертв – нельзя заниматься сиротством вполсилы.
Поздним вечером, на заднем сиденье такси этот общепризнанный факт показался Талли чудовищно, фатально несправедливым.
Тебе тридцать лет, а грудь у тебя нездорового нулевого размера, и тебя бросают мужчины.
Никакая ты не успешная. В чем он, этот успех? Больше других знать о детских изломанных судьбах – это успех? Мышеловка это, а не успех. Кажется, чужие беды и чужой травматический опыт стали твоими собственными бедами и опытом – вот тут ты преуспела. Лучше бы кулинарную книгу освоила!
– Вам плохо? – заерзал таксист.
– Не ваше дело! – со злостью выкрикнула Талли, и слезы остановились так же внезапно, как и хлынули.
Такси уже было на месте.
Справа возвышалась одинокая жилая многоэтажка, слева – магазин, почтамт и здание банка с пустующим рекламным щитом. Подсвеченный со всех сторон щит гласил: «Это место для твоей рекламы». И рука с указующим перстом: вот оно, это место. Не промахнитесь.
Талли расплатилась, дотянулась ногой до асфальта – она была маленького роста – и поняла, что наступила в лужу. Ну вот, теперь еще и замшевые туфли испортила. Чтоб тебя… тебе… чтоб его…
Еще дважды наступив в лужи, успешно маскирующиеся под идеальную поверхность, Талли добралась до подъезда.
Щелкнул кодовый замок, мелкой дробью простучали по бетонному полу каблуки, замерли у лифта, и в подъезде все стихло.
Эта тишина и отупляющая усталость создавали ложное представление о времени суток, Талли казалось, что уже глубокая ночь.
На вызов лифта кабина отозвалась движением, створки дверей разъехались. Стук каблуков приглушил линолеум. Все, финишная прямая.
Чем выше поднимался лифт, тем меньше оставалось эмоций и чувств в организме. На третьем этаже отказало чувство вины. На четвертом – чувство голода. К седьмому этажу Талли уже ничего не испытывала, кроме желания немедленно рухнуть в постель. Не переодеваясь, не умываясь и … оставив Фимку без прогулки.
Неосуществимая мечта. Еще в лифте услышала Фимкин скулеж: крамольная мысль, которую допускала хозяйка, вызвала у животного яростный протест.
Открыв дверь, Талли протиснулась мимо спятившей от радости собаки и включила свет.
– Подожди, а? – Сбросила туфли и став еще ниже ростом, босиком потащилась в комнату. – Я только немножко посижу, и пойдем. Обещаю.
Талли упала в кресло и в ту же секунду превратилась в хлам. Шевелиться не хотелось. Сколько там ей по паспорту? Тридцать? Попахивает подделкой документов.
Монография, которую писала на коленке в обеденные перерывы, на форумах, конференциях и по ночам, вышла, напряжение последних месяцев отпустило, но Талли преследовало чувство, что ее занесло за цель. Жизнь превратилась в черный квадрат: как его ни обрамляй, какую философскую основу ни подводи – ничего, кроме бессмысленной пустоты и отчаяния, в этой тьме не разглядишь.
Все из-за бабушки, лягушки-путешественницы, – уверяла себя Талли. Бросила ее, бедную-несчастную, на выживание.
– Ей овладело беспокойство, охота к перемене мест, – противным голосом процитировала Талли, обращаясь к Фимке.
«Может, меньше будешь работать», – прощаясь, выразила надежду Фаина Абрамовна.
Меньше работать внучке было скучно.
В Центре вообще все держалось на ее страсти к работе: конференции, телепередачи, поиск спонсоров, благотворительные акции, не говоря о презентации авторской программы – это тема докторской, тут без нее никак… Опять же: цикл передач о заместительных семьях сама пробивала на телевидении.
Талли протянула руку и нащупала на столике под зеркалом ту самую монографию.
– Бабье царство какое-то, – проворчала Талли, тыча в морду Фимке свой нетленный труд, – автор и соавторы – одно бабье. Белоногова, Агеева, Кончева, Барабашова. Даже Жмурко и Артемович – и те бабы.
Где они, эти мужики?
Например, звезда детской психологии Александр Кайро.
Профессор, доктор, учредитель, председатель… И, конечно же, москвич.
Талли подавила вздох. А она живет на периферии, в глубинке. И Белоногова, Агеева, Кончева тоже провинциалки…
Талли попыталась зарядиться от книжицы энергией, которую в нее вложила. Книжица почему-то не желала делиться вложенной в нее энергией.
Талли понюхала брошюрку.
Монография пахла типографской краской и чем-то сложным. Наверное, умными мыслями.
Используя запрещенный прием, Фимка (большой грех соседской таксы с каким-то неопознанным кобелем) копилкой уселась рядом и уставилась, не мигая. Глаза горели в темноте сдержанным огнем.
Талли предприняла еще одну попытку заговорить Фимке зубы:
– Вот почему такие, как Александр Кайро, существует в единственном экземпляре, да и то, в столице? Почему, а? Вообще, не знаешь, почему в возрастной психологии мужчины такая редкость? Вот и я не знаю. – Талли пристроила монографию назад, на столик. – Самое паршивое, что ужина у нас с тобой нет. Надо было не отпускать бабушку в Израиль. Знаешь, там сейчас лето.
Талли спохватилась, но было поздно: вырвавшиеся на свободу воспоминания, как стая перелетных птиц, поднялись на крыло и взмыли в небо.
Иосиф. Ося. Наверное, он уже нянчит своего первенца…
От намеков Фимка перешла к активным действиям: на колени Талли легла домашняя тапка с меховым бубоном.
Пробормотав что-то о деспотичных собаках и правах хозяев на сон и отдых, Талли извлекла себя из кресла, прихрамывая и кряхтя, как старушенция, поплелась в спальню.
Стянула с себя деловой костюм, влезла в свитер и джинсы и трансформировалась в девочку-подростка. Возраст выдавал только проницательно-снисходительный взгляд. Права Наталья, нужно научиться подпускать дурнинки в глаза, тогда, может, все образуется.
***
…Максим Северьянов точно не помнил, когда и как ему взбрело в голову стать менеджером. Наверное, когда в стране стали плодиться коммерческие фирмы, а с экранов телевизоров и со страниц журналов зрителю и читателю снисходительно улыбались лощеные, умеренно загорелые, белозубые молодые люди в костюмах известных брэндов. На запястьях швейцарские часы, на переносицах ювелирные оправы…
Это было едва ли не самое глупое решение в его жизни – выяснилось это не вдруг, а как-то постепенно, когда глухое раздражение от смет и бюджетов стало душить изнутри и вырываться наружу.
Реальность оказалась не как в телевизоре…
В родном городе топ-менеджеры не требовались. Требовался бухгалтер в местечке с экзотическим, где-то даже африканским, названием – Бодайбо.
Макс был оптимистом и верил в судьбу.
И действительно, Бодайбо давал возможность расти над собой.
Вдали от городской суеты Макс потихоньку учил немецкий язык, а потом играючи просаживал заработанные деньги на курсах. Для начала совершил вылазку за сертификатом по немецкому языку в Дюссельдорф, через год окончил курсы режиссуры в Москве.
Это было невероятно, захватывающе интересно.
Этюды, съемки, монтаж – все это звучало как песня и захватило Макса целиком.
Курсы режиссуры документального кино открывали дверь в волшебный мир. Еще не на фабрику грез, но уже в сенцы этой фабрики.
Сам собой сложился план: курсы немецкого, плюс курсы режиссуры, плюс исторический факультет университета в Потсдаме – и он, наконец, из хобби сделает профессию. Учиться на историка в Германии – это было так круто, что перехватывало дыхание от одного только слова: Geschichte.
Правда, чтобы взобраться на эту вершину, предстояло еще годик оттрубить бухгалтером в Бодайбо, но, черт возьми, Париж стоил мессы!
Неприятности начали валиться на голову новоиспеченного режиссера-документалиста одна за другой, и все без предупреждения.
На рейс в Бодайбо он опоздал – тупо проехал остановку, на которой нужно было пересесть на экспресс в аэропорт. Рассеянность – удел гениев, говорила мама. Первая часть этого афоризма присутствовала, со второй, стал догадываться Максим, они разминулись.
Везение точно отвернулось от него.
Пришлось торчать в аэропорту сутки, несколько раз предъявлять документы патрулю, но это еще куда ни шло. Какая-то блондинка с собольими бровями элементарно увела у него триста рубчиков.
– Не подскажете, где здесь еще обменный пункт может быть? – Дело было как раз у обменника, на котором висела табличка «Не работает».
– Нет, не знаю.
Девица вертела в руке десять долларов:
– А вы не разменяете? Мне срочно надо положить на телефон деньги, – чертовка просительно улыбнулась, и в Максиме проснулся покровитель.
– Конечно.
Дома выяснилось, что десятка фальшивая. Не бог весть какая сумма, а все равно обидно.
Дальше – больше.
В головной конторе тетки-кадровички взялись воспитывать, грозить статьей за опоздание, Макс посыпал голову пеплом, приниженно оправдывался.
Тетки явили божескую милость, переписали командировку на следующий рейс – через два дня.
Рейс на Бодайбо вылетал в семь утра, и Макс проспал. Никаким объяснениям, кроме потустороннего вмешательства, это не поддавалось: будильник, служивший верой и правдой несколько лет, будильник заслуженный, не вызывавший нареканий, с новой батарейкой – этот будильник вдруг остановился.
Макс чуть не на пузе полз к кадровичкам-сколопендрам.
Сколопендры задирали ядовитые хвосты, жалили:
– За опоздание у нас предусматривается штраф – лишение квартальной премии. Посмотрим, что решит руководство, может, и полугодовой тоже.
Прямо в отделе кадров Макс впал в состояние транса. До него стало что-то доходить. Он отложил на виртуальных счетах: опоздание на рейс «Москва-Иркутск» – первый щелчок костяшек.
Девица с десятью долларами – второй щелчок.
Опоздание на рейс в Бодайбо – третий. Счет 3:0, ведет фортуна. Судьба. Провидение. Планида. Дальше только контрольный выстрел в голову.
Макс стряхнул с себя оцепенение.
Бодайбо на глазах стремительно удалялся в историю: именно премии делали место бухгалтера привлекательным – они были больше зарплаты.
Недолго мучаясь, Макс написал заявление.
…Тетки тетками, но решение было эмоциональным, и Макс быстро осознал ошибку: нет Бодайбо – нет денег. Нет денег – нет Geschichte.
С судьбой не поспоришь.
Так он и сказал Лешке Сыроваткину.
– Не судьба мне учиться в Германии, – уныло подытожил Макс. Они сидели в недавно открывшемся ресторанчике мексиканской кухни «Амиго».
– Макс, а как же курсы? Неужели все было зря? – Брови на лице у Лешки от возмущения вылезли за линию лба.
– Ну ты же видишь: не получается.
– Почему ты так легко сдаешься?
– Предлагаешь биться головой о стену?
– Если б я тебя не знал, я бы решил, что ты слабак.
– Ты меня не знаешь. Я и есть слабак.
– Для того чтобы признать себя слабаком, – со знанием дела заявил Лешка, – нужна сила.
– Нужна честность, – не согласился Макс.
Ему очень хотелось, чтобы Лешка оказался прав, и возражал он, скорее, из желания, чтобы его разуверяли и разубеждали.
– Знаешь, Талли меня спросила когда-то: «Кем ты себя представляешь в сорок лет?» – Лешка имел в виду двоюродную сестру.
Двоюродную сестру Лешка цитировал направо и налево, и как-то выходило, что она стала чертовски умной девицей, путеводной звездой и мотиватором – это было Лешкино словцо.
Психолог и сестра спасала Лешку от неразделенной любви, от деспота-начальника и в целом – от житейских неурядиц, которые в двадцать семь кажутся непреодолимым.
По странному стечению обстоятельств, после того, как Лешкина сестра вернулась из Израиля, Макс ее ни разу не видел, а воспоминания о ней были размытыми. Когда Талли уехала, ему было тринадцать, ей – шестнадцать. Очевидно, сочтя лишним, детская память не сохранила подробностей. Так, какие-то обрывки, окрашенные в рыжий цвет…
Копившееся в душе Макса возмущение готово было прорваться наружу: просто какой-то заговор. Как будто опытный путевой обходчик переводит стрелки, меняет расписание, идет на должностное преступление и путает станции и номера поездов, лишь бы Макс не встретился с Лешкиной сестрой.
– Интересно… – Макс понял, что произнес это вслух.
Обрывочные сведения о Талли постепенно сложились в очень привлекательный образ: психолог, кандидат наук, директор Центра помощи каким-то детям… Что еще? Красавица, умница. По неуточненным данным – фея.
– Вот ты. Кем ты себя представляешь в сорок лет? – продолжал нудеть Лешка.
– Режиссером документального кино, – думая о превратностях судьбы, рассеянно ответил Макс.
– Так это и есть мечта. А за мечту нужно бороться.
Интересно-интересно.
– Леш, я хочу повидаться с Талли.
– Зачем это? – неприятным голосом поинтересовался Лешка.
– Вдруг она мне даст какой-то совет?
– Ну-ну, – Лешка окинул друга скептическим взглядом. – Я сам могу дать тебе совет.
– Не нужен мне твой совет, – с легкой обидой возразил Макс. – Устрой мне встречу с Талли. Вдруг мы с тобой породнимся?
Впервые за их многолетнюю дружбу Лешка ответил категорическим отказом.
– Макс, она тебе не подойдет.
Макс моментально оскорбился:
– Почему это?
– Ну, потому что… потому что она старше нас.
– Ой, подумаешь! На целых три года.
– Потому что она слишком умная.
– А я, значит, дурак? Ну спасибо. Ты настоящий друг.
Лешка скроил страдальческую мину, будто у него прихватило живот:
– Ты пойми: вы друг другу абсолютно не подходите.
Макс заподозрил друга в двуличии:
– Не понял. Ты что, не хочешь со мной породниться?
– Не хочу, – не стал запираться Лешка, – ты меня вполне устраиваешь как друг.
При других обстоятельствах Макс был бы рад услышать такое признание, но только не сейчас, и он решил дожать Лешку:
– Тебе что, трудно устроить нам встречу?
У Макса было одно качество, вызывающее восхищение друга. Как дятел-аутист, он мог долбить в одно место без перерыва, пока жертва не сдавалась, будь то немецкой язык или мастерство режиссуры.
– Трудно. – Лешка вспомнил что-то и просиял. – Кстати, Талли сейчас в командировке. В качестве компенсации могу познакомить со своей однокурсницей. Аней зовут. Симпатичная.
– Ладно, – уступил Макс, – познакомь. – В связи с последними событиями настроен он был оптимистично. Не может же ему не везти бесконечно…
Оказалось, еще как может…
***
…В убогом гостиничном номере было холодно, как в покойницкой, пахло плесенью, а кран с горячей водой плевался чем-то рыжим.
Невразумительная тетка на этаже смотрела как на врага. Чтобы выпросить чайник, Талли задействовала все лицевые мышцы.
В детское отделение больницы добиралась своим ходом, под холодным, моросящим осенним дождичком, предчувствуя такую же, на уровне среднесуточных температур, прохладную встречу: приехала фифа из краевого центра копать под нас.
Дверь в начальственный кабинет оказалась распахнутой настежь, в проеме открывался вид на казенный набор мебели и крепко сбитую брюнетку в глубине. С первого взгляда угадав в Талли командированного психолога, брюнетка улыбнулась малиновыми губами:
– Входите, входите. Это вы к нам с научными целями? – Улыбка не смягчила интонацию, в ней отчетливо прозвучало: ходят тут всякие.
– Да, это я. – Другого приема Талли не ждала.
– Талли Тимуровна?
– Да. – Талли с вопросом посмотрела на заведующую.
– Марина Владимировна. Присаживайтесь, – едва заметным движением она указала на стулья вдоль стены.
Талли выбрала средний.
– Знакома с вашей последней монографией. Смело, – воскурила фимиам Марина.
Сколько ни говорила себе Талли, что она самодостаточная личность, что у нее все в порядке с самореализацией и что она не нуждается в оценках, но лесть прикоснулась к сердцу, погладила мягкой лапой и заставила вспыхнуть от удовольствия:
– Спасибо.
«Есть контакт», – было написано на лице у брюнетистой завотделения.
Фимиам сделал свое дело, умасленная Талли не заметила, как приняла правила игры и довольствовалась несколькими медицинскими картами, к которым ее допустили.
Сославшись на срочные дела, Марина упорхнула, оставив Талли наедине с картами.
Как и в гостинице, в больничке отопление еще не включили, и признательность Талли выросла до размеров среднего облака за чашку горячего чая, которую ей любезно принесла нянечка. Марина и здесь расстаралась.
Розовыми от холода пальцами Талли полистала скрученные на концах прошитые листы, сделала выписки и сложила карты стопкой на углу стола.
В общем и целом командировку можно было считать удачной. По крайней мере, здесь для статистики держали немногих.
С жертвами статистики Талли сталкивалась и прежде, и Марину понять было несложно. Если отделение пустует, финансирование закроют, персонал останется без работы. А у персонала – свои дети. Система…
Система непрошибаема и многорука. Этакий спрут со щупальцами. Что попадет в эти щупальца, то уже не вырвется.
Покончив с картами, Талли отправилась знакомиться с пациентами. В качестве рабочего кабинета ей выделили столовую.
…Пациенты выглядели вполне симпатичными и совершенно адекватными, только отстающими в развитии, но это как раз понятно. Система печется только о насущном.
– Тетя, а ты красивая. – Этот малец укусил братика за причинное место, пока, с позволения сказать, родители пребывали в астрале…
– Нас вкусно кормили. А ты из другого города? – Эта девочка налила на клитор валерьянки и подставила интимное место коту, а тот, войдя в раж, откусил кусочек плоти…
Вот он – материал для докторской…
– Тетя, а ты с нами еще побудешь?
– Немножко.
Талли улыбалась и кивала. Кивала и улыбалась, даже когда наметанный глаз обнаружил на детском запястье застарелые синяки. По форме это вполне могли быть следы чьих-то пальцев…
Спокойно, приказала себе Талли, это может быть все что угодно. Все что угодно…
Это может быть совсем не то, о чем ты подумала.
Посудомойка возилась на кухне, гремела алюминиевой посудой. Под это бряканье Талли усадила детей (каждого за отдельным столом), выложила на столы наборы карандашей и попросила что-нибудь нарисовать – что захотят.
Глазенки загорелись, процесс пошел.
Мягко ступая в ботинках на резиновой подошве, Талли прохаживалась между столами, туда – сюда, туда – сюда, наблюдала, как рождаются шедевры.
Закончив громыхать, посудомойка бесшумно удалилась, в тишине стало слышно, как о мокрое окно с видом на огромных размеров лужу трется ветка какого-то деревца.
В луже таяли частые капли.
Мысли унесли Талли домой…
Бедную Фимку пришлось устраивать к максималистке Наталье… В доме, по мнению подруги, либо дети, либо животные. Компромисс Наталья исключала.
Зато когда она вернется из командировки, квартира снова будет напоминать человеческое жилье – в нем будет хозяйничать бабушка. Как только бабуля окажется дома, Наталья в ту же минуту вручит ей Фимку. Хоть на несколько недель семья окажется в сборе.
Улыбнувшись уголками губ, Талли оторвалась от окна, рассеянно взглянула на ближайший столик.
Голова с двумя макушками склонялась над альбомным листом, детская рука в цыпках с синяками на запястье водила карандашом по бумаге. Талли перевела глаза на рисунок…
Черная собака с гениталиями и рядом – патлатый хозяин собаки в брюках. На гульфике большая, хорошо прорисованная пуговица.
Кровь взмыла и тяжело ударила в виски.
Картинка, которую изобразил маленький пациент с двумя макушками, вопила о насилии.
Улыбка застыла, скулы свело. Голова налилась свинцом, а сердце – ненавистью к взрослым.
Талли задержала взгляд на диковатой мордашке:
– Почему пуговица?
– Чтобы снимать брюки.
– Очень предусмотрительно, – пробормотала Талли, – вы пока рисуйте, а я выйду ненадолго.
Кивнула нянечке и деревянной походкой вышла из столовой.
Оказавшись снаружи, Талли привалилась к двери и постояла, прикидывая, как поступить.
К черту дипломатию и политесы.
Она сорвалась с места и ракетой понеслась по коридору, но уже перед кабинетом заведующей сбросила обороты. Ну же, сказала себе, ты же психолог. Думай конструктивно.
Сердце ухало в груди, Талли пришлось сделать несколько глубоких вдохов.
Постучалась и, услышав разрешение, вошла.
Подсознание мельком выхватило кофейный аромат, разлитый в воздухе, и отсутствие помады на бесформенных губах.
– Не помешаю?
– Кофе хотите?
– Да, – быстро ответила Талли, приземляясь на облюбованный ранее стул.
Марина расстелила салфетку, достала из шкафа пакетик (два в одном!), надорвала, высыпала содержимое в чайный бокал и залила кипятком.
Аромат кофе усилился.
Вдыхая притягательный запах, Талли судорожно соображала.
Она, конечно, не криминалист…
– Вы хотели о чем-то спросить? – проявила чудеса догадливости хозяйка.
– О синяках у мальчика. – Маленькая и бестелесная Талли вдруг заняла весь кабинет. – Не знаете, откуда они?
– Разумеется, знаю, – удивилась Марина, – мы же тут не плюшками балуемся.
– Конечно. Простите. – Талли обхватила пальцами бокал.
– Он поступил к нам с синяками.
– Вы позволите полистать его карту? – Бокал жег ладони, но Талли как будто не замечала этого.
– Если для вас это так важно.
– Очень важно.
С видом оскорбленного достоинства заведующая выдвинула ящик стола и перебросила Талли тощую тетрадку.
– Спасибо. – Отставив бокал, Талли смахнула со стола карту, впилась глазами.
Эдуард Крупенин, интернат для сирот №2, значилось на обложке. Талли перевернула лист. Семь лет, мать лишена родительских прав, отца нет. Со слов воспитателей, вдруг стал спать под кроватью и кусать всякого, кто пытался его оттуда извлечь. Отсюда синяки на запястье…
Вдруг стал кусаться? Спокойно, спокойно…
Два дня ты как-нибудь продержишься. И никому ничего не скажешь, потому что бесполезно. Крик поднимать надо не здесь, а… Где? Где?! В Москве, в Гаагском суде, в ООН, в небесной канцелярии? Хороший вопрос. И все-таки – где?!
***
…Программистка, как и Лешка, Аня оказалась интровертом. Разговаривать с ней было все равно что разговаривать с портретом: слушает и молчит. О чем думает – не поймешь.
Макс разразился зажигательным спичем о Смутном времени, о Борисе Годунове, о Богдане Бельском, живописал его почетную ссылку на воеводство в Великий Новгород, пересыпал все фактами и датами, как драгоценную парчу жемчугом…
Аня слушала рассеянно, не перебивала.
От этого рассеянного внимания на десятой минуте монолога Макс почувствовал себя дураком, а какому парню приятно чувствовать себя дураком рядом с девушкой?
От свидания остался стойкий неприятный осадок. Настолько неприятный, что Макс чуть не заболел от расстройства: с Анями ему не везло. Как и с Виками. И с Олями, кстати, тоже…
В институте была одна Аня… Красивая. Отец – моряк дальнего плавания. Судьба у моряка была драматическая: женился он по большой любви на женщине с ребенком. Бросив двоих детей, через три года жена сбежала с другим, моряк остался с двумя девочками – своей и чужой. Вот такая у Ани была семейная история.
С Аней закончилось все неожиданно: девушка бросила институт и исчезла. Как испарилась. Была, и нет.
И телефон «вне зоны».
По домашнему номеру ответила младшая, сводная сестра, сказала, что Аня подалась куда-то на юга – завербовалась на сезон то ли официанткой, то ли горничной.
Потом уже, когда все отболело, Макс понял, что бог отвел. Аня в мать, вертихвосткой уродилась. С хорошими парнями ей было скучно, а Макс (это он знал о себе так же твердо, как и то, что его зовут Максим) по определению был хорошим парнем.
Макс еще продолжал бы страдать, но начался учебный год, мама взяла дело в свои руки, и Аня отошла на задний план, откуда благополучно переместилась на задворки памяти. Там ей и место.
С Викой вообще все вышло криво. Оказалось, она замуж собирается, и Макс был для нее последней гастролью. Боковым прыжком. Тоже исчезла, тоже искал. Нарвался на жениха – вспоминать противно…
Оля – та вообще уехала учиться в Германию. Вот тогда, кажется, он и заболел немецким.
Программистка Аня пополнила список неудач. Еще один щелчок костяшек. 4:0.
Узнав об этом, Алексей испытал жестокий приступ неуверенности: вдруг не прав? Вдруг он встал поперек счастья сестры и лучшего друга?