000
ОтложитьЧитал
607. Тургенев князю Вяземскому. 28-го марта [1824 г. Петербург].
Тверской губернатор – Н. С. Всеволожский (см. т. I).
608. Князь Вяземский Тургеневу. 31-го [марта 1824 г. Москва].
В 5-м номере Вестника Европы (стрр. 47-62) был напечатан, с подписью: N, «Второй разговор между классиком и издателем Бахчисарайского фонтана». Автор этого «Разговора» был Михаил Александрович Дмитриев (род. 23-го мая 1790 г., ум. 5-го сентября 1866), племянник И. И. Дмитриева, только что выступавший тогда на литературное поприще. В своей критической статье Дмитриев осмеял романтизм и князя Вяземского, но о «Бахчисарайском фовтаве» дал следующий отзыв: «Стихотворение прекрасное, исполненное чувств живых, картин верных и пленительных; и все это облечено в слог цветущий, невольно привлекающий свежестию и разнообразием. Короче, в последних двух поэмах Пушкина заметно, что этот романтик похож во многом на классика».
Князь Вяземский отвечал Дмитриеву следующею статьей: «О литературных мистификациях, по случаю напечатанного в 5-й книжке Вестника Европы второго и подложного разговора между классиком и издателем Бахчисарайского фонтана», появившеюся в Дамском Журнале (ч. VI, № 7, стрр. 33-39), но не в Сыне Отечества и не в Новостях Литературы.
Перепечатываем статью князя Вяземского, так как она не вошла в Полное собрание его сочинений:
«С некоторого времени мистификации вошли в моду в кругу нашей литературы, и бедные читатели, сущие жертвы авторских проказ, не знают, кому и чему верить. Созии расплодились! Господин Н. Д. (см. в Вестнике Европы «Московские записки»), прославившийся на поприще театральной критики готовности говорить о драматическом искусстве, и который между тем в ожидании вдохновения, следуя пословице, просидел на посуле, как на стуле или, правильнее, на креслах театральных, напоминающих нам на этот раз усыпительную силу кресел Французской академии[10], брался несколько раз быть Созием Жофруа, но не собрался с силами; там Аристотелид затейливо разыграл роль Н. Д. Но Н. Д. вступился за лицо свое и с аттическим остроумием, ему свойственным, обличил дерзновенного Созия; но в слепоте гнева не распознал его и ввел читателей в обман, принеся на жертву негодованию своему невинного вместо виноватого. Зрителями ожидается еще развязка этой шутки, как вдруг «Вестник Европы», также порядочный мистификатор в своем роде, выводит на сцену новую мистификацию, нарядив кого-то в издатели «Бахчисарайского фонтана» и пустив его в разговор с классиком, себе сподручным.
За обязанность поставляю вывести из заблуждения легковерных читателей, удостоверив их, что я нижеподписавшийся, законный и единственный издатель «Бахчисарайского фонтава», не имел никогда разговора, подобного напечатанному в 5-й книжке «Вестника Европы», и от роду иметь не мог, да и впредь иметь не могу, потому что я свойства нетерпеливого.
Признаюсь откровенно, что с первых приемов мнимого моего собеседника поворотился бы я к нему спиною, оставя дальнейшие возражения, ибо не умею выносить хладнокровно пустословия, в особенности же того, которое даже и не облечено в вежливость общежительной образованности.
Для большего удостоверения в подлоге того разговора замечу, что классиков, каковы классик моего предисловия и классик «Вестника Европы», везде много; что классик – имя нарицательное; что не определено у меня, с которым из них входил я в речь; но что издатель Бахчисарайского фонтана есть лицо определенное, и следовательно в отношении к нему не может быть недогадки. Впрочем, если захотеть, то можно бы легко и к лицу без образа «Вестника Европы» применить черты знакомые. Оное классическое лицо укоряет меня в молодости: это давняя замашка! Уже не в первый раз, за недостатком лучших возражений, называли своих противников недоучившимися студентами, детьми, не задолго пред сим вышедшими из-под ферулы. Что ни говори, а подобные упреки живо отзываются бессильною злобой и желчью пожилого педагога, который гневается, что ученики переросли учителей, и что дарования первых процветают, когда слава других, как баснословное предание, ветшает с каждым днем. Наш новый мистификатор в прозорливом всеведении своем знает и то, что я не учился ни в каком университете. Учиться в университетах – хорошо, но не довольно; можно не только учившис ничему не выучиться, но мы видим примеры, что можно даже и учит, ничего не зная основательно.
Главным и единственным побуждением моим было изобличить подлог разговора, напечатанного в «Вестнике Европы», а потому не войду в исследование всех несообразностей, сказанных и классиком, и мнимым издателем. Мое дело было только отклонить от себя худую славу; но предоставляю пользоваться ею безмятежно, кому принадлежит она по праву. К тому же, зачем указывать на то, что явно и что так торжественно оправдывает мнение, изложенное в предисловии к «Бахчисарайскому фонтану», что если из всею сказанного и пересказанного в журналах наших на счет романтических опытов выключить грубые личности и пошлые насмешки, то без сомнения каждый легко уверится, что мой собеседник под-пару своим журнальным клевретам. Кстати однако же приходятся здесь заметить невинное призвание классика «Вестника Европы» и приятелей его (ибо у него нет приятелей), что классик моего предисловия – совсем не классик. Слава Богу, что догадались! А конечно он не классик в истинном значении, достойный уважения, во классик в превратном смысле, достойный осмеяния. И потому-то портрет похож на свои подлинники, и потому-то у одного из подлинников, который, как видно, подогадливее или пооткровеннее других, вырвалось невольное призвание: «Да это я!» То ли дело попасть на людей понятных и прозорливых! Они постигают вас на лету. Позволяю себе еще одно замечание. Классик «Вестника Европы* уверяет, что для моего «Разговора» публика долго ждала «Бахчисарайскаю фонтана». Жаль, что издатель «Вестника Европы», ординарный профессор Московского университета Михаил Трофимович Каченовский, не был третьим при этом втором разговоре: с благородною откровенностью, свойственною честному человеку, он лучше другого мог бы изъяснить своему классику истинные причины, несколько замедлившие появление моего разговора, а с ним и «Бахчисарайского фонтана».
Не желая с своей стороны подавать новых поводов к продолжению мистификаций и между тем почитая обязанностию человека с честию оградить себя от неприятного принуждения отвечать иногда не так, как бы следовало; одним словом, боясь под щитом анонима неустрашимой храбрости безыменных противников, принужденным нахожусь объявить себя издателем «Бахчисарайского фонтана» Князь Вяземский. Москва. 27-го марта. 1824 года».
Своей заметке князь Вяземский предпослал следующие строки: «Знаю, что прилагаемая у сего статья по содержанию своему не принадлежит Дамскому Журналу»; но знаете и вы, милостивый государь, как ограничены ваши способы в возражениям. В надежде на вашу беспристрастную независимость прошу покорнейше уделить, хотя и не у места, во по крайней мере в вору, несколько страниц в первой книжке журнала вашего на следующую мою «апелляцию».
Снегирев – Иван Михайлович (род. в Москве 23-го апреля 1793 г., ум. в Петербурге 9-го декабря 1868), известный археолог, с 16-го ноября 1828 г. цензор Московского цензурного комитета.
Глазунов – Иван Петровичь. О нем см. далее.
Голицин – князь Владимир Сергеевич (см. выше).
Двадцатитрехлетняя певица Аделина Каталавн была невесткой знаменитой Анжелики Каталани, которая считалась её первой наставницей в пении. Концерты Каталани давались в зале Благородного собрания. См. статью князя П. И. Шаликова: «О концертах Аделины Каталани» – в Русском Инвалиде 1824 г., № 99.
609. Тургенев князю Вяземскому. 1-го апреля [1824 г. Петербург.]
Аракчеев, при свидании с Н. И. Тургеневым, сказал между прочим, что император Александр советует ему, не как государь, а как христианин, остерегаться сближения с заграничными революционерами (La Russie et les russes, t. II, pp. 169-170).
Оболенский – князь Александр Петрович (см. примечание к 593-му письму). – В Тулу был переведен Архангельский губернатор, ст. сои. Николай Сергеевич Тухачевский (род. в 1764 г., ум. в 1832).
610. Князь Вяземский Тургеневу. 5-го апреля [1824 г. Москва].
Всеволожский – Николай Сергеевич, Тверской губернатор.
Семен Егорович Раич (род. в 1792 г., ум. в Москве 23-го октября 1855 г.) начал издавать еженедельный журнал Галатею только с 1829 года. В это же время шли толки о другом журнале, который еще в 1823 году был проектирован членами Раичевского кружка. Журнал этот не состоялся (В память о князе В. Ф. Одоевском. М. 1869, стр. 49).
611. Тургенев князю Вяземскому. 4-го апреля [1824 г. Петербург].
– Стр. 29). Кокошкин – Федор Федорович (см. т. I). «Запоздалый лист» – «Я пережил свои желанья», элегия, написанная 22-го февраля 1821 г. и напечатанная в Новостях Литературы 1823 г., кн. VI, № 48, стр. 144.
612. Князь Вяземский Тургеневу. 7-го апреля [1824 г. Москва].
Кашкин – Николай Евгениевич, сын генерал-аншефа Евгения Петровича Кашкина (ум. в 1796 г.). Он начал службу в Коллегии иностранных дел, где пробыл с 30-го октября 1777 по 25-е июля 1785 г., когда поступил в Семеновский полк прапорщиком. В 1796 г. он был пожалован бригадиром для определения к статским делам, но 18-го марта 1800 г., по высочайшему повелению, отставлен от службы. В 1812-1813 гг. он находился в ополчении, а 8-го октября 1819 г. поступил судьею в московский Совестный суд. Произведенный 21-го ноября 1821 г. в д. ст. советники, он 2-го января 1823 г. был вторично избран дворянством в судьи, а 24-го марта 1824 г. произведен в тайные советники и назначен сенатором в 1-е отделение 6-го департамента (формуляр).
Кашкин, по свидетельству князя Вяземского (Полн. собр. соч., т. VIII, стр. 396), был всеобщим любимцем. «Гостеприимный и всюду въезжий москвич, приятель Карамзина, всю Москву принимал у себя Николай Евгениевич, увлекаясь светскою жизнью» (Известия Русского генеалогическаю общества. вып. I. С.-ПБ. 1900, стрр. 40-41, статья Ник. Ник. Кашкина). – Он родился 2-го сентября 1769 г., умер 18-го мая 1827 г. Был женат на дочери генерал-маиора Анне Гавриловне Бахметевой, которая умерла 30-го января 1825 г., прожив 47 лет.
Екатерина Владимировна – Апраксина (см. т. I).
Дм. Петр. Бутурлин (См. т. I) издал в 1824 году «Histoire militaire de la campagne de Russie en 1812». Vols. 1-2. Parie et St.-Pétersbourg. 8® Atlas in-folio.
Императрица Елизавета Алексеевна ничем не отблагодарила Пушкина за поднесенный экземпляр «Бахчисарайского фонтана», а «Полярная Звезда» на 1824 год, поднесенная обеим иѵператрицам, «удостоилась высочайшего внимания». К. Ф. Рылеев получил два бриллиантовые перстня, а А. А. Бестужев – золотую прекрасной работы табакерку и бриллиантовый перстень». «Полярная Звезда», продававшаяся по 10 рублей, была раскуплена в три недели в количестве 1500 экземпляров (Литературные Листки 1824 г., ч. I, № 1, стр. 27; № 2, стр. 64). Ни одна русская книга не пользовалась таким успехом, за исключением «Истории Государства Российскаго».
613. Князь Вяземский Тургеневу. 10-хо апреля [1824 г. Москва].
«Эпиграмма» напечатана в Новостях Литературы 1825 г., ч. III No XI стр. 91. В Полном собрании сочинений кн. Вяземского (т. III, стр. 361) отнесена к 1825 году.
614. Князь Вяземский Тургеневу. 14-го [апреля 1824 г. Москва].
Упоминая о Фаддее, князь Вяземский намевает на Булгарина, которому отвечал на критику его статьею: «Несколько вынужденных слов» (см. примечание к 10-й странице). Д. В. Дашков просматривал статью князя Вяземского (см. 601-е письмо).
Ответ князя Вяземского Дашкову в печати не появлялся.
Петербургский Глазунов – Иван Петрович (род. 8-го февраля 1762 г., ум. 4-го июля 1831). Начал торговать в Петербурге с 1788 г., а в Москве с 1808 г. С 1811 г. водворился в Москве старший сын Глазунова, Петр Иванович, превративший книжную торговлю в 1854 году (Краткий обзор книжной торговли и издательской деятельности Глазуновых за сто лет. С-Пб. 1882, стрр. 4, 23, 60, 90).
В приведенном двустишии князь Вяземский пародирует Державина («Фелица», 11-я строфа).
С. Е. Раич, сделавшийся центром литературного кружка, основавшагося в 1823 году, где собирались И. В. и П. В. Киреевские, князь В. Ф. Одоевский, Д. П. Ознобишин, А. И. Писарев, М. П. Погодин, С. П. Шевырев и другие, был «человек ученый и вместе вполне литературный, отличный знаток классической древней и иностранной словесности… Это был человек в высшей степени оригинальный, бескорыстный, чистый, вечно пребывавший в мире идиллических мечтаний, сам олицетворенная буколика, соединивший солидность ученого с каким-то девственным поэтическим пылом и младенческим незлобием» (И. С. Аксаков. Биография Ф. И. Тютчева. М. 1886, стрр. 12, 13).
615. Тургенев князю Вяземскому. 1б-го апреля [1824 г. Петербург].
«Эпиграмма» князя Вяземского не была напечатана в Сыне Отечества.
О графине Генриетте Разумовской см. т. I.
Claire de Duras (род. в 1778 г., ум. в 1829), жена герцога Амедея Дюра, рожд. гр. de Kersaint, была другом m-me Stäel и славилась в обществе остроумием. Салон её в царствование Людовика XVIII считался одним из самых блестящих. В 1824 году она, по настоянию друзей, напечатала в Париже свои изящный и чувствительный роман «Ourika», основанный на истинном происшествии. В нем изображены страдания негритянки-невольницы, воспитанной в аристократическом семействе и влюбленной в молодого человека, который по своему общественному положению не мог жениться на ней. «Урика» была переведена на многие языки. Русский перевод её, В. С. Филимонова, напечатан в Новой Библиотеке для чтения (служившей приложением ж Сыну Отечества) 1824 г., ч. III, стрр. 3-58, и отдельно. Переделанная в драматическую пиесу, «Урика» была представлена с большим успехом на всех парижских театрах. В следующем году появился в Париже новый роман герцогини Дюра: «Edouard». Оба напечатаны анонимно. «О ней см. «Etudes littéraires et historiques par М. le baron de Barante». Paris. 1859, pp. 405-408, и книгу А. Барду: «La duchesse de Duras». Paris. 1898.
О С. П. Свечиной см. t. I.
Известный французский философ Victor Cousin (род. в 1792 г., ум. в 1867) издал в II томах «Oeuvres complètes de Descartes». Paris. 1824-1826.
Об О. П. Козодавлеве см. t. I.
Канкрина – Екатерина Захарьевна (род. 15-го октября 1795 г., ум. 10-го сентября 1849), рожд. Муравьева, в 1816 году вышедшая замуж за Е. Ф. Канкрина, в 1823 году занявшего пост министра финансов. О них см. статью П. А. Плетнева (Соч., т. II, стрр. 223-231).
Свиньин – Петр Петрович (ум. 12-го декабря 1841), ст. советник, бывший, как и Н. И. Тургенев, помощником статс-секретаря в Департаменте законов, с 19-го мая 1833 г. тайный советник и сенатор. Он начал службу в Коллегии иностранных дел (13-го марта 1805 г.).
О Василии Александровиче и Екатерине Александровне Пашковых, см. т. II.
616. Тургенев князю Вяземскому. 18-го апреля [1824 г. Петербург].
О Павловых см. примечание в 36-й странице.
617. Князь Вяземский Тургеневу. 21-го апреля [1824 г. Москва].
Статья князя Вяземского «О литературных мистификациях» (см. примечание к 27-й странице) вызвала «Ответ» М. А. Дмитриева, напечатанный в форме разговора в Вестнике Европы, № 7, стрр. 196-211. Со стороны князя Вяземского последовал «Разбор Второго разговора, напечатанного в 7-в номере Вестника Европы». Этот «Разбор» появился в VI-й части Дамского Журнала (№ 8, стрр. 63-82), с следующим эпиграфом из Вольтера: «On voit que ce folliculaire parlait à tort et à travers des choses les plus aisées à savoir, et dont il ne savait rien».
Перепечатываем «Разбор» князя Вяземского, не вошедший в Полное собрание его сочинений:
«Много было разговоров но случаю «Разговора», вылившагося из Бахчисарайского фонтана. Не мудрено! Одна искра взрывает громаду пороха, а самолюбие меньших братьев в авторстве – такое горючее вещество, что и порох в сравнении с ним несгараем. В оном «Разговоре» задраны слегка журнальные клевреты и некоторые прозаические поэты Вестника Европы. Разрыв ждать себя не заставил. Второй «Разговор» раздался в Вестнике Европы: блеска в выпале было мало; но зато разостлалось облако густого дыма, под коим много кое-чего осталось скрытым. Обиженные дело свое сделали; я сделал свое, отклоня от себя неприятность сражаться во тьме и подобно Аяксу в Илиаде, хотя и по другим причинам, вызвал ратоборцев в битве на дневном свете. Этого не довольно: словесные меньшие братья меньших братьев письменных, клевреты журнальных клевретов говорят, что ответ мой – не ответ; что я не отразил ни одного нападения Второго Классика; что самые стрелы, брошенные мною, не попали в настоящую цель и потому остаются недействительными. Нельзя на всех угодить; иные верно меня поняли; постараюсь удовлетворить требованиям и других. У меня нет микроскопа, посредством коего Ривароль составил свой забавный «Маленький словарь великих людей». Кто отыщет, например, Второго Классика в толпе литературных Мирмидонов? Да и какая польза и что за необходимость? В общине Мирмидонов царствует дух взаимности редкой: троньте одного, и вы тронули всех; а тем более, если коснулись до главы единочувственного племени. И, вспомня того же Ривароля, который говорил о венцах: qu'ils se fottisent pour compendre un bon mot, знаю также, что у вас меньшие братья в авторстве складываются, чтобы написать нелепость. Кто после возьмет на себя головоломный труд отыскивать в этих журнальных мозаиках вкладчину каждого? Гораздо короче и благоразумнее расплатиться напрямки с собирателем, или составителем мозаики, предоставляя ему расчесться с своими поставщиками и воздать каждому свое. Я так и сделал. На литературную часть второго «Разговора» не отвечал я литературно, потому что почел ее, во немецкому выражению, unter aller Kritike, хотя по всенародному объявлению Второго Классика я по-немецки и не знаю. Но за этим дело не станет. Если угодно, то я берусь не оставить в целости ни одного из литературных предложений, выставленных во втором «Разговоре», напечатанном в Вестнике Европы. Он изобилует погрешностями. Стоит только вытаскивать их напоказ. Желая поступить обстоятельно, начну с начала и кончу с концом. Труд будет не на моей стороне, а на стороне посторонних читателей, если будут они иметь терпение следовать за мною в этой ловитве. По крайней мере, надеюсь, взыскательные после того не скажут, что мой настоящий ответ – не настоящий ответ.
Второй Классик[11] начинает с того, что отвергает достоверность «Разговора», напечатанного вместо предисловия к «Бахчисарайскому фонтану». Что же значит второй разговор, если не было первого? Вот неловкость первого приступа.
Классик первого «Разговора» – безыменный. Во втором «Разговоре» является r. N., выдающий себя за классика; он говорит, что издатель «Бахчисарайского фонтана» не имел с ним разговора. Но с кем с ним? Кто он? Г. N. мог сказать: «речь идет не обо мне! я не классик!» Тогда бы – дело другое. И тут с первого приступа видим, что г. N. впутался не в свое дело. Чем далее пойдем, тем более в том удостоверимся.
Классик второго «Разговора» говорят, что классик первого – не классик. И да, и нет. Не классик по званию и вследствие глубокого учения, но классик охотою, самоучкою, классик по недоброжелательству своему к чужим успехам, точно такой же, каков классик второго «Разговора»; одним словом, комическое лицо, которое таким и выведено в драматическом предисловии, подобно как Diafoirus у Мольера не есть врач ученый, но каррикатура врачей невежд. Не понимаю, кому пришла охота олицетворять в себе творенье вымышленное,
Несколько классических произведений поэтов образцовых, законы: Ломоносов, Дмитриев[12], Озеров, Батюшков (упомянутый во втором «Разговоре») не составляют еще классической литературы. Несколько ранних плодов, созревших весною, не составляют еще лета; полдюжина томов не образует литературы. Там существует литература классическая, где все отрасли её достигли до совершенной зрелости; у нас же многие еще и не показываются, другие только-что развиваются. Неудивительно, что Второй Классикь того не знает; но жаль, что журнал, некогда издаваемый писателями, каковы Карамзин и Жуковский, повторяет пустословные суждения классика самозванца.
Насмешки на природных рецензентов не кстати. И конечно, для звания рецензента нужны природные дарования, которые не в школах добываются: ум открытый, взгляд сметливый, верный, чутье изящного, правила благородные, независимость характера. Грубо ошибаются те, кои полагают, что для звания критика потребны только ученый чин и диплом; еще непростительнее поступают те, кои пускаются на поприще критики для отмщения мелкой своей личности или для удовлетворения раздраженным страстям почетного Зоила. Побуждения полемического писателя должны быть всегда чисты и откровенны; он не должен быть двуличным; не должен в глаза искать ласки того, которого готовится унижать под рукою: иначе его криводушие отразится и в кривых его суждениях. Фрерон не от того прибил имя свое в позорному столпу в литературе, что был критиком безжалостным; но от того, что был критиком бесчестным.
Озерова нельзя ставить в образец чистоты и правильности языка вместе с Дмитриевым, Карамзиным, Батюшковым.
Ломоносов нейдет в образец вкуса. Такое смешение имен, принадлежащих поэтам свойств различных, доказывает, что, например, в вашем рецензенте мало природного, и что его тупое зрение не умеет отличать тонких оттенков.
Что значит соединение быстроты рассказа с неподвижностью действия, будто служащее отличительным признаком новой нашей школы? О чем же идет рассказ, если не о действии? Где прекращается действие, там превращается и рассказ. Мы видим в «Теории изящной словесности «профессора Мерзлякова» определение пиитического рассказа, который составляется из представления истинных или вымышленных происшествий и деяний. Можно сказать, что слог повествования не соответствует действию; но антитеза, выведенная Вторым Классиком, есть именно то, что англичане называют nonsense. Сюда принадлежит также и соединение пылкости страстей с холодностию характеров. Есть ли тут здравый смысл? Из чего же составляется характер? Как могут страсти не действовать на характер? Можно подумать, что Второй Классик в двух определениях хотел оправдать собственными примерами упомянутое им изречение Фонтенеля: «Il у а des mots qui hurlent de surprise et d'effroi de же trouver unis ensemble». И в таком случае он совершенно успел. Если правда, как сказал он, что несовместное соединение слов принадлежит новой школе, то его по справедливости можно назвать ультра-романтиком, или классическим романтиком, ибо у самого виконта Дарленкура не найдешь примеров подобного сочетания слов и понятии несочетаваемых.
Непростительно и ученику сказать, что в одах мы превосходим почти все другие народы европейские. Мы имеем великих лириков, но весьма мало хороших од.
Сказав, что Ломоносов заимствовал у немцев одно стихосложение, будто в опровержение сказанного, что Ломоносов следовал в своем нововводимом стихосложении формам германским, Второй Класик доказывает, что не понимает ни того, на что отвечает, ни того, что отвечает. Его опровержение в этом случае совершенно согласно с предложением.
Ломоносов в ходѣ он своих никогда не был подражателем древних. У него нет ничего Горацианского; в движениях найдешь то, что обыкновенно называют пиндарическим, но нигде нет расположения он Пиндаровых. Наружная форма он Ломоносова очевидно не та, что у Ж Б. Руссо, который наблюдал в своих гораздо более разнообразия в покрое строф и мерах стихов. Любопытные могут видеть в письме Ломоносова О правилах российского стихотворства мнение его о французской поэзии. Советуем и Второму Классику прочесть это место, чтобы очистить понятия свои о Ломоносове, который, кажется, знаком ему более по наслышке.
Вот как судим мы по школьному! провозглашает с чопорным самодовольствием маленького педагога наш Второй Классик, выпустив несколько погрешных определений касательно Ломоносова. Оставляется теперь на рассмотрение: хорошо ли судить по школьному? Да и то не по школьному, а разве по школьнически.
Ломоносов не следовал Гинтеру, говорит решительно Второй Классикь; а после сам же прибавляет, что у Ломоносова много найдется общего с Гинтером. Если трудно согласить Второго Классика с ним самим, то по крайней мере в противоречиях своих иногда соглашается он со мною.
Второй Классик говорит, что словом разница открываю много несообразностей и на этом упреке основывает воздушный замок своих умствований. Да какое же понятие и может заключать в себе слово разница, как не понятие о несобразностях одного предмета в сравнении с другим предметом? Неужели Второму Класеику никогда не случалось слышать, что разница есть противуположность сходства? И добродушный Второй Классик называет это оружием, которое подаю на себя!! Разве оружием о двух остриях, из коих одно для меня безвредно, а другое весьма язвительно для того, который хватается за него необдуманно и неловко.
Одна нечаянность изумила меня в речах Второго Классика: верное определение Германской школы и оригинальности, которую немецкая литература получила от Лессинга, как от критика, и от Гёте, как от поэта. «Как мог», говорил я сам себе, «попасть так метко на литературную истину тот, который в прочем решительно все знает на оборот?» Я уже начинал думать, что и для критиков есть иногда счастливая выдержка; но вскоре отыскал разрешение загадки, вспомня, что определение Второго Классика не иное что, как перевод слов г-жи Сталь, которая сказала, что «Lessing dans la critique et Goethe dans la poésie fondèrent une véritable école allemand».
В первом «Разговоре» сказано, что наши поэты современные следуют движению, данному Ломоносовым. Что значит следовать! Идти далее, а не сидеть сиднем, как некоторые запоздалые в ограниченном круге старых понятий, забытых предразсудков и преданий. Итак, современники наши, следуя движению, данному Ломоносовым, должны были сойтись с Шиллером и Гёте, как то и сказано, и должны были участвовать в изменениях, последовавших в Германской школе, коей принадлежали они по движению, данному отцем нашей поэзии. Если бы Лононосов образовал свое стихосложение по образцам италианским, имел-бы, например, нечто общее с Метастазием, и мы следовали бы движению, данному им, то поэзия наша современная была бы подражательницею поэзии Алфиери, Касти, Монти. Вот понятия, которые естественно извлекаются из определений издателя «Бахчисарайского Фонтана».
В первом «Разговоре» сказано, что эпоха преобразования русской прозы, сделанного Карамзиным (а не сделанная, как повторяет оное Второй Классикь, для коего каждая опечатка есть лакомая пожива), носит отпечаток германский. Второй Классик опровергает кто мнение тем, что Карамзин обращал более внимания на французских прозаиков. Оставя рассмотрение запроса, точно ли следовал Карамзин иностранным прозаикам в преобразовании русской прозы, или просто оценив свойства языка отечественного, он постиг дух его и следовал собственному откровению, заметим, что в выражении: «эпоха носит отпечаток германский» заключается смысл, совершенно противный тому, который хотели ему насильственно присвоить. Дело в том, что Карамзин обратил внимание наше на немецкую и английскую словесности, на сих двух соперниц, стремящихся к одной мете, как видим в оде Клопштока: «Die beiden Musen». Хотя Ломоносов и был питомцем германских муз, но непосредственно последовавшие за ним писатели наши забыли о них, и литература немецкая была до Карамзина для нас чуждая и мертвая. И это, кажется, должно быть ясно для всех, разве за исключением Второго Классики.
Где же тут доказательство, что издатель «Бахчисарайского Фонтана» совсем не знает немецкой литературы? Знает ли он или нет, во приговоры Второго Классика всегда гадательные. Дело другое, если доказать кому-нибудь ясными уликами, что он давал ошибочные определения о Ломоносове, Озерове, Ж. Б. Руссо, древних лириках и применения немецкой литературы в русской:
La raison dit Virgile et la rime Quinault.
Объявим же и ему за тайну, что всякий переводчик, переводя стихотворца, всегда хочет присвоить языку отечественному стихи подлинника и что вследствие того не мудрено, если в переводе «Второй сатиры» Депрео находит он стихи, напоминающие стих «Второй сатиры» Депрео. Впрочем, перевод на перевод не придется. Просим покорнейше Второго Классика, как он ни догадлив и ни скор на соображения, обличить подобные присвоения чужого добра, например, в переводах поэмы Вальтера-Скотта – с вольского языка. Второй Классик, видно, придерживается совестливых переводчиков, которые, из уважения к праву собственности, почитают за грех воспользоваться драгоценностями подлинника.
Смешение уподоблений с анатомиею, клеймами, испытаниями совершенно принадлежит Второму Классику. У издателя каждое уподобление на своем месте. Резец (скальпель) не есть орудие пытки, и следовательно напрасно Второй Классик видел в своем растревоженном воображении, что пытают Бейрона, Мура, Анакреона, Овидия. Жаль, что не посоветовался он с словарем, который успокоил бы жестокия сновидения его добровольного испуга!
В предисловии сказано, что цветы яркой поэзии (упомянутых поэтов) закоптятся от лампадного чада комментаторов. Сие выражение кажется спешным Второму Классику, которому, виден, понятен один буквальный смысл. В припадке веселости вырываются у него энергическии: «Ха, ха, ха!» Такой смех не без эха, и многие посмеялись насмешнику.
«Вы шутите над читателями, почтенный г. издатель!» говорит Второй Классик. Уж полно, не забавляется ли над ними и почтенный г. издатель «Вестника Европы», выпустив на сцену, без всякой оговорки от себя, Классика, которого не худо было бы отослать в классы. Всему виною излишнее доброе сердце и вследствие того радушное гостеприимство издателей журналов. Иной редактор, озабоченный множеством посторонних дел, не имеет ни досуга, ни способов писать от себя. Что же он делает? Растворяет журнал свой настежь; отказом обидеть никого не хочется:
И выдет наконец, что в обществе орлов
………………………………
(Хемницер).
Что значат упреки в молодости? К чему в полемическом споре ссылки на метрические книги? Есть юношество возмужавшее; есть дряхлость ребяческая; есть посредственность, не имеющая возраста.
Второй Классик сознается, что новое стихотворение Пушкина невольно привлекает его. Сознание бесценное! Как в этом слове: «невольно», выразившемся невольно из тайника сердечного, изменяет себе присяга, данная Вторыми Классиками и дюженными их клевретами, не признавать дарований отличных и воевать их единодушно! Но будем справедливы. Чем невольнее победа над собою, тем более заслуживает она уважения. В этом отношении и второй «Разговор» есть точно торжество. Когда вспомним, где он напечатан, то найдем в нем несколько разительных примеров сего благородного и великодушного насилия. Второй Классик, хотя и сбивчиво и не по актерски, но по крайней мере с уважением говорит о писателях уваженных, там где привыкли слушать суждения о них, совершенно другим языком излагаемые. Не изыскивая скрытых побуждений, порадуемся гласному действию. Может статься, нужен был только перелом, и отныне настанет общая амнистия писателям, провинившимся возвышенностью дарований и характеров, утверждением за собою славы европейской, пристрастием публики и другими подобными преступлениями.