МилЛЕниум. Повесть о настоящем. Том 4

Часть 16

Глава 1. Всё иначе…

Осень робко подбирается к городу. Остужает исподволь ночной ветер, темнее закрашивает ночное небо. Запах осени терпкий, как духи старой дамы, суховатый и жёсткий, охлаждает ноздри по утрам. Почему запахи в городе сильнее чувствуешь по утрам?

Моя жизнь изменилась. Я сама изменилась. Я думала, что перемены наступили, когда в Венеции я узнала, что жду ребёнка. Я ошиблась.

Настоящие перемены наступили теперь. Приходить в себя в реанимации роддома было странно, как погружали в наркоз, я не помню, я не помню, потеряла ли я сознание до этого или до операционной дошла сама. Сначала запах хлорки, потом звуки – приглушённый разговор медсестёр на посту, лёгкое постукивание ветки дерева по стеклу, будто кто-то просит впустить…

И ощущение тела другое, не то, что было когда я ещё чувствовала его, а сейчас я не чувствую почти моего тела. Может быть, его уже нет у меня? Может быть, я умерла и поэтому ничего не чувствую?

Но нет. Нет, я дышу! Я чувствую запахи и слышу, значит, я жива! И свет сквозь веки я вижу, светло. День или яркие лампы, но свет. Я открыла глаза. Сначала только сквозь ресницы я увидела светло-зелёные стены, белый потолок.

Я лежу на спине, и я не задыхаюсь… страх, будто ударил в грудь: ребёнок, нет ребёнка, где ребёнок?! Я резко села, но зрение погасло сразу, и резанула боль через живот, накатила такая тошнота, что я со стоном повалилась опять на кровать.

Голос появился возле меня:

– Куда?! Куда ты, куда спешишь, лежи ещё, пять утра, что скачешь-то? – к моим плечам прикасаются чьи-то руки. – Тошнит? Ну-ну, это от наркоза, пройдёт, вот полотенце, – к губам мне прижимают жестковатую ткань, тоже пахнущую хлоркой. И еще несколько мгновений я не чувствую ничего, кроме выворачивающей рвоты.

– А… ребёнок… мой…мой ребёнок… – у меня дрогнул голос, будто разом высушило горло, но я должна знать! – Где мой сын? – наконец договариваю я, ещё не вижу толком лица медсестры, что стоит возле.

Но её голос улыбается:

– Хороший ребёночек, принесут скоро, не волнуйся, – мягко говорит она, – а теперь тобой займусь, ты лежи пока.

Я смотрю на капельницу, там кровь в плоском пакете, как Игорю капали, помнится, так я и узнала его группу крови, между прочим, и ещё большая бутылка с прозрачной жидкостью.

Солнце ярко светит в окна пустой реанимации, здесь только я. Но скоро привезли ещё одну женщину из операционной, тоже кесарево сделали. Она спит, ещё долго будет спать, меня уже в палату переведут отсюда, надеюсь.

Я снова закрыла глаза. Дремота овладевает мной, но неглубокая и ненадолго. Я услышала шаги по коридору и открыла глаза. Несут моего ребёнка! На руке привычным, отработанным годами, жестом, сестра принесла мой дорогой свёрток в голубом одеяльце. Я села, но уже не так резко и не так прямо, чтобы не потерять снова силы. Глядя во все глаза, я взяла моего мальчика. Боже мой, какой красивый, какой чудесный малыш…

– Какой маленький! – невольно воскликнула я, любуясь его совершенным личиком.

Но сестра хмыкнула снисходительно:

– Да не маленький, хороший, 3500, доносила бы, все три восемьсот было бы, не меньше, а то четыре с лишком. Муж здоровый, небось, сама-то худенькая – без улыбки сказала детская сестра. – Хватит любоваться, грудь дай ему, не видишь, голодный?

Мальчик поворачивает личико и морщится, ещё не плачет. Голодный… научусь понимать, должно быть. Прикосновение этого маленького ротика к моей груди, решительное и сильное, потом радостное, когда он с готовностью принялся сосать пока ещё молозиво – божественный бесценный эликсир, в котором концентрат сил для него, для того, чтобы он скорее привык к миру, в который попал, эликсир, который и питает и защищает как ничто другое.

Волна жара проходит по моему телу от того, как сильно и с видимым наслаждением, приподняв длинные тёмные ресницы, он сосёт мою грудь. Мой мальчик, мой дорогой малыш, мой сын. Моя гордость, моё счастье, я ощущала тебя под сердцем, какая радость теперь увидеть тебя. Наконец-то я вижу тебя, моего дорогого бесценного мальчика.

Я могу смотреть на него, не отрываясь… я коснулась кончиком пальца его гладкой, немного бархатной щёчки, ничего прекраснее нет на свете, я не видела никого прекраснее, ничто не ощущала так сильно и так глубоко в себе как горячее и полностью поглощающее, как цунами, как всемирный потоп чувство, что появилось во мне с его появлением. Вот когда изменилась, полностью и навсегда изменилась моя жизнь и я сама.

У меня сильно кружится голова, я держусь, в животе становится больно и боль всё сильнее, правильно работают рефлексы, но в разрезанном животе это вызывает боль, такую, что меня обдаёт жаром, но это не жар блаженства, как перед этим…

Сынок сосёт так жадно, будто этого момента он ждал… так и ждал ведь все девять месяцев… Мой хороший, моё сокровище, мой золотой мальчик. Он заснул потихоньку, выпуская мой сосок из прекрасного плена. Как ты прекрасен, как ты прекрасен! Того, что я испытываю сейчас, я не ожидала, я не думала, что это такое сильное чувство, я не была даже готова к волне счастья, затопившей сейчас меня. Даже боль, что нарастает во мне, я согласна терпеть, только бы продлить, продлить это первое свидание…

– Ну, покушал, вот и хорошо, давай, поехали пока со мной. Ничего, мамаша, налюбуетесь ещё, ещё надоест, как орать начнёт, да спать не давать. Отдыхайте пока.

Его унесли, но я уже другая. Укол погружает в дремоту, стирает боль, но мне уже не тревожно, не страшно, мне так сладко…

Когда я пробудилась в следующий раз, мне позволили встать. Пришла доктор, как её зовут… Ольга Александровна

– Ну, как, Елена? Сына видела?

– Да, спасибо, спасибо вам, вы нас спасли.

– Не за что. Мужа вашего отпустили. Они герои, оказывается, станицу от банды отбили, а вы молчали.

– Не я героиня, не моё дело и болтать.

Она улыбнулась. Погладила меня по плечу:

– Да нет, героиня, вон и раны боевые, билась, как дикий зверь, молодец. Казачка настоящая, даром что приезжая. Но рисковала, а если бы убили?

– Да и так бы убили, уже нечего было бояться, кроме унижения.

Ольга Александровна засмеялась, обнажая крупные белые зубы:

– Вы похожи с вашим мужем, он, по-моему, тоже скорее умрёт, чем уронит достоинство.

Я улыбнулась блаженно, Лёня мой, мой милый, слава Богу, что и здесь обошлось. Теперь вообще всё будет хорошо, столько всего мы прошли, что может быть только хорошо, только счастье.

– Вы его пустите ко мне?

Она всё смеётся:

– Пустим. Мы виноваты, так что придётся исключение сделать, тем более вы оба наши коллеги. Главный врач в курсе, разрешил пускать. Только в палату переведём. У нас платные есть одноместные, вам «по блату» сделаем бесплатно. Грехи искупать надо. Хорошо, что разобрались сразу, не засадили, а то знаете, как бывает…

Я увидел Лёлю утром, Ольга Александровна разбудила меня часов в десять:

– Просыпайтесь, Алексей Кириллович, можете сходить к вашим, шестая палата, и ребят сейчас понесут кормить.

Я сел, сна как не бывало, надо же, и ведь смог заснуть, думал, не удастся… Едва наспех умывшись над треснутой раковиной, я почти побежал к шестой палате, открыл дверь так поспешно, что не успел подумать о том, что я увижу там, за ней. Лёля сидела на кровати, спустив босые ноги, но они не достают до пола. Я вижу её милые ступни с розовыми пятками и пальчиками, самые изящные на свете, самые красивые ступни…Рубашка сползла с плеча, у груди, перекрывая её от моего взгляда, прижат кулёк, ребёнок, которого я видел и держал на руках раньше его матери.

Лёля подняла голову, улыбнулась, но бледна до цвета молочной бутылки, ни капли румянца ни в щеках, ни в губах, только ставшие чёрными страшные синяки на шее и лице, чёрные корки на опухших губах… на руках бинты уже свежие, скрывают раны.

– Лёня… – улыбка вспыхнула звёздочками в глазах, губах, на щёчках. – Лёнечка! – она протянула ко мне руку.

Обнять её сейчас же. Прижаться лицом, грудью, всем существом к ней. Грубая казённая рубашка на ней, она пахнет лекарствами, но сквозь этот запах проступает её собственный волшебный аромат, уже какой-то переменившийся… Малыш не отрывается от её груди, не обращая внимания на наши объятия и поцелуи. Вот и хорошо. Как хорошо. Как славно…

– Митя наш, – сказала Лёля, посвящая меня в отцы этому мальчику, присоединяя к себе и ему.

– Мне показали ещё вчера, подержать дали даже, – сегодня, при свете дня и в Лёлиных руках он выглядит уже как-то иначе будто, ещё красивее, чем вчера.

– На твой день рождения родился, – она освещает своим взглядом мне душу.

– Наверное, так надо было. И здесь, где мы с тобой… всегда были так счастливы.

– Давай развернём, посмотрим? – хихикнула Лёля.

– Он как подарок в обёртке, да? – улыбнулся я, вместо того, чтобы стать какой-нибудь серьёзной тётей, мамашей, Лёля кажется девочкой из детского сада, которой хочется поскорее рассмотреть подаренную новую куклу.

Мы кладём малыша на пеленальный столик, разворачиваем искусно свёрнутое одеяльце, пелёнки. Он смотрит на нас удивлённо, будто хочет спросить: что вам надо? Тельце у него розовое, ладное, пухлые ручки, ножки, пупочек со скрепкой, на головке светлые волосики, едва мы залюбовались его совершенством, поднялся маленький пенис и выпустил приветственную струю весёлым фонтанчиком. Мы засмеялись:

– Вот вам здрасьте, предки! – засмеялись мы.

Он смотрит на нас, переводя взгляд с одного на другого и… Клянусь, он улыбнулся! Такого не бывает, но он улыбнулся! Немного недоумённо как будто и нерешительно, но улыбнулся. Улыбнулся в ответ на наш счастливый и весёлый смех!

Жизнь состоит из хороших и плохих моментов, с Лёлей я всегда будто на ракете, летящей к солнцу, без неё на той, что уносит меня в черноту. Но и в этом полёте к солнцу у меня, у нас есть необыкновенные, острые моменты счастья. Как сейчас.

– Ну что, молодежь, сможете запеленать, как было? – это зашла детская медсестра, улыбается, глядя на нас. – Через три минуты приду забирать. Вам, мамочка, сейчас капельницу несут, так что пеленайтесь.

Лёля умеет пеленать, завернула, как было и очень быстро, на что Митя стал покряхтывать недовольно, голым ему нравилось куда больше. Малыша унесли, уложив на длинный возок с другими младенцами, всего четыре свёртка, три синих одеяльца, одно розовое. На бирочке на его ручке и той, что приложена в одеяльце, написано: «Легостаева» и число 10. 08. 1999.

Лёле приладили капельницу, я подсел на край кровати. Чуть задрался край рубашки на бёдрах… я приподнял выше… Боже мой, я не видел вчера…

– Ты что? – Лёля хмурится немного, смущаясь моего взгляда, хотела опустить сорочку.

Все её бёдра в страшных синяках и ссадинах… Понимаю, почему все так ненавидели меня, пока подозревали в этом…

– Не надо, Лёня, не смотри.

– Жаль, что я мало убил тех, кто это сделал, – сдавленно проговорил я. – Очень… очень больно?

– Не надо, давай забудем, будто ничего не случилось… будто… просто раньше времени родили здесь, в Пятигорске, райском краю.

Слёзы наполнили её глаза, как легко переходит от счастья к горю, больна совсем. Она протянула мне руки, все в ссадинах, уже засохших, намазанных зелёнкой, ногти обломаны «до мяса». Я обнял её, целуя, осторожно, боясь потревожить иглу от капельницы.

– Вы спасли нас… Если бы не вы… – Лёля зарыдала уже не на шутку.

– Не надо, что ты… – я целую её ладонь, такую маленькую, горячую. – Смотри, как хорошо всё. Разве лучше можно найти места, чтобы родиться? Если только в Крыму ещё…

Лёля смеётся, сквозь слёзы:

– В Крыму другая страна.

– Ну да, всё время забываю… странно это всё до ужаса, да?

Мы болтаем опять, но скоро подступает боль, приходят с уколом наркотика, после которого Лёля задремала. А я долго сидел у неё в ногах, вытянувшись спиной к стене не в силах уйти отсюда.

Надо съездить в Лысогорку, на ночь не оставят ведь здесь, несмотря на весь мой теперешний «блат». Я дождался, пока она проснётся, сняли капельницу, опять принесли Митю кормить. Смотреть на них двоих, объединённых этим трогательным и при этом величественным моментом доставляло мне эстетическое удовольствие. Растрепавшаяся немного коса, спускалась с Лёлиного голого плеча, такого хрупкого, с такой тонкой кожей тоже отмеченной синяком и ссадинами, её профиль, тонкий гордый… она склонилась к сыну с такой нежностью, прижимая щёку к его личику…

– Я пойду, Лёля, наши в Лысогорке новостей заждались, и… помыться уже пора.

Лёля смеётся:

– Да-да и побриться или твоя прекрасная борода превратиться в рыжую лопату.

– И отцу позвонить, он знает, что Митя родился, но…

– Ты не рассказывай ужасов…

– Стерху позвонить? – Я смотрю на неё. Вряд ли отец позвонит.

У Лёли что-то мелькнуло в глазах, в губах, раздумье, сомнение?

– Не надо. Иначе он примчится сюда, едва ты положишь трубку. Приедем в Москву, тогда я позвоню.

Мне хочется сказать, что я не хочу этого, не хочу, чтобы она когда-нибудь звонила ему, но сейчас не время и не место для этого.

Я зашёл в ординаторскую поблагодарить ещё раз и попросить позволения позвонить в Москву.

– Да-да, Алексей Кириллыч, звоните, конечно. И ещё справку о рождении заберите, можете в ЗАГС сходить, оформить сына.

Отец ответил сразу. Взволнован, но я успокоил его, что с Лёлей всё в порядке.

– Мальчика видел? – спросил он.

– Да, – сказал я, чувствуя, что улыбаюсь. – Он… самый лучший ребёнок на свете.

Я через все эти тысячи километров чувствую, что и отец улыбается:

– Поздравляю тебя, Алексей, как бы ни было, всё равно он твой сын.

– А я тебя.

– Меня?

– С почётным званием дедушки.

Он засмеялся:

– Спасибо, Алёша. Возвращайтесь поскорее.

На следующий день я записал Митю Легостаевым Дмитрием Алексеевичем. Замучаешься ты, Стерх, доказывать своё отцовство теперь. Это тебе моя месть.

К ночи схлынула волна безмятежного счастья, владевшего мной с той секунды, как я взяла Митю на руки впервые. В груди прилило молоко, распирая их колючей болью, сцеживать было невыносимо больно, стали собираться комки, поднялась температура. Слёзы накатывали на меня без причин, я плакала ночь за ночью, то во власти страшных воспоминаний, то от жалости к себе, к Мите, к Игорю, к Кириллу, и особенно к Лёне, у которого я украла первенца… Я плакала, вспоминая, как узнала о беременности, как услышала биение его сердца, как зло бабушка Вера говорила про аборт, а мама легко соглашалась, как впервые почувствовала движения моего мальчика, как меня ранили, каким был Игорь после ранения одного и второго, как Кирилл стоял на коленях посреди Арбата, умоляя подарить ему пару часов любви и как невозможно это стало, как стыдился своего страстного нападения Игорь, как терзали меня звероподобные чудовища, и я готова была к смерти, но не к их вторжению, я плакала, вспоминая как Лёня прижал меня к себе в Н-ске, когда догнал по дороге на вокзал, какая блестела улыбка на его лице, когда он почувствовал Митю в моём животе, как счастливо он смеялся со мной, когда мы развернули нашего мальчика и любовались им вдвоём…

Эта тоска и глупые слёзы душили меня по полночи каждый день. Что это? Нарочно придумано, чтобы не умереть от счастья?..

На выписку бабушка купила самый красивый комплект, какой смогла найти в Пятигорске. Наш изящный, заранее купленный конверт, остался в Москве со всем прочим приданым, но то одеяльце с уголком, что мы покупали с бабушкой Верой, были почти такими же. Перевязали мой дорогой свёрток синей лентой, и отдали мне.

Меня встречали все, кто был тогда в нашем дворе, те, кто покончил с бандитами, только теперь они пришли мирными обывателями, с жёнами и детьми. Это в Лысогорке уже, где через весь двор поставили столы и праздновали рождение Мити. А к роддому приехал Лёня с бабушкой и дедушкой и Виталик с Волковым. Охапки цветов, поцелуи, восхищение и неподдельная радость окружили меня.

– Дайте посмотреть на Легостаева выпуска последнего года этого века.

– Говорят, последним будет следующий, двухтысячный…

– Тогда придётся вам ещё родить в следующем году! Двадцатый век наш дом! Не отпустим просто так!

Я смотрела на мою внучку. После недели в больнице она такая тонюсенькая без живота, такая бледная, просто восковая, синяки переливаются уже всеми цветами радуги, когда они уезжали мы все их и не видели, а теперь эти засохшие раны на руках, на шее напоминают тот страшный день… Девочка моя маленькая… Малыша взял Лёня, сверкая счастливой улыбкой. Они оба такие юные в эти минуты, будто им не двадцать шесть даже, а семнадцать, как было, когда они были здесь впервые вдвоём…

– Наследник-то копия ты, Лютер! – восклицает Волков.

– Ну не твоей же копией ему быть! – шутит Виталик и тоже заглядывает в одеяльце.

– Лёль, может это клон Лёхин?

– Никаких клонов, у них всё как сто лет назад, не по-модному, да, Лютер?

Я понимаю, что должна выдержать этот праздник, но я чувствую себя совершенно больной, бессильной и безрадостной. Такая слабость владеет мной, душевная больше, чем физическая…

Все радуются и поздравляют, рекой льётся домашнее вино и самогон, куры и гуси на столе, овощи, зелень, молодая картошка, фрукты за угощенье никто не почитает. Все веселятся, все счастливы, наше появление с Митей как финальная счастливая точка в ужасной истории, приключившейся в станице в прошлый вторник. Хороший праздник, особенно, будь у меня силы оценить его. Но я его запомнила навсегда.

Ночь не без сюрпризов. В роддоме Митю не оставляли со мной на ночь, так что эта ночь своеобразное боевое крещение и для меня и для Лёни.

– Лёль, у тебя температура, вон губы красные, лежи, я поношу его, укачаю, в роддоме же давала, – сказал он.

– Ты пьяный, Лёня, ещё в косяк врежешься с ним.

– Пьяный, конечно, как сыну пяточки не обмыть? – с шалым весельем говорит он.

– Ну, вот ты и полежи…

– А можно?

– Дурак!

Мы засмеялись вместе над причудами родного языка с его таким похожими и разными звучаниями и значениями слов. Лёня вскоре заснул, Митя тоже, но в приспособленной для него большой корзине спать никак не хочет, к тому же атакуют комары, откуда они взялись, никогда их здесь не было…

Я почти не сплю эту ночь… и следующую, и потом. Тогда мы перебрались опять спать в сад, где корзину-люльку с Митей вешаем на толстый сук. Вот здесь мы спокойно выспались всю ночь, впервые за неделю после роддома.

Звёзды светят на нас сквозь густую крону.

– Почему здесь звёзды не как у нас? И небо ярче.

– Мы в деревне.

– Не-ет, тут другое небо, южное, как запах у воздуха. Вот у нас полынь не растёт, наверное, ещё есть сотни растений, которые здесь растут, а у нас нет… Лёля… – я тянусь к ней руками и губами, хотя и понимаю, что должно быть ещё рано, ещё не время и она не очень здорова ещё, но… я не могу не…

Лёля мягко остановила мои нетерпеливые ладони…

– Лёня… – она выскользнула и из поцелуя. Обняла меня, перехватывая мои пальцы. Но я не могу не хотеть её… я целую её волосы. Я целую её лицо, шею, плечи, губы снова, но и вторая волна стекает, не встретив открытого русла… Боже, Лёля…

– Лёль… ну… пожалуйста…

Во мне желания сейчас столько же, сколько в камне на дороге, я не чувствую ничего своим телом, кроме горячих ежей в грудях, означающих приход молока, потения по ночам, что заставляет меня держать сменную рубашку возле кровати, бесконечного прислушивания к ребёнку и желания спать, ничего больше, ни аппетита, ни желания к Лёне. Я не хочу быть такой каменной с ним…

Он обижается, хотя и делает вид, что это не так… На следующую ночь повторяется то же.

– Лёня, милый… ну, хочешь…

– Не надо… – он отвернулся, – как собаке кость без мяса. Спи…

Бабушка Таня предложила окрестить Митю в местной церкви перед отъездом, мы подхватили эту идею, лучше места не придумать. Да и времени. Виталик, немного смущаясь, что сделало его умилительно симпатичным, вызвался стать Крёстным для нашего мальчика. И я, и Лёня с радостью восприняли его предложение.

В Крёстные мамы пошла сестра Виталика, были, кроме нас вся семья Виталика и Волков, который уезжает с нами в один день только мы на север, а он на восток, в свой Омск.

Красивый древний ритуал в старинной казачьей церкви особенно величественный и в то же время трогающий за душу. Мне становится хорошо здесь, какое-то просветление будто снисходит на меня, слабость и беспричинная грусть, владеющая мной, рассеиваются. Может, это демоны, может быть, и надо было в церковь сходить?..

По дороге домой, Лёня несёт Митю, мирно уснувшего после испытаний Крещением, а мы с бабушкой поотстали немного от мужчин, обсуждающих очередное новое правительство, уже со счёта сбились только за год.

– Лёля, ты… не обижаешь мужа?

– В каком смысле? – я посмотрела на бабушку.

– В том самом, – она делает мне «глаза», – то ночевать с вами в доме невозможно было, а теперь… Учти, он привык в раю пирожные кушать, не помещай его теперь в карцер.

– А то что, налево пойдёт? – я начала закипать.

– Лёля, не много ли испытаний ему? Ребёнок не его, ревновать станет. Подумай.

– И что мне теперь, прикинуться, что я…

– Не мне тебя учить этому, – не улыбаясь, сказала бабушка Таня. – Быть женой непросто иногда даже с тем, кого любишь больше жизни.

– Ещё скажи, что любовь это труд! – уже открыто злюсь я.

– Ещё какой! Тебе всё слишком легко давалось до сих пор. Подумай, как вести себя. Твой муж, делай, что хочешь с ним, хоть к стене приклей, но подумай, надо ли давать ему поводы чувствовать себя несчастным?

Меня злят эти поучения, как всё сейчас легко выводит из себя… и злят, больше всего, потому что я чувствую, что бабушка права, а я – нет. Эгоизм ли владеет мной или это послеродовая депрессия, гормоны или мысли о том, что из этого рая надо возвратиться в Москву, где Кирилл и Игорь… это придумано всё нарочно, чтобы не сойти с ума от счастья, как было в первый день, когда Митя родился? Я думала, моё счастье будет нарастать, а оно словно погасло, едва запалив фитиль.

Крестины мы отпраздновали в том кругу, которым были в церкви. Лёня выпил слишком много и это тоже злит меня. Хотя я понимаю, что это из-за меня, но этого я злюсь ещё больше. За столом мы поддевали друг друга колкостями и злыми шутками, а когда гости разошлись, то и вообще начали открыто ссориться. Бабушка Таня попыталась заставить меня промолчать, не поддаваться на Лёнькины пьяные провокации, но я хуже пьяного Лёни, я это понимаю, но ничего не могу поделать с собой.

– Одна спи тогда, я на кухню пойду, может, хоть высплюсь! – Лёня распахнул дверь в спальню, чтобы взять подушку, на тахте в кухне подушек нет.

– Да ты и так выспишься под наркозом самогонным!

– Конечно под наркозом, ты же от своего наркоза никак не отойдёшь, что ж мне делать!?

– Ну, конечно, жена-сука виновата в том, что вы все пьёте!

– Кто все-то? У тебя ещё мужья есть? И много?

– Да не знаю, куда деть, с кем поделиться?! Может, с Олечкой?

Он позеленел от злости, трезвея:

– Ох, и… Стерва! Стерва ты!

– Ты проверь, проверь, может у неё, доброй Оли, всё же твой? Это же не я – стерва!

– Иди к чёрту, пусть тебя тут комары съедят! – выходя, он хлопнул дверью так, что кажется, качнулась тонкая стена.

Но мне опять мало:

– Иди-иди, от твоего амбре все комары сдохнут! – я кричу ему через стену.

– Вот и отлично! – слышу я его удаляющийся крик.

Но через минуту он вдруг вернулся, и взялся за корзинку со спящим Митей.

– Пацана не оставлю тебе, дуре, от твоего молока с ним нехорошее что-нибудь сделается.

– Спятил, дурак пьяный?! Оставь ребёнка! – я даже рот раскрыла от удивления.

– Когда мать дура, дитю один вред!

Я кинулась вырвать корзинку из Лёниных рук, он только отворачивается, отстраняя меня.

– Взбесился, оставь Митю! – удивительно, что Мите самому наш бедлам нипочём, он безмятежно спит, даже не шелохнулся.

– Мой сын, – весомо сказал Лёня, – с отцом спать будет лучше, от моего перегара его комары кусать не станут хотя бы! А от твоего кислого настроения у него изжога будет!

– Есть захочет ночью, что делать будешь?

– Песни петь буду, а утром смеси ему куплю. А тебе, дуре злой, не дам больше, сиди тут одна и злись! – он опять хватанул дверью, так что качнулась хилая стенка.

– Нечего дверями стучать, силы девать некуда, жеребец чёртов! – прокричала я.

– Конечно, некуда, мой табун с кобылами вона, в степь ускакал, щас в Москву приеду, обновлю! – орёт он в ответ уже с крыльца.

Бабушка с дедом весь этот наш концерт сносят терпеливо, и не вмешиваясь за закрытой дверью…

А что ж нам остаётся? Сидим как перед радио, вдвоём и, глядя друг на друга, слушаем, как наш дом едва не разносят в щепки.

– Может пойти… – вполголоса проговорил Алексей, взглянув на меня.

– Не надо, пусть покричат. Не спят, вот и разорались, – почти шёпотом произнесла я, хотя кто нас услышит сейчас…

– А что не спят? Нельзя что ли?

– Некоторые охладели вдруг – досадливо сказала я, сердясь на внучку.

Мой Алексей хмыкнул, качнув головой:

– Бывает… Я бы тоже взбесился. Стервозы вы бабы всё же! – он сверкнул глазами на меня.

– Ну вот вам, здрасьте! – удивилась я, глядя на мужа. – Я при чём?!

– Не могла повлиять на девку? Что она мужу яйца крутит засранка!?

– Пойди, повлияй на неё… да и… тоже понять можно, что пережить-то пришлось.

– Ну и он не семечки в это время лузгал!..

Я посидела на кровати в опустевшей, сразу тихой без Лёни и Мити комнате. Повздыхала, но одной оставаться невозможно. Станица тихая, собак и тех почти нигде не осталось, все ждут, когда ощенится сука в дальнем конце, чтобы взять по щенку на двор. Хорошо, что петухи хотя бы есть. Вон наш радостно «отбой» возвестил…

Я выключила свет и пошла на кухню.

Там темно тоже, но фонарь с улицы освещает хорошо через окно, всё как тогда в 90-м, только тогда у нас не было корзинки с ребёнком…

– Лёня… – я села на край тахты. – Лёнь, ты спишь?

– Пришла всё же… Я пьяный, противный… – он повернулся ко мне.

– Ну… я не пьяная, но противная тоже, – я улыбаюсь, не знаю, видит он мою улыбку в полумраке, я его – вижу… – возьмёшь?

– Придётся, уступаю принуждению, – тихо смеётся Лёня, поднимаясь ко мне сразу весь с руками своими нежными, губами…

И мы вернулись всё же в рай всегда бывший здесь для нас…

Но ехать в Москву приходится, а там воздух уже пахнет осенью и остужает ноздри по утрам…