Говорит и показывает. Книга 2

Часть 11

Глава 1. На Садовое…

Благородный рокот мотора Харлея рассекает тишину ночной Москвы, отражаясь от асфальта, от высоких стен домов гулким эхом плещется внутри улиц, как вода в русле реки. Я хорошо знаю дорогу, и, хотя в самой Москве Ю-Ю редко пускал меня за руль, но мы столько раз ездили с ним по этим улицам и вдвоём, и в компании других рокеров, по Садовому в частности, что я отлично помню дорогу.

Навстречу почти не попадается машин, четвёртый час, самый глухой час воскресной ночи, кто-то уже лёг, кто-то ещё не вставал.

Я смотрю по сторонам, чтобы не пропустить нужный адрес, Ю-Ю сказал, дом почти напротив театра Кукол Образцова с магазином «Гжель» в первом этаже, поэтому я снизила скорость и мотор заворчал недовольно, ему охота рычать во всё своё сердце.

Я подскочил к телефону с тяжело бьющимся сердцем, что-то нехорошее снилось мне, и этот звонок стал продолжением кошмарного сна. Но голос, который я услышал сразу как будто в ладони взял бухающее в горле сердце:

– Илюша! Это я, – как будто я мог не узнать её, – можно приехать? Ты сейчас… можно сейчас?

– Что ты спрашиваешь? Что случилось?

– Я расскажу. Всё расскажу… Как найти твой дом?

– Это напротив Театра Кукол…

– Всё поняла, я скоро… Надо…

Что «надо» я уже не услышал, трубку повесила. На чём приедет? Я глянул на часы, на попутках что ли? Опасно, ночь… Господи, что стряслось?.. Мне опять стало страшно, как до того, как я услышал её голос.

В соседней комнате Юргенс с очередной пассией, я решил, что выйду из дома, не хочу, чтобы Маюшка заходила в этот холостяцкий рай, пропитанный тестостероном, сигаретным и пивным духом. Если бы Юргенса не было, тогда ещё, может быть. Из-за моей откровенности, когда я не смог смолчать о нас с Маюшкой в припадке тоски и отчаяния, он стал слишком живо интересоваться ею, чувствуя это, я стал рассказывать ему меньше. Но в нём пробудился какой-то плотоядный интерес, поэтому я не хочу, чтобы он увидел, чтобы вообще смотрел на неё.

Ещё бы мне не интересоваться девицей, из-за которой мой друг впал в депрессию, мой друг, которого я знаю столько лет, и все эти годы он ни разу не утрачивал весёлости и лёгкости, в отличие от меня, впадающего временами в меланхолию. За три месяца, что мы видимся каждый день, я почти не видел проблеска улыбки на его лице. И никакой иной причины, кроме этой девицы, я не нахожу.

Илья, который с беспечностью мотылька перепархивал от одной к другой, вдруг впал в этакую печаль. Но в эту ночь я сладко спал рядом с грудастой красавицей из ансамбля «Берёзка». Настя или Надя, на утро я мучился, не в силах вспомнить, и боялся назвать её неправильно.

Я вышел из дому через полчаса после Маюшкиного звонка. Ей не может понадобиться времени меньше часа-полутора, чтобы доехать ночью до Садового, если на попутке. Я вышел из арки со двора, закурил, остановившись напротив сказочных часов на Театре Кукол через много-многополосную улицу. Часы не включают сейчас, я ни разу не видел, чтобы работали за эти три месяца. Но что я вообще вижу?

Я работаю, живу как автомат. Вот сейчас, на улице тепло, оказывается, даже парит немного. Воздух пахнет тёплым асфальтом и пылью. Бензином. И тихо. Очень тихо. Город спит. Большой город, засыпая, становится похож на удивительное существо…

Я узнал звук мотора Харлея и у меня потеплело под сердцем, я улыбнулся, я и подумать не мог, что она решится… Вот умница. Точно безопаснее, чем на попутке ехать девушке.

Я подошёл обратно к нашему дому, и даже вышел на пустую дорогу, чтобы она увидела меня. Вон летит, что ж ты так гонишь? Маюшка… Шлем с зелёными языками огня, маленькая фигурка в седле…

…Проснувшись глубокой ночью рядом с Васей, чувствуя, что он спит глубоко и спокойно, я полежала некоторое время размышляя о том, что для меня началась новая жизнь. И теперь я должна сделать то, что обозначит это начало.

Я встала с постели, если так можно назвать этот дурацкий Васин диван с ужасными буграми и потёртой обивкой, посмотрела на Васю ещё раз, укрыла его спину этим лысым пледом, но ничего, не холодно. И я скоро.

Обернулась по сторонам. В свете уличного фонаря и вывески молочного магазина в комнате светло: джинсы и трусики, кроссовки. Но вот рубашка – это уже лохмотья. Тут косуха Васина. И футболка. Как славно им пахнет. Прости меня, Ю-Ю…

Решение взять Харлей родилось мгновенно, именно, потому что я впервые за все эти месяцы оказалась на свободе, а что может быть свободнее Харлея? Только надо узнать, где именно эта Ю-Юшина Садово-Самотёчная, сообразить, как лучше ехать. Я позвонила из Васиного коридора, где стоял телефон. Когда Ю-Ю сказал про Театр Кукол, маршрут сложился сам собой.

И вот я дошла, почти добежала до моего дома. Только бы все спали…

Они спят. Я прошла тихонечко во двор. Найда громыхнула цепью, подняв голову, я приложила палец к губам:

– Ш-ш-ш, Найдуся, ничего не говори…

Умная собака молча следила за мной, поматывая хвостом.

Хорошо, что «предки» не знают, что ключи от зажигания мотоцикла и от самого сарая, где он стоит, мы с Ю-Ю держим здесь же, на балке под крышей, сразу над входом, чтобы приезжать и уезжать можно было без задержки с поисками ключей.

Я надела шлем, и выкатила мотоцикл из ворот как можно дальше, вернулась, закрыла сарай и ворота, чтобы не заметили утром, что мотоцикла нет.

Откатив его ещё на квартал, я надела шлем и «пришпорила» моего стального великолепного коня. Я не обдумываю слов, я не представляю, как скажу и что именно, но промолчать я не могу. То, что мы с Васей не касается никого, кроме Ю-Ю.

Ю-Ю… Ю-Ю… неужели увижу тебя сейчас? После стольких месяцев? Снова увижу тебя?! Нет, не думать, иначе слова застрянут в горле…

Вот он, вот он, маячит мне с дороги… такой, совсем такой, как я помню и знаю. Волосы только длиннее…

Ю-Ю! Ю-Ю!.. Остановив Харлей, я поспешила снять шлем, скорее бросится к нему… Ю-Ю! Господи, ничего не изменилось и изменилось всё…

– Ю-Ю… Ю-Ю…

Как же я жила без него столько времени и как буду дальше?! Я же без него вообще не могу?! Ю-Ю… мой Ю-Ю…

Кинулась, роняя шлем…

Я увидел её. Эту Тумановскую Маюшку. То есть не разглядеть, конечно, как следует издали и через довольно пыльное окно кухни, выходящее на улицу, куда и отправился мой друг посреди ночи. Я услышал вначале телефонный звонок, но только, когда лязгнул дверной замок, я уже совсем проснулся. Настенька или Наденька, рассыпав красиво блестящие белые волосы по подушкам, спит беззаботно. Полежав некоторое время, и чувствуя, что сон размяк и растёкся, отравленный принятым накануне алкоголем, я понял, что лучше встать, может сморит снова. Можно было бы заняться сексом, но презервативы в моей тумбочке кончились, надо достать из шкафа в ванной, где я держал большой запас, так что так или иначе – вставать.

Вот так я и приплёлся на кухню, выпил воды, обернулся, в поисках чего-нибудь поинтереснее. Нет, «Мартини» этого, одеколонистого, не хотелось, лучше воды и так голова с утра будет тяжёлая, хорошо – воскресенье.

Я выглянул в окно просто так, не думая увидеть там Илью. И увидел, как подъехал мотоцикл, как соскочила девочка, роняя шлем, плеснув длинными волосами, как бросилась на шею Илье… Не представляю, чтобы ко мне на шею кто-нибудь так бросался, прямо завидно…

Но и не представляю, чтобы я кого-то так обнял и прижал к себе, как это сделал он. Мне кажется, я отсюда слышу, как стучат их сердца, хотя не вижу толком даже их лиц. Надо привести какую-нибудь, чтобы окна хоть помыла здесь, развели грязищу…

Я вернулся в спальню, презервативов теперь хватит на любой марафон… И эта картина на ночной улице волнует и возбуждает моё воображение. Может приведёт сюда, хоть рассмотреть её, в кого он так втрескался смертельно… Наденька или Настенька замурчала сладко, просыпаясь от моего прикосновения…

– Май…

Я обнял её, прижимая лицо к её головке. Аромат твой… как я выдержал так долго без тебя?!

– Ю-Юшка…

Он, он, мой Ю-Ю! Вот такой, тёплый, твёрдый и такой мягкий, волосы твои прохладные и горячие у головы… Ю-Юша…

Но он наклонился, собираясь поцеловать меня, нет-нет, Ю-Ю…

Она отстранилась от моего поцелуя. Не зря так ныло сердце со сна…

– Подожди, Илья… Я…

Она назвала меня Ильёй, второй раз. Никогда не называла… Я всё уже понял… И я жив? Ещё жив? Май, не говори, пусть этого не будет. Пусть это останется сном… Тем кошмарным, проклятым сном, что я не досмотрел, когда вскинулся на твой звонок. Я видел всё во сне. Всё видел… Господи…

Я выпустил её из ослабевших рук. Ноги еле держат…

– Не надо, не целуй. Я… не могу… Я тебе изменила. Изменила тебе, слышишь?!

Вот всё… воткнула нож. По рукоять. Что, сердце ещё бьётся?..

– Ты… не любишь меня больше? – спросил я без голоса.

– Люблю! Люблю! – она замотала головой. – Всегда буду любить! Так люблю, что… нельзя дышать… Но…

– Значит, его ты не любишь.

– И его люблю… – глаза огромные какие…

– Так не бывает, – превозмогая боль, говорю я, может ещё одумается? Ну, опомнись! Опомнись! Вот же я!

– Знаю… и не знаю… Я не знаю, как это… – и заплакала, прижав ладошку к лицу, зажимая рот.

– Не надо, – я обнял её. Маленькую глупую девчонку.

– Ю-Юшенька… я не могу жить без тебя. Не смогу никогда. Но…

– Всё, не надо, не надо, Май… – я целую её волосы, тёплая макушка… – не плачь. Что ты…

– Я не знаю, как я…

– Я знаю, – сказал я. – Я встал между вами, ты всегда лю… его… любила его… Я так боялся, что… Но это… неизбежность.

Она плакала долго, прижимаясь ко мне.

– Ну, всё? – спросил я, когда она, чуть-чуть примолкнув, отодвинулась, вытирая лицо. – Всё, не плачь больше. Поедем в какую-нибудь «забегаловку», что мы на дороге…

– Надень мой шлем… – гундосо проговорила она.

– Не надо, я за руль, садись за спину.

Мы оседлали Харлей, как делали сотни и сотни раз. Она села за мою спину и протянула руки обнять меня. Рукав задрался, у неё синяк на руке, большой и не один, старый на новый…

– Что это, Май? – замирая, спросил я, обернувшись за спину.

Она нахмурилась, и лицо задрожало опять, снова заплачет.

– Держись, – сказал я, снимая мотоцикл со стопаря, спрошу позже…

Хотя бы при свете рассмотреть её, худая совсем, как из Освенцима. Маюшка тоже не надела шлем, обняла меня, приклонившись головой к спине. Вот горе-то… какое же горе, Господи, как же я… как же я переживу это?..

Ехать бы так сотни и сотни километров, как мы ехали в Прибалтику в том году. Тогда я не думал, какое это наслаждение – вот так ехать с ней. Или думал?

Ночная столовка недалеко, я остановился, мы слезли, сквозь стеклянные окна видны внутренности кафешки, тут и сидячие столики есть, пусто, несколько страшноватых мужиков сидят с пивом и стоят за круглыми стоячими столами. Я взял лимонад и по два засохших бутерброда с сыром. Бумажные стаканы, бумажные тарелки, и то хорошо, кое-где вместо стаканов майонезные баночки, как анализы мочи… газированная моча… крошки на столе, разводы от засохшего лимонада или пива. И запашок тут, конечно: столы, стены сам воздух пропитались запахом кислого перегара…

– Ю-Ю, я… – Маюшка опустила лицо, смотрит в свой стаканчик. – Прости меня? Простишь когда-нибудь?

– Не надо, Май. Хватит. Я всё понял, я…

Ещё извинениями замучит…

– Его косуха что ли? Сними, жарко.

Она поглядела на себя, расстегнулась и сняла, всегда была послушной. Так и есть – синяки на руках. На левой больше, на правой… от пальцев и от… что это, какие-то полосы… ремень? Господи…

– Тебя… Виктор бьёт тебя?

Маюшка поморщилась:

– Не надо, Ю-Ю… – она нахмурилась, но потом всё же ответила, некому ей больше об этом сказать… – бьёт. Лупит ремнём с остервенением, так, что… думаю ему хотелось бы, чтобы меня не было вообще… ненавидит, будто я… Хотя правильно… – она не смотрела на меня, говоря это. Будто внутренний монолог выдавала. Себе навнушала чёрт знает что!

– Их допекли всех, какую гулящую воспитали… А папу вообще… Будто он… Представляешь?

– А они тебя изводят. Что ж ты… даже не сказала? Ни слова не написала. Май, почему? Ты же всё обещала говорить? – сказал я, рассматривая её.

И футболка на ней тоже не наша. Как похудела, бедная девочка, шейка торчит, концы ключиц обозначились, раньше не были видны, даже скулы проступают, когда говорит… И веснушек нет ни одной, всегда летом усыпали лицо мелкими солнечными лучиками. Солнца не видело совсем это личико…На что способны люди, своего ребёнка так довести… «Люди любят терзать тех, кто рядом» … волосы в косе растрепались, только волосы всё те же… Ах, Маюшка…

– Я не хотела, чтобы ты… чтобы мучился, чтобы думал, что ты виноват. Чтобы тебе было больно. Ерунда это всё… За тебя я всё бы вытерпела, мне плевать, они меня не заставят тебя не любить. Или жалеть о том, что было у нас. И что есть…

Есть? Я смотрю на неё. Конечно есть, не приехала бы, даже и не вспомнила, если бы не было. Но…

– Ты не думай… Только пожалуйста не думай, что ты… что ты виноват…

– Я виноват, Май, не надо… – начал я.

Но она перебила:

– Это я виновата. Я! И правда ведь получаюсь гулящая…

Нет, терпеть это больше нельзя. С этим самоуничижением надо кончать.

– Дура что ли совсем?! – воскликнул я. – Чтобы не слышал больше никогда, поняла? Я… – у меня перехватило горло, так хотелось сказать, что я люблю её, но сейчас это… некстати? Я просто опустил лицо, доставая сигареты.

Маюшка взяла стаканчик, пьёт жадно, будто вспомнила, что хотела пить, а ведь никогда не любила лимонад. Пепси-колу или фанту, но не «Буратино».

Может, никотин хотя бы как наркотик подействует? Может чуть притушит эту боль?..

Но… может быть…Попробовать хотя бы что-то вернуть, отвоевать назад… Что-нибудь, чего он ей дать не сможет… Я не смогу жить, не видя её, я три месяца не живу, словно в анабиозе замер. А если совсем, лучше сдохну сразу…

– Ты вот что, Май, во-первых: про какую-то там вину забудь, – я выдохнул дым, уже расперший меня. – Во-вторых: я поеду с тобой, объясню Витьке кое-что. И в-третьих: поедешь учиться, ясно?

– Они не пустят, – мяукнула она, всё же светлея взглядом.

– Пустят. Теперь я разозлился. Он был прав, но теперь я. Готовилась к экзаменам-то или как?

– Готова я. И ещё стану готовиться, если… но как?..

– Выбью общагу тебе, не так давно я институт кончил, связи ещё кое-какие остались. Документы ещё не принимают, с первого? Да и вот что… будешь на мои деньги жить, ясно? У них ничего не бери. Пусть подавятся.

– Но… я…

– Я ничего не прошу за это, Май, если ты подумала… – поспешил добавить я, гася сигарету. – Хочешь, вообще можешь не встречаться больше со мной, я могу тебе книжку завести или переводить…

– Да ты что?! Наказать меня так хочешь? Ю-Ю, я не смогу жить, если не буду видеть тебя! Я уже чуть не умерла… Ты же…

И заплакала опять. Похоже, кингстоны открылись сегодня, только эти воду выливают, а не вливают…

Я подошёл к ней, она обняла меня, прижавшись лицом к моему животу.

– Не бросай меня, Илюша…

И тут мы услышали и увидели через грязнущее пыльное стекло забегаловки, что подъезжают несколько мотоциклов. Это же наши, с «Горы». Начали заходить, распространяя шум и запах бензина, промасленных штанов и курток, крепких яиц и адреналина.

– О, Туманыч! Давно не видались! Куда пропал-то, всю весну мимо? – они пожимают руки, хлопают по плечам, смеются.

– Говорили в Москву к нам подался, так что ли?

– И Малая с тобой. Привет, Малая, как жизнь?

Ю-Ю пожимает протянутые ладони, улыбаясь немного принуждённо.

– В институт поступает, – сказал Ю-Ю за меня.

– Ишь ты, уже школу кончила, а я думал, ты в седьмом классе! – это сказал Мокрый, тот самый, что клеился ко мне в прошлом году.

Все заржали, начали подсаживаться к нам со своими тарелками, вокруг располагаться, скоро запахло пельменями, несут и лимонад, и пиво. Девчонок немного, со мной четверо всего.

И дальше получилась незапланированная для нас, но обыкновенная рокерская тусовка…

Глава 2. Суверенитет

Я проснулся поздним утром, уже полдень, судя по свету, наполняющему комнату, я поднял голову, вгляделся в часы над дверью. Так и есть: четверть первого. Целые сутки спал… и… всё новое теперь в моей жизни. Я знаю, это не сон. Всё, что я видел во сне после… мои руки, вся кожа пахнет её ароматом… Майка… Я совсем другой теперь. Я будто родился опять за эти сутки…

Вот только, где ты?

И вдруг через приоткрытую дверь я услышал разговор с кухни, чуть-чуть заглушаемый шумом льющейся в раковину воды.

– Ты, девочка, не обольщайся, у него таких как ты, сотня сотен. Вон диван весь продавил.

Ну, Иван Генрихович, что ж ты городишь?! Мало того, что врёшь безбожно, так ещё и пытаешься Майку обидеть. Я поспешил встать. Но разговор продолжился тем временем.

– А я и не обольщаюсь, – ответила Майка, улыбка в голосе… – Я Васю люблю, и буду любить, чтобы вы тут ни говорили. Он чистый и честный, он лучше всех на свете. Вот и всё.

Вот Майка, принцесса, всегда была и осталась. Моя принцесса. Моя Майка. Сразу стало спокойно на сердце. Легко и солнечно. Как никогда в жизни ещё не было, я не один, оказывается…

– Лучше помогите мне убраться, и крупу найти, я кашу сварю, завтрак надо приготовить Васе, скоро встанет, а у нас тут только мусор да бутылки. Сами-то завтракали?

– Нет, – мрачно признался старый женоненавистник.

Я улыбнулся самому себе и своей жизни. Вкус счастья после стольких несчастий всегда так сладок?

Когда я, вымытый в душе и посвежевший, заново родившийся, Василий Метелица пришёл на кухню, то увидел трогательную картину: Иван Генрихович складывает пустые бутылки в погромыхивающую авоську, уже третью на полу, весь мусор убран, большая часть посуды вымыта, шумит чайник на плите, над небольшой жёлтой кастрюлькой поднимается аппетитный парок.

Майка обернулась ко мне от плиты, моя футболка на ней с чёрным черепом во всю грудь, я сам его рисовал на обычной белой «фуфайке», как она называлась в магазине, специальной краской, не смывается, между прочим, и ворот оторвал, чтобы настоящий гранж получился.

Я не видел в своей жизни ничего светлее и лучше, чем она сейчас. Она улыбнулась самой прекрасной улыбкой, какая может расцвести на человеческом лице.

– Василёк…

Вася не знал, но этому позднему утру предшествовало утро раннее, когда мы с Ю-Ю приехали к нашему дому на улице Труда.

– Они и не заметили, я смотрю, что ты мотоцикл угнала, – усмехнулся Ю-Ю, останавливая мотоцикл за воротами.

– Я старалась. Настоящей заделываюсь преступницей, – сказала я, слезая с «коня».

Найда радостно приветствовала нас обоих, выйдя из своей будки и крутя хвостом так отчаянно, что казалась похожей на вертолёт.

– Ревень не рвёт никто, – сказал Ю-Ю, проходя мимо грядок с зеленью.

– Пирогов сто лет не пекли.

– И скамейку не покрасили к лету. Придурки…

Он решительно подошёл к дому и я, видя его уверенность, перестала чувствовать страх.

Утром все встали рано, хотя с вечера долго не ложились. Переругались сто раз за вечер. Спорили звонить ли подругам Майи или нет. Мы с Лидой наседали на Татьяну Павловну, требуя, чтобы она позвонила, она отнекивалась, едва до слёз не довели её.

– Какие подруги! – восклицала она. – Очумели вы совсем?! Я весь май ей позволила в школу не ходить от тех подруг! Бойкот и травля в классе! «Подруги», вечно не знаете ничего…

– Но кто-то же знает, где Илья живёт?!

– Она звонила ему, там номер должен быть… На квитанции, не выбросили? – вспомнила Лида.

– И что нам номер? Позвоним, осведомимся, как они там? – опять ору я.

– Может, твой милицейский дружок адрес по номеру узнает? – сказала Лида.

Я пошёл искать записную книжку с номером Артурова Генки, моего земляка, с которым мы приехали из нашей Сосновки поступать в институт, оба поступили, только он бросил и подался в милицию.

Но лето, субботний день, я не застал его…

– С кем Илья дружил в институте, мама? – спросила Лида. – Ты же знаешь, может позвонить, он же к кому-то в Москву поехал не в пустоту.

– Ну… этот… немец… но откуда знать телефон?

– В записных книжках его посмотреть, – сказал я, направляясь наверх.

Но Лида прокричала снизу:

– Не ищи, нет у него никаких книжек, всегда всё так помнил, сроду не записывал. Он конспектов-то в институте почти не вёл, запоминал на слух.

Мы с Татьяной Павловной удивлённо посмотрели на неё, мы этого не знали, а она усмехнулась:

– Это Маюшка рассказала, я ей говорила про институт пару лет назад, мол, учись конспектировать, а она и ответила: «А Ю-Ю почти никаких конспектов не делал! Он так всё помнит».

Я ещё больше разозлился, всё, что мы знаем о них, это то, что они любовники, а кто они такие, об этом мы все трое вообще ничего не знаем. Как мы найдём людей, о которых нам почти ничего не известно?

С досады мы стали орать и ругаться, обвиняя друг друга в том, что дети были предоставлены сами себе.

До самой ночи ругались. У всех поднялось давление, разболелись головы, кончилось тем, что Лида всех, включая себя, напоила какими-то таблетками и каплями и мы заснули нездоровым сном, чтобы проснуться всё с той же головной болью, злостью и неизвестностью.

В надежде, что Маюшка вернулась за ночь, я поднялся наверх, но нет, холодно и пусто в обеих комнатах. Лида поднялась вслед за мной, с той же целью.

– Потеряли мы детей-то, а Вить? Разогнали…

– Не надо, Лида, мы всё для них делали, потакали, всё дали, а они оборзели от нашей любви и вечной вседозволенности.

Она вздохнула, видимо, не соглашаясь со мной.

– Ну что, не так? – начал заводиться я.

– Не так, они хорошие дети.

– Хорошие, только… – я не хочу даже вспоминать сцену, какая предстала мне январским тёмным утром…

И мы вместе пошли вниз по лестнице, как из опустевшего гнезда. Гнезда разврата.

Вот тут дверь входная и открылась, и вошли те самые дети… Впереди Илья, наглый, волосы длиннющие, встрёпанные от лица, будто на мотоцикле ехал, за ним Маюшка, и верно, шлем на локте держит. Так они… как же и когда мотоцикл вывели, ещё вчера был, я машину ставил, видел…

– Бон джорно, – сказал он, видимо не в силах желать нам ни доброго дня, ни здоровья по-русски.

Я ринулся к ним.

– Не смей подходить к ней! – выпалил Илья уверенно и громко, задвигая Майю себе за спину. – Теперь ты под статью у нас подпал, папаша!

Татьяна Павловна вышла к нам, ахнула:

– Илья?!

– Не надо возгласов тут, – спокойно проговорил Илья, даже не взглянув на неё. – Слушайте меня теперь: вы все преступники. Садисты и насильники. И я посажу вашу компанию…

– Что ещё?! – заорал я. – Кто это говорит?!

Убить наглеца сейчас же!

– Вопрос теперь в том, кто ты, Виктор Анатольевич! – Илья посмотрел на меня. – Что говорит весь город?! – он прищурился. – А если то же скажу я и Маюшка? Если увидят замки на двери и заколоченное окно?! Если осмотрят её и найдут все синяки и ссадины, что ты насажал ей, сволочь?! – на последних словах он почти взвизгнул, сорвавшись на фальцет.

– Илья! – возмутилась Лида, поражённая и словом этим и его уверенностью, как и я.

– И ты помолчи, Лида! Вы обе не могли не знать, что он делает с девочкой! Как бьёт и издевается! Спермы не найдут, так что ж, я ему сам презервативов подарил помнится, а, зятёк-ходок?! Вот кто сядет плотно, и вы две за соучастие! Тогда мамочка, не то, что директорского кресла или обкомовского зала заседаний тебе не видеть, но и вместе с зятем-маньяком отправишься, куда? Куда Макар гусей не гонял?!

– Как же тебе не стыдно, матери! – опять воскликнула Лида.

– И ты, милая добрая сестричка, ласковая мамочка, отправишься, и Игорь Владимирович отвернётся, такую мерзость не прощают даже самым красивым и молодым любовницам.

– Илья… – выдохнула Лида, опускаясь в кресло.

– Вот так-то… – будто закончил стрелять, выдохнул Илья. – Так что выполнять теперь станете наши условия, хватит тут фашизм строить в отдельно взятом доме.

– Ты говоришь, Лида, хорошие дети? – я сверкнул глазами на жену.

Но Илья, только «перезарядил винтовку».

– Пусть мы плохие дети, но мы тут плоть от плоти ваши, так что нечего ужасаться. И на зеркало пенять.

– Ты… чего хочешь-то? – как-то бессильно сказала Татьяна Павловна.

– Вернуть полную свободу Майе. Чтобы могла ходить, звонить, с людьми встречаться, хватит конвоев ваших… Говорить даже дико, будто я против режима апартеида пришёл бороться.

– Да щас! – нет, я точно сейчас убью его.

– Погоди, Виктор…

– Вот именно, погоди, Виктор. Мама, неси Маюшкины документы, все, что есть…

– Ты женится без нашего позволения всё равно не сможешь! – заорал я.

– Пошёл ты! В институт поедет девочка, – сказал Илья, глянув на меня как на убогого дурачка.

– Я не позволю ей к тебе… к тебе в подстилки…

– Хватит! – рявкнул Илья. – Не сметь оскорблять девушку, распустился совсем! Поедет учиться.

– Ишь ты! Не пущу с тобой!

Да что это в самом деле!? Передо мной они оба зимним утром…

– Куда ты денешься? Мама, документы где?!

Татьяна Павловна принесла уже и держала в руках. Илья забрал их просмотрел внимательно, педант чёртов!

– И последнее: я сюда приеду и приду, когда мне вздумается. Это частный дом, и я наследник моего отца вместе с матерью и сестрой, никто меня наследства не лишал.

– Может, ещё кланяться при встрече за то, что ты растлил мою дочь?!

– Хватит, я сказал, – уже тихо произнёс Илья, будто опуская ружьё. – Я – мерзавец, но ты перещеголял всех мерзавцев, тем, что творил в последние месяцы, так что – хватит. Все права возмущаться и негодовать ты потерял. Сейчас мы уходим, а когда придёт Майя, чтобы ни замка, ни фанеры этой подлой не было, пока в Москву не уедет, она должна жить нормально. И я буду проверять. Если хоть один синяк найду ещё на ней, я сказал, что будет. Достаточно терпеть насилие ваше.

– Тоже суверенитет объявили? Щас модно, все подряд… – проговорила Лида, бледная и стиснула руки, сложив на груди.

– Считай, что так.

– А, так? Кто суверенный, тот сам себя кормит!

– Экономическую блокаду объявишь, как Литве? Ну-ну! Не пугай, я сам прокормлю её отлично.

Илья обнял Маюшку за плечи и поцеловал в макушку, наглец, у меня на глазах! И одета она в какую-то хламиду с чужого плеча… с мужского плеча! Чёртова потаскуха!

– Идём, Май. Или что-то скажешь им?

Но она только отрицательно мотнула головой, даже слова не произнесла.

Представляете?! Она не нашла для нас ни одного слова!

Вот такое было воскресное утро. Мы с Ю-Ю вышли во двор, Найда пригромыхала к нам со своей цепью, о ноги трётся, хвостом весёлым бьёт.

– Ты… к нему сейчас? – спросил Ю-Ю, дрогнув горлом.

Я кивнула, опуская голову. Потом посмотрела на него:

– Ты – мой спаситель, Ю-Ю.

– Сначала я твой погубитель, – сказал он и провёл мне по волосам, отводя от щеки за ухо.

– Нет… нет и нет, – я обняла его. – Никогда так не думай.

Я прижалась к нему. Теперь мы могли быть вместе, стоило по-настоящему разозлить его и он в пять минут отвоевал мою свободу. Милый мой Ю-Ю. только прости меня, только не бросай теперь…

– Возьми Харлея, – сказала я, оторвавшись от него, хочется плакать снова.

– Угонят ещё… – засомневался он, но я вижу, что он хочет его взять.

– Возьми, Ю-Юшек, приезжать будешь и катать меня как раньше.

– И поедешь?

Мне кажется, что в глазах у него стоят слёзы, такие они сейчас прозрачно-голубые. Такие бездонные и огромные.

– Конечно, я стану ждать. Вместе со шлемом, – я показала его.

Ю-Ю засмеялся:

– Ладно, принеси мне мой и садись, довезу до твоего Метелицы. Если каждую неделю буду приезжать, не посчитаешь, что часто?

– Только скажешь заранее.

– Чтобы уговорить кавалера не ревновать?

– Пирогов тебе с ревенем напеку, – улыбнулась я. Как же я люблю тебя. Никого нет на земле как ты!

Да уж… никого нет. Мне хотелось убить Витьку, убить Лиду – негодную мать, мою маму-лицемерку, Метелицу, что всё же победил меня непонятно как. Но особенно себя. Вот разогнаться со всей дури и – в лепёшку. Харлея только и жалко…

И вот мы завтракаем на кухне у Васи, впереди уборки и вообще – дел непочатый край, надо привести его квартиру в нормальный вид, создать им уют здесь. Я ещё потому хочу это сделать, что жить в родительском доме… жить в родительском доме для меня теперь как пытка: Ю-Ю нет, все меня ненавидят, а то, что этот дом был мне тюрьмой, ещё усиливает эти чувства.

Иван Генрихович быстро и с удовольствием съел гречневую кашу, единственное, что я могла приготовить из тех продуктов, что нашлись на их кухне.

– Оказывается, готовить умеешь, – сказал он.

Мне приятно, что он начинает оттаивать по отношению ко мне.

– Да нет, вообще-то, не особенно. Но я научусь, – сказала я.

Иван Генрихович улыбнулся, Вася вообще улыбается без перерыва. И солнце улыбается, заглядывая в окно. Я чувствую Васин неотступный взгляд. Васенька, милый, как я скучала по твоему взгляду… Едва Иван Генрихович, оглянувшись на Васю, закончил со своей тарелкой и, поблагодарив, вышел из кухни, Вася потянулся ко мне:

– Майка… это… сон?

Я улыбнулась:

– Нет.

Я не успела договорить, как он подхватил меня, и я не знаю как, но мы мгновенно оказались в комнате, на его диване. Я выброшу диван этот с его буграми и ямами под спиной…