Пролог
Рыжих в гареме не жаловали.
Не то чтобы в тычки гоняли, нет. Гонять, собственно, было некого. Ведь после смерти любимой кадины – фаворитки Великого Султана, огненнокудрой Найрият (что на языке предков означало «Сияющая») с женской половины дворца исчезли не только наложницы, но даже служанки и рабыни, в чьих косах пылали отблески жарких костров или утомлённого вечернего солнца. Да, исчезли, словно по мановению руки могущественнейшего сказочного джинна, ибо так было угодно прекрасноликой Айше, блюстительнице покоя Солнцеликого. О дальнейшей судьбе несчастных, виновных лишь в том, что родились с неугодным кому-то цветом волос, охотно поведали бы почтенные торговцы живым товаром, обитающие неподалёку от куриного базарчика к северу от ворот Нуруосмание. С точностью до куруша они сообщили бы, (за соответствующую мзду, конечно!) сколько золота, в коем была оценена красота опальных дев, осело в кошеле Капа-агасы, главного белого евнуха ТопКапы; сколько пошло на комиссионные им самим, сирым и убогим торговым людишкам; и сколько, в конце концов, добралось до казны Великого Султана, знать не знавшего, кстати, о поспешной, но такой выгодной для некоторых сторон оптовой продаже цветков Сераля. Дивноликих и волооких, бархатнокожих и среброголосых, безупречного телосложения и воспитания, ибо даже рабыни во Дворец наслаждений подбирались под стать одалискам. Ежели, например, прекрасная дева-наложница оценивалась при покупке не менее чем в шестьдесят тысяч монет, а то и больше, то и рабыня её обходилась недёшево: все двадцать-тридцать тысяч. Тогда как за простого раба или евнуха давали в десять раз меньше.
Впрочем, кто будет утруждать Солнцеликого меркантильными подробностями? Да и сделка, что состоялась, пусть даже и за его спиной, была отнюдь не незаконная. Почтеннейший Капа-агасы, дабы изначально пресечь ненужные слухи, равно как и возможное давление со стороны покупателей, изначально поставил последних в известность: он не более чем исполнитель воли хасеки-султан Айше, Первой жены Повелителя, нового солнца, давно уже упрочившего свои позиции на небосклоне Сераля. Светилу безразличен кратковременный фавор какой-то там рыжей ирландки, чудом занесённой ветрами перемен на ложе супруга и удержавшейся там не иначе как по прихоти судьбы, которая поставила, в конце концов, каждого на своё место. Фаворитки приходят и уходят, а она, главная и любимая жена Солнцеликого, родившая первенца, будущая валиде, остаётся. Навеки.
Хасеки-султан проявляла ангельское терпение и снисходительность, будучи очаровательно терпима к слабостям венценосного мужа. Повелителю захотелось вкусить иных наслаждений? И не от неё, горячей черкешенки, а от северной девы, холодной, хоть и с гривой, горящей, как пылающая головня? Пусть вкушает, полакомится чем-то новеньким, экзотичным. Тщедушная девчонка, рождённая от этого союза, не помеха семейному счастью. Ведь именно Айше – единственная жена. Она не какая-нибудь гюзде – «впервые замеченная», не икбал – «удостоенная взойти на ложе», не кадина – избранная фаворитка, а жена султана перед Аллахом и людьми! И это её сын провозглашён Шахзаде, наследником Османского престола. А маленькие близнецы, рожденные Найрият, даже не успели стать ему помехой. Аллах милосерднейший сам всё устроил так, чтобы первым родился сын Айше; вот его-то Баязед и назвал Шахзаде, и теперь будет любить вечно, его, а не маленьких рыжих ублюд… детёнышей, по какому-то недоразумению ненадолго появившихся на свет.
О, да, хасеки-султан снисходительна и мудра. И, разумеется, её любовь к Повелителю безгранична. А раз так – после нежданной смерти фаворитки, повлекшей за собой целый месяц скорби и глубочайшего траура со стороны господина, ни одно рыжее существо женского пола не должно появиться у него на пути, нигде, даже случайно: ни в просторных залах, ни на садовых дорожках, ни в мозаичных галереях и переходах Дворца. Ведь одним своим видом злосчастные создания могут напомнить султану о бывшей возлюбленной, покинувшей сей мир вместе с двумя крошечными сыновьями. Кто ж виноват, что слабенькие младенцы прожили всего три дня! Совсем немного порадовали собой этот мир – и вот уже души их вознеслись в райские кущи, а бедная мать угасла вслед за ними, не перенеся утраты… Такая молодая, такая красивая! На день смерти Найрият едва минуло девятнадцать.
А всё – проклятая родильная лихорадка, одинаково равнодушно отнимающая жизни как в убогих саклях, так и во дворцах. Сам прославленный лекарь, знаменитый Аслан-бей, признанный миром новым Абу-ибн-Синой-Авиценной, примчался в тот роковой день в ТопКапы по зову Повелителя, но даже он, седобородый и всезнающий, не смог отогнать от умирающей Ту, что Разрушает дворцы и Разгоняет собрания. Случись иначе по воле Аллаха – и она успела бы стать второй женой Баязеда, матерью ещё одних наследников. Разве Айше тогда воспротивилась бы или взбунтовалась? О нет, любя всем сердцем Повелителя, она смиренно приняла бы его волю и отнеслась в его избраннице, как к родной сестре. Но провидение распорядилось по-своему.
А хасеки-султан – по-своему…
Ибо горе владыки не поддавалось описанию, а она, как добрая супруга, всего лишь попыталась облегчить его страдания.
Говорят, что и теперь, спустя семь лет после кончины Сияющей, рана в сердце султана кровоточит. Временами Повелитель впадает в меланхолию, и не унять её ни лекарствами, ни разговорами мудрецов, ни стараниями всё ещё несравненной черкешенки Айше, подарившей за этот срок Повелителю второго наследника, а заодно и дочь, сияющую в невинной красоте, как край Луны. Но во дни тоски не радуют Властителя ни жена, ни дети. Приёмы искуснейших в любовных утехах одалисок ему давно приелись, сокровища не радуют, война не интересна, жалобы просителей оставляют равнодушным. Горе, горе его подданным в такие дни, ибо, обычно ласков и приветлив, бывает он тогда хмурен и гневлив, и упаси Аллах – попасться под горячую руку!
Поэтому-то, после выгодной распродажи неугодных своим видом наложниц и рабынь, ни одна рыжекосая дева больше не переступила арку Пушечных Ворот, а затем и Гаремного Двора. Там царствует хасеки, а с недавней поры, после кончины почтеннейшей матушки султана – новая валиде Айше, о которой говорят, что мудрость и великодушие её под стать неувядающей красоте, что уста изрекают лишь непреложные истины, а деяния сопровождаются хором восхвалений. Она – единственная владычица женской части дворца и половины сердца султана, а, возможно, и той области его ума, которая отвечает за управление Великой Империей, созданной когда-то Османом, сыном Эртогрула. Она одаривает своими милостями снисходительно и непринуждённо, впрочем, ни на миг не позволяя окружающим забыть, что от её взгляда зависит их будущее, а, возможно, и жизнь. С ней жаждут поговорить тайком визири и паши, адмиралы и послы. При её сдвинутых бровях трепещет, а затем цепенеет в страхе Сераль, судорожно изыскивая очередную откупную жертву.
Впрочем, Айше добра, как уже упоминалось, и зря не лютует. Чего только стоит её постоянная забота о бедной сиротке, оставшейся после смерти соперни… о нет, слабенькой фаворитки! Как, бишь, её зовут, эту девчонку? Ирис? Что за странное имя! Ирис – пышный цветок, изысканный, как орхидея, прямолистный, как лучи небесного светила, переливающийся бархатистыми и тончайшими, как загадочный чайнский шёлк, лепестками! И никак не подходит это имя к лягушонку-заморышу, единственному рыжему существу, оставшемуся в ТопКапы после смерти милой когда-то сердцу султана Найрият. Ах, да, при этой крохе осталась ещё и кормилица, почти в масть дитяти, красноголовая Мэг… Но эти двое – на особом счету, на них до сих пор падает тень венценосного Баязеда, и потому – нынешней валиде и в голову не придёт от них избавиться, как от каких-то презренных наложниц. О, нет, только забота, только внимание!
…Хотя бы потому, что эта Ирис появилась на свет, когда её мать числилась в простых икбал: вроде уже возвысилась над рядовыми одалисками, но звания кадины так и не удостоилась, поскольку родила не сына, а дочь. Дочь! Тьфу, это недоразумение даже принцессой назвать нельзя, пока Повелитель сам того не захочет. Разве что увидит её случайно и решит приголубить, а заодно и сделать что-нибудь приятное. Ох уж, эта сиротка…
Да пусть себе живёт и здравствует, во имя Аллаха, Всемилостивейшего и милосердного; но венценосному отцу лишний раз видеть её незачем. Ведь, может статься, попав ему на глаза, девчонка напомнит о своей умершей матери, и у султана вновь разыграется приступ чёрной хандры. Ни к чему это. Задача добродетельной супруги – не допускать к сердцу Повелителя ничего огорчительного, а посему в верхних апартаментах Сераля, где обитают кадины и икбал, а уж тем более – во Дворе валиде рыжей сиротке не место. Прочь! Трёхлетний ребёнок спокойно поживёт и в общем гареме.
Так мудро и милосердно решила Айше.
Впрочем, не стоило забывать, что их господин мог однажды и сам вспомнить о несчастненькой, а потому – она проявила предусмотрительность. Никому, в сущности, не нужную сироту поселили не в общем зале для простых наложниц, а в отдельной комнатушке, со всем уважением к статусу султанской дочери, хоть и не провозглашённой принцессой. Разве это не благородный поступок? Правда, покои эти оказались в самом отдалённом уголке дворца, но ведь ребёнку лучше расти в тишине.
Разумеется, дитя не осталось без присмотра. Служанка покойной Найрият, кормилица Мэг долго умоляла оставить её при крохе, и мягкое сердце Айше дрогнуло. С одной стороны, нехорошо, что пара работоспособных рук остаётся без дела; ну, да ведь не объедят они гарем, кроха и её нянька, тем более что привилегия в виде ежедневных пятнадцати блюд, полагающаяся когда-то матери, как фаворитке повелителя, на малышку не распространяется. Пусть едят то же, что и простые наложницы. Так решила хасеки-султан, прозорливо и экономно.
Решила и… предоставила этих двоих собственной судьбе. До поры до времени. Султанская кровь ещё пригодится. Например, при решении мирных переговоров с каким-нибудь зарвавшимся соседом-царьком могла понадобиться и принцесса… но зачем же отдавать в неизвестные земли родную кровиночку? Вот, есть сиротка, тоже почти принцесса, между прочим. Как рассудит Повелитель, так и будет. А рассудит он, конечно, не без помощи верной жены и советчицы.
Вот и росла, наособицу от других детишек, хоть редко, но рождающихся иногда в гареме, маленькая рыжая Ирис, дочь избалованного славой Баязеда и его последней услады Найрият, о которой мало кому известно было помимо того, что родом она из далёкой варварской страны. Девочка так и оставалась под присмотром любимой няни Мэг, слушала сказки о далёкой Ирландии, о мудром и добром Иисусе, которого здесь уважали и называли пророком Иссой, о его матери Мириам. Жадно внимала рассказам и о своей матушке, красивой, весёлой, любимой; вестям об отце, которого видела всего три раза, да и то издалека. А потом Мэг и вообще запретила о нём говорить – только с ней, только наедине. Нельзя, чтобы об их родстве знали. Нельзя. Ирис верила нянюшке истово, а потому, хоть и задавалась иногда вопросом – почему нельзя? – всё равно слушалась.
А вопросов-то было множество.
Почему все девочки и наложницы ходят с распущенными волосами или в хорошеньких кругленьких шапочках, а ей, выходя из своих убогих «покоев» непременно нужно туго повязывать платок или подбирать волосы под надоевшую плотную повязку?
Почему можно бегать во дворе, на кухню, заглядывать в хаммамы, в дальний сад, а в покои «больших» девочек не соваться? И на второй, а особенно на третий этажи дворца не лезть ни в коем случае, даже в сторону лестниц не коситься? Кто такие – «Избранные»?
Почему нужно обязательно спросить разрешения, чтобы поиграть с детьми, гуляющими в особом дворике, куда, кроме них и нянек, никого не пускают?
Почему их общий отец, Великий султан, находит время для её братьев и сестриц, а о ней, почти самой старшей, не помнит? Почему матушка Алишера и Лейлы глядит на неё с отвращением и брезгливостью, как на какого-то паука? Однажды Ирис случайно столкнулась с ней и сама была не рада. Нянюшку после этого долго ругали, и теперь, перед тем, как пойти поиграть в особый дворик с особыми детьми, приходилось узнавать, чем занята хасеки-валиде, и не вздумается ли ей в это же время навестить маленьких шахзаде.
В общем, довольно рано Ирис поняла: чем ты незаметнее, тем лучше. Не лезь на глаза. Не задавай лишних вопросов. Не зли и не раздражай никого. Думай о людях что угодно, но держи мысли при себе. Терпи. Жди.
Может, отец о тебе ещё вспомнит.
Может, всё изменится к лучшему.
Может…
О последнем Мэг не говорила, но у малышки Ирис были ушки на макушке и умная головушка, и не раз она слышала перешёптывания взрослых девушек о том, что Айше-хатун уже – страшно подумать – скоро тридцать, а гарем пополняется и пополняется молоденькими одалисками. Не всё этой тиранше одной-единственной держаться за спинку трона, глядишь, рано или поздно придётся подвинуться… Ирис едва не схлопотала взбучку, однажды пересказав няньке подобные разговоры.
– Не смей! – грозным шёпотом предупредила Мэг. – Пусть другие болтают, что хотят, и сами за это расплачиваются, а ты – молчи! У неё везде свои уши. Длинноязыкие здесь долго не живут, запомни!
Она запомнила.
Но детское сердце беспечно. Ему свойственно больше тянуться к хорошему, нежели помнить о плохом. А потому – Ирис часто не замечала косых и хмурых взглядов, была отзывчивой и доброй, послушной и ласковой.
Прошло несколько лет, и в Большом Гаремном Дворе почти никто не помнил, кто такая эта егоза, что крутится то по саду, то на кухне, то в банях – помогает, как может, ещё молодой женщине, вечно не снимающей тёмного платка. И почему ей дозволяют играть с детьми самого Солнцеликого? На вопросы любопытных новых одалисок главный евнух отвечал скупо, что дитя – дальняя родственница Повелителя и живёт при гареме из милости. Гурии тотчас теряли к ней интерес. До того ли, если у каждой в сердце мечта: выбиться хотя бы в гюзде, «замеченную», а там – шаг за шагом, потихоньку, глядишь – и потеснить хасеки-султан… Они юны и свежи, а прекрасная Айше не молодеет. Сераль же – сказочное место, где, говорят, даже посудомойка или банщица может вознестись до небес, попадись в счастливый час на глаза повелителю правоверных.
***
Приподнявшись с корточек, Ирис стряхнула с ладошек жёлтую пыльцу, не заметив, что такая же солнечная полоска осталась на носу и на щеке. Повторила, улыбаясь, смешное название:
– О-ду-ван-чик…
Каким ветром занесло сюда пушинку северного гостя, что притаился сейчас под розовым кустом в гаремном садике? Подражая Мэг, девочка, не сдержавшись, снова нежно коснулась пушистых, как цыплятки, раскрытых блюдечек-головок. И вспомнила, как у няньки увлажнились глаза и задрожал голос, когда они с ней впервые обнаружили этих крошечных гостей. Она ахала и качала головой:
«Милые вы мои, да как же вы сюда попали? Ах, вот оно что! Смотри, детка! Вот откуда они перелетели!» – И ткнула пальцем в сторону решётчатой ограды, отделяющей сад от мужской половины. Ирис тогда ещё захихикала.
«Цветочки умеют летать?»
«Ещё как умеют. Это ведь одуванчик, милая, понимаешь? Он скоро отцветёт – и станет круглым шариком из пушинок, дунешь на них – и разлетятся во все стороны. Это цветок с моей родины».
«Его принёс пустынный ветер?»
Мэг вытерла слёзы.
«Не думаю, детка. Моя родина далеко, очень далеко, я же рассказывала. Пустынный ветер туда не долетает. Разве что…» Вздохнула. «Наш повелитель иногда прогуливается здесь со своими гостями из других стран. Может, у кого-то к сапогу и прилипло семечко. Да и проросло: сперва на той стороне, а уж потом семена перелетели сюда. Или, знаешь, как бывает… Попали в зерно, которым птиц подкармливают, а с птичьим помётом – сюда… Всё может быть. Ох, Ирис, детка, надо же, одуванчик… Прямо как у меня в огороде. Сколько же я их повыпалывала, да ругалась на них чёрными словами – сорняки ведь, и никогда не думала, что так обрадуюсь им однажды, прямо как родным…»
Она осеклась. Но десятилетняя девочка вдруг всем сердцем почувствовала тоску этой немолодой, как ей казалось, женщины, заменившей маму. Надо же… В гареме так хорошо и спокойно, если не считать придирок к ней, Ирис, а Мэгги, оказывается, до сих пор грустит о далёкой стране, в которой, наверное, и жить-то невозможно из-за жуткого холода. Но, несмотря на морозы, в далёкой Ир-р-рландии – как раскатисто любила выговаривать Мэг – бывают иногда и солнышко, и весна… раз уж зацветают цветы.
С тех пор эта местинка под розовым кустом стала их Большим Секретом. Их, да ещё главного садовника, который, скрепя сердце и опустив в карман несколько медных монет, согласился не выпалывать иноземный сорняк. Пользуясь свободой, когда нянюшку отзывали на помощь служанкам в гаремных банях, Ирис каждый день прибегала сюда, чтобы не упустить, когда жёлтые тычинки побелеют и, наконец, распушатся. Ей всё не верилось, что плоский, как монетка, диск соцветья вдруг обернётся идеальным шариком. Хотелось увидеть волшебство собственными глазами.
Но сегодня они всё ещё были жёлтые и целёхонькие.
«Шр-р-р»…
Она вздрогнула от странного чуждого звука и завертела головой Что это?
«Шор-р-р…» – донеслось откуда-то издалека, не из-за ограды, а намного дальше, словно зарокотало море, о котором часто рассказывала няня, но которому неоткуда было здесь взяться. «А-а-а… У-у-у… Шр-р-р…»
И почему-то залютовали, зарычали львы в питомнике Повелителя, которого Ирис запрещали называть отцом даже мысленно. А вот павлины в саду больше не орали. Но даже звериный рык не мог заглушить непонятного шума.
Она тогда ещё не знала, что это рокотала толпа, согнанная янычарами Хромца под стены ТопКапы. Да что могла понять девочка, почти не покидавшая гаремных покоев и садика? Для неё весь мирок был ограничен крылом дворца и оградой, и ни нянька, ни служанки и евнухи, и уж тем более ни сытые холёные одалиски не ведали, что творится в страшном неизвестном Извне, называемом иногда Константинополем. Одни хоть и выходили из дворца по надобностям и поручениям, но слухами делились только меж своих, прислужников, другим было лишь до самих себя и своего места под солнцем… вернее, у ложа султана. Ирис не являлась им помехой по своему малолетству, поэтому ей и не доставалось тычков от взрослых див. К тому же по девчачьему легкомыслию и в немалой степени из-за опеки Мэг, коршуном охраняющей любимицу, она не видела или не обращала внимания на мелкие склоки и пакости, без которых редко проходил день в Серале. Дети видят мир по-своему. Для Ирис её комнатка и любимый уголок сада были Раем.
«Шор-р-р», – пророкотало вдалеке снова, но девочке это было уже не интересно. Она вдруг заметила неподалёку в траве ещё одно жёлтое пятнышко и ещё. Целую россыпь! Одуванчики заполоняли новые земли, как маленькие завоеватели, победно покачивая яркими цыплячьими тюрбанами. Они были восхитительны. Они были везде.
От восторга Ирис крутанулась на пятке. Взметнулись, запылали на солнце рыжие кудри до пояса. Здесь, в садике, не от кого было их прятать.
– Мэ-эг! Иди сюда!
Потом вспомнила, что нянюшки рядом нет. Значит, нужно разыскать и обрадовать новостью, пусть бежит сюда, полюбуется, ведь здесь, наверное, сейчас так же красиво, как на её родине! Подхватив подол длинного кафтана, она припустила к гаремным баням.
А на ходу вдруг замедлила шаг. Надо ли так уж торопиться? Вспомнилось вдруг, как нынче утром добрая Мэг отвела глаза и попросила без неё никуда не убегать, даже во двор. Вроде где-то рядом, в городе, неспокойно, мало ли – беспорядки и сюда доберутся… Но разве упомнишь все нянины слова, когда цветут одуванчики? Ой, влетит ей сейчас! А платок-то у неё не на голове, а на поясе, вместо кушака! Скорей размотать да прикрыть волосы, всё меньше достанется…
Когда Ирис подбегала к садовой калитке, ей послышались то ли вскрики, то ли плач, а ещё – лязганье железа и грубые мужские голоса. Впрочем, последнего просто не могло быть. Евнухи вещали тоненько, пискляво, а настоящим мужчинам, вроде визирей и стражников великого султана, которых девочка видела иногда издалека, за оградой, взяться тут было неоткуда. Однако что там творится? В маленькой детской головёшке ещё не укладывалось, что неизвестное может быть ещё и опасным, а потому Ирис поспешила к выходу без страха.
Садовая калитка, сплошь оплетённая глициниями и душистой жимолостью, скрывала обзор, как непроницаемая стена, оттого-то, вбежав в основной двор гарема, почти всегда пустующий, Ирис растерялась: там оказалось полно народу. От изобилия пёстрых одежд, мельтешения лиц, страшно усатых, от солнечных зайчиков, то и дело соскальзывающих с круглых щитов – ох, здесь и впрямь были воины! – зарябило в глазах. Мужчины! Настоящие! Она заметалась: что делать? Чем прикрыть лицо? Но потом, копируя взрослых женщин, стянула поспешно головной платок, попыталась закрыть всё, что ниже глаз…
Грубая жёсткая рука схватила её за плечо и развернула. Ирис упёрлась взглядом прямо в железный чешуйчатый живот и алый кушак из драгоценного шёлка, повязанный прямо поверх кольчуги. Глянула выше, задирая голову…Смуглолицый железный человек зло прищурил жгуче-чёрные глаза и шевельнул встопорщенными усами. По вискам его, прокладывая через пылевой налёт мокрые дорожки, струился пот.
Где-то неподалёку вскрикнула Мэг:
– Это моя, моя девочка!
Ещё раз обжёгши взглядом попавшуюся под руки малявку, человек в панцире фыркнул и отбросил её в сторону, прямо в объятья подлетевшей няньки. Вцепившись в Ирис не хуже клеща, Мэг поволокла её в сторону, шепча:
– Молчи! Молчи, дитя, что бы ни случилось, умоляю!
И до того вдруг показалось жутко, что няня, вечно пробирающая за непослушания, в этот раз не отругала, не дёрнула за ухо и лишь оглядывалась со страхом; и что таких чешуйчатых воинов кружилось вокруг великое множество…От страха прилип к нёбу язык. Но самое ужасное, оказывается, ждало впереди. Сквозь многоголосый визг перепуганных и мечущихся по двору одалисок прорвался вой, в котором, казалось, почти не осталось человеческого. Группа воинов неподалёку расступилась, и женщины, сперва оцепенев, затем воздевая к небесам руки, зарыдали над какими-то пёстрыми холмиками. Ирис не сразу поняла, что не холмики это и не куклы, как поначалу показалось, а маленькие… тела?
О, Аллах, Всемилос… о, христианский Боженька! Это сон, страшный сон, да?
– Да будьте вы… – закричала вдруг полная простоволосая женщина, в которой, несмотря на чёрные полосы подтёкшей краски на щеках, на искажённое лютой злобой лицо можно было узнать, хоть и не сразу, хасеки-султан Айше. И снова завыла, да так, что Ирис мороз продрал по коже. – Это ты, гнусный Хромец, я знаю! Будь ты про…
Не позволив ей закончить, один из воинов чиркнул изогнутым лезвием меча по белому женскому горлу. С такой силой, что почти перерубил шею. И отпрянул.
Брызнуло, потекло алым. Несколько долгих мгновений султанша еще стояла, хрипя и покачиваясь, обливаясь кровью, глаза её стекленели. Но вот она осела на колени, от толчка тело вздрогнуло, голова завалилась назад, и из торчащих из шеи отростков кровь хлынула уже фонтаном. Та, что много лет называлась неувядающей и вечно живущей, рухнула на трупы своих детей.
Одновременно взмахнув ятаганами, воины направили их на вновь завизжавших женщин. Сверкнули на солнце смертоносные жала. Слетела ещё одна длиннокосая голова.
Должно быть, перехватило дыхание не у одной Ирис. Наступила такая тишина, что слышно было, как булькает, вытекая вместе с остатками жизни, последняя кровь из несчастных, бывших когда-то украшениями Сераля. Да угадывались сдавленные вздохи гурий, притихших, словно им всем разом запечатали уста. А кто-то и сам себе зажимал рот, дабы не накликать страшную смерть.
И в этой тишине отчётливо прозвучали шаги подкованных сапог. Часть воинов оттеснила дев к садовой стене, остальные чешуйчатые образовали живой коридор, по которому неспешно и грозно приближался сухопарый старик с повязкой через глаз, в потрёпанном, как показалось Ирис, кафтане, забрызганном чем-то красным. Воины салютовали ему мечами.
Остановившись напротив ещё теплых тел, неизвестный потыкал носком сапога безжизненную детскую ручку. Ирис чудом задушила в себе крик: на тонком запястье, безвольно шевельнувшимся под ногой страшного старца, блеснул перламутром браслет, который она сама неделю назад собрала из бусин и речного жемчуга и подарила братцу Алишеру на день рождения тайком от его суровой матери.
– Баязедово отродье, – прошипел незнакомец. – Все здесь? Вместе с жёнами? Беременных фавориток найдите и отправьте туда же.
Сорвавшихся в крик и выдавших себя икбал выдернули из толпы немедленно. На этот раз Мэг успела прикрыть девочке глаза ладонью, но не могла заткнуть уши. Слыша вопли о пощаде, свисты мечей и предсмертные хрипы, Ирис цепенела. Сейчас… вот сейчас… и её… туда же? Ледяное кольцо стянуло горло, мешая дышать. Вот сюда рубанут, в шею… и отвалится голова, как у Айше-хатун. Её сейчас убьют. Насмерть.
– Девственниц оставьте, остальных утопить, – равнодушно бросил властный старик.
– Вы, курицы! – подхватил другой голос, намного тоньше. – Наложницы в одну сторону, рабыни и служанки – в другую, живо!
Всхлипнув, Мэг потащила девочку за собой. А сама то и дело сжимала ей плечи, словно напоминая: молчи! Молчи, дитя! Да та, если бы и могла, не выжала бы из себя ни звука. Невидимое хладное кольцо душило, душило, замораживая гортань, сковывая язык…
Прислуга тряслась в сторонке молча, пока поскуливающих гурий Сераля сбивали в маленькую толпу и повели, наконец, в гарем – на осмотр, как прикрикнул тот, с тонким голосом, но массивным оплывшим телом, чем-то похожий на бывшего главного евнуха. Одна из любимиц хасеки, оглянувшись в отчаянии, перехватила остановившийся взгляд Ирис и вдруг, затрясшись, ринулась в её сторону:
– Она… Её…
Стражник равнодушно, словно копируя своего властелина, вонзил меч ей под ребро, затем, не глядя, стряхнул с лезвия тело. Ему было наплевать, что там пыталась сказать эта девка. Строй нарушен, а разбегаться не дозволено. Привыкайте, что у нового хозяина не забалуешь.
Урок был достаточно наглядный. Девушки, съёжившись и не глядя больше на бьющуюся в предсмертных конвульсиях товарку, покорно, как овцы на заклание, засеменили вслед за двумя… мужчинами ли, евнухами ли в богатых халатах. Ирис кое-как, наконец, выдохнула – и вновь оцепенела, почувствовав на себе звериный взгляд. Единственный глаз у старика, который, оказывается, стоял совсем рядом, оказался жёлтый, хищный, с узким зрачком – как у рыси в питомнике, которая так и умерла, сражаясь, не подпуская к себе людей с ошейником и цепью. Вот сейчас её, Ирис, Баязедово отродье, и убьют…
– Кто такая?
Голос пробивался к ней словно через толстый слой ваты. У Ирис однажды болело ухо, и ей пришлось сидеть с согревающей примочкой полдня. Но сейчас – словно заложило оба.
– Моя дочь, господин, – еле слышно выговорила Мэг. И вроде бы случайно, боясь молвить лишнее и не соображая от страха, куда деть руки, схватилась за край своего платка и дёрнула. Рассыпались кудри, не рыжие, а больше в красноту, но теперь, глядя на женщину и ребёнка рядом, вряд ли кто усомнился бы в их родстве. Ах, Мустафа, Мустафа, бывший главный евнух Дворца наслаждений… Разве мог ты представить давным-давно, десять лет назад, что предложенная когда-то прекрасной Найрият служанка с её родины, рыжая веснушчатая ирландка, и твоё стремление угодить новой звезде, однажды спасут жизнь маленькой, никому не известной принцессе, дрожащей от страха?
– Как звать? – сощурился старик.
– И…И-и… Ир…
Отчего-то она не могла справиться с собственным именем и в панике сглотнув, замолкла. По щекам покатились слёзы.
Сухие пальцы впились ей в подбородок, заставив приподнять голову. Девочка зажмурилась. Нельзя смотреть в глаза, иначе рысь разозлится и вцепится в горло…
– Как зовут твою мать? Ну, быстро!
– М… Мэ… Мэ-аг-ги-и…
Вместо гладкой речи изо рта вырвались какие-то лающие звуки. Невидимое кольцо по-прежнему сжимало глотку, мешая говорить.
Старик скосил глаза на служанку, жмущуюся к стене. Та истово закивала, трясясь.
– Точно так, господин, Мэгги Северянка, так её и кличут.
– Хм.
Недобро глянув, ужасный человек повернулся к евнуху.
– Среди выродков моего племянника были косноязычные?
Тот склонился в поклоне.
– Нет, мой господин. Слишком яркая примета, о такой мне доложили бы. Не сомневайтесь. Все там.– Кивнул на груду тел посреди двора. – Три сына, три дочери от жены и кадины
– Тогда…
Голову Ирис бесцеремонно повернули вправо-влево, рассматривая.
– Дурнушка.
– Не скажите, мой господин. Может и расцвести. Видел я таких…
Старик, наконец, убрал колючие пальцы с девичьего личика.
– Хорошо. Пусть остаётся. Покажешь мне её через пять лет.
Больше в их сторону никто не глядел. Лишь помощник евнуха энергичным жестом указал Мэг на стайку пленниц, исчезающих в дверях гарема.
– Девчонку туда. Можешь побыть с ней, чтобы не пищала.
…Потом был унизительный осмотр, когда заставили показать и груди, пусть у девочки ещё и не наметившиеся, и самое стыдное место, и даже трогали и больно нажимали; для чего-то заставляли присесть над жаровней с чистым просеянным песком… Неизвестно, через что ещё заставила бы пройти Ирис злющая баба с бровями столь густыми, что они сливались в единую линию, но тут вмешался пожилой лекарь – наверное, тоже евнух, раз уж свободно ходил на женской половине.
– Полегче, уважаемая Фатима, приберегите свой пыл для взрослых девушек, а это всё-таки ребёнок. Какие у неё могут быть женские болезни?
– Откуда мне знать? – огрызнулась лекарица, но с какой-то неохотой. – Делаю, что положено, мой господин. Ну и что, что ребёнок. Сами знаете, иногда спросом и такие пользуются, возись с ними потом…
– Фатима!
Лекарь взглянул строго поверх больших круглых стёклышек на носу – и баба сдулась. Бросила девчонке её же кафтанчик.
– Одевайся. И шагай к тем, – мотнула головой в сторону отобранных уже девственниц. – Пойдёшь со всеми в общий зал, там вас рассортируют по десяткам.
– Нет-нет, сперва ко мне, – вежливо, но непреклонно прервал лекарь. – Уважаемая, вы же видите, эта девочка напугана; к ней нужен особый подход. Я хотел бы переговорить с ней, успокоить, а уж потом решить, оставаться ли ей вместе с остальными наложницами, либо сперва подлечить. Она может нуждаться в моей помощи.
И почему-то бабища не возразила. Видать, не она была здесь самой главной. Да ещё поклонилась господину лекарю, словно признавая, что погорячилась недавно, и прося прощения.