000
ОтложитьЧитал
Вдвоем на льдине
Маленькая летняя повесть
Конференц-зал клиники при Институте детской онкологии находился на первом этаже, где не было больничных палат, только приемный покой и кабинеты; располагался он далеко от вестибюля, а потому никогда не запирался; впрочем, в те мирные и смирные годы больницы еще не грабили; да и нечего было воровать в конференц-зале, разве что дорогой концертный рояль, но кто бы его протащил, хоть и был он на колесиках, через длиннющий коридор первого этажа, мимо приемного покоя и канцелярии, к выходу? Родители Романа Осина заранее, перед тем как сдать его на лечение, договорились с профессором Д.А. Приваловым, главой клиники, что их сыну, знаменитому юному пианисту, «второму Моцарту», как они его деловито аттестовали, разрешат упражняться на рояле по вечерам, когда врачи и сотрудники разойдутся после работы и зал уже точно никому не понадобится. Это было еще до того, как ему был поставлен зловещий диагноз – саркома Юинга и сделана операция на плечевой кости; вскоре после операции у него обнаружились метастазы в легких, и только тут родители заподозрили, что великим музыкантом их сыну уже не стать.
Теперь, приходя на свиданья, они перестали ему напоминать о необходимости тренироваться каждый день, и Роман уже не упражнялся часами, а просто приходил играть в зал по вечерам в поисках одиночества и играл что-нибудь не слишком сложное по технике, с чем еще справлялись его отекшие от химиотерапии руки. Приходил он сюда и в те выходные и праздничные дни, когда никто из родителей не собирался к нему приезжать: они посещали его все реже, ссылаясь на занятость, концерты и гастроли. Он не винил их, он их понимал: они измучились и устали от его болезни и своего горя. Их, людей известных, всегда успешных и во всем благополучных, внезапно свалившаяся беда почему-то унижала и оскорбляла, а потому они старались жить как жили прежде, до беды, делая вид, что ничего особенного не случилось: сын тяжело заболел, но это надо пережить мужественно и стойко, как подобает сильным духом людям. Да и младшая сестренка Людочка, обучавшаяся игре на скрипке, хорошенькая и послушная, теперь тоже явно подавала надежды, и родители перенесли свои честолюбивые ожидания на нее и даже начали включать Люду в свои концерты – готовили из нее новую семейную знаменитость. А к Роману два раза в неделю, в среду после обеда и в субботу утром, приезжала домработница Катя: она привозила ему свежее белье, книги из домашней библиотеки по списку, молочные продукты, соки, фрукты и какую-нибудь домашнюю еду по его заказу. Хотя в клинике института кормили очень даже неплохо, но так распорядились родители. Распорядились и успокоились: сын обеспечен в больнице всем необходимым.
В тот день Роман сидел и играл все, что приходило на память. Когда он уселся за рояль, было еще светло, но вскоре начало смеркаться. Вставать и идти включать свет ему не хотелось, и он продолжал играть в сумерках, только музыка становилась все грустнее…
– Пожалуйста, не надо это играть! – раздался вдруг тихий жалобный голос. – Вот это, такое грустное, – не надо!
Он вздрогнул, оглянулся и в проеме приоткрытой двери увидел на фоне светлого коридора невысокую и тонкую серую фигурку, как ему показалось, детскую.
– Ну так иди сюда! Я сыграю тебе что-нибудь другое, а ты послушаешь, – приветливо сказал Роман, жалевший всех детишек, лежавших в онкологии.
Фигурка направилась к нему. Когда она подошла совсем близко, Роман из-за коротких волос, торчавших ежиком, сначала не понял, девочка перед ним или мальчик, но потом разглядел мелкие цветочки на халате и понял – девочка. В клинике все ходили в казенных халатах: девочки – в цветастых, мальчики – в серых и коричневых.
– Так ты не любишь грустную музыку? – Он смотрел на нее, ожидая ответа.
– Иногда люблю, но сегодня – нет, – пояснила девочка. – Сегодня грустный день, а от этой музыки он становится еще печальней.
– Правильно. Эта вещь так и называется – «Печаль королевы», композитор Генри Пёрселл. А какую музыку ты любишь?
– Всякую разную. Только я имен композиторов не запоминаю.
С девочкой все стало ясно, но презирать ее невежество Роман вовсе не собирался, ведь она такая же больная, как и он, и, может быть, тоже обреченная.
– Я почти каждый вечер прихожу сюда и слушаю, как вы играете.
А вот это было уже что-то совсем неожиданное.
– Так почему же вы не заходите в зал, если вам нравится музыка? – Роман уже разглядел, что девочка, похоже, его ровесница, то есть почти девушка, а потому перешел на «вы», поскольку был юноша воспитанный.
– Я стесняюсь, – пояснила девушка.
– Ну так больше не стесняйтесь! – улыбнулся он ласково. – Просто проходите в зал, садитесь и слушайте.
– Тогда можно я постою около рояля? Мне кажется, тут как-то больше музыки.
– Наверное, больше, – согласился Роман, снова улыбнувшись. Девушка встала рядом и облокотилась на крышку рояля.
– Так какая же музыка вам все-таки нравится? – спросил он. – Есть у вас какая-нибудь любимая вещь?
– Есть. Колыбельная Умки.
– Что, простите?
– Да колыбельная же, которую мама-медведица поет Умке! Вы что, не знаете?
Роман не знал.
– Ну песенка из мультфильма «Умка»!
– А вы можете ее спеть?
– Могу, конечно! – И она запела без всякого стеснения:
Ложкой снег мешая,
Ночь идет большая,
Что же ты, глупышка, не спишь?
Спят твои соседи —
Белые медведи,
Спи скорей и ты, малыш.
Голосок у нее был слабый, но верный, и Роман принялся тихонько ей аккомпанировать. Услышав аккомпанемент, она заулыбалась, голос окреп, и она допела до конца:
Мы плывем на льдине,
Как на бригантине,
По седым, суровым морям.
И всю ночь соседи,
Звездные медведи
Светят дальним кораблям.
– А славная песня, – удивленно сказал Роман и пропел:
Мы плывем на льдине,
Как на бригантине,
По седым, суровым морям…
Дальше он не запомнил.
Она захлопала в ладоши:
– А говорили, что не знаете! Вы и поете так же хорошо, как играете.
– Ну что вы, гораздо хуже! – засмеялся Роман.
– Совсем, совсем наоборот – гораздо лучше! – горячо возразила девушка. Конечно, она сказала глупость, но Роману было приятно.
– А что же мы с вами разговариваем, песенки вместе поем, а познакомиться до сих пор не догадались? Меня зовут Роман Осин, а вас?
– Юля Качуркина. А у вас какой рак?
Вот этого вопроса в лоб Роман уж никак не ожидал, это было не принято между больными постарше, но все-таки он ответил:
– У меня саркома Юинга.
– У нас в палате у двух девочек тоже саркома Юинга. А у меня редкая опухоль – астробластома. Слыхали про такое?
– Нет, не слыхал.
– Вот видите! – сказала Юля как будто даже с некоторой гордостью. – Это такая опухоль в голове.
– Вот как… Печально… А название даже красивое: «астра» – это ведь значит «звезда».
– Черная звезда в голове, – вздохнула Юля. – Подходящее название – от нее у меня часто темнеет в глазах. Мне, наверное, будут делать операцию, а потом облучать. Но сначала надо уменьшить опухоль лекарствами, чтобы она стала операбельной. А вам будут делать операцию?
– Мне уже сделали. Поэтому я так плохо играю.
– Вы – плохо играете?! – Юля засмеялась. – Я еще в жизни никогда не слышала, чтобы обыкновенный живой человек так замечательно играл! По радио хорошо играют, но ведь это не то… У нас в классе некоторые девочки занимаются в музыкальной школе, но вы играете гораздо лучше, честное слово! Жаль только, что я ничего не понимаю в музыке. Но можно я всегда буду приходить и слушать? Я буду тихо сидеть, не стану мешать.
– Конечно, приходите. А хотите, я вам буду не просто играть, но и рассказывать о музыке?
– Да нет, зачем это мне?.. Ой, нет! Хочу, конечно, хочу! Пусть будет музыка с рассказами о ней! – И закончила совершенно неожиданно: – А то я по вечерам все время одна да одна.
– Договорились. Приходите завтра вечером снова.
– Завтра воскресенье…
– Ну и что? Или к вам кто-то придет вечером?
– Нет, ко мне и днем почти никогда не приходят… Просто я подумала, что завтра не будет обхода и процедур, и мы могли бы днем погулять в саду, и вы бы мне что-нибудь про музыку рассказали… А вечером я бы пришла сюда слушать, как вы играете.
– Прекрасно, вот так мы и сделаем! Отправимся на прогулку сразу после завтрака. Хорошо?
– Хорошо. А вы на каком этаже лежите?
– На втором. Двенадцатая палата.
– А я на третьем, в двадцать четвертой. Жалко, что мы не на одном этаже, а то бы ходили в одну столовую. И телевизор тоже могли бы вместе смотреть…
– Да, жаль, – сказал Роман, телевизора не любивший. – Так я буду вас ждать в вестибюле сразу после завтрака.
– Я обязательно приду!
* * *
– Прохладно сегодня! – заметил Роман, когда они вышли на крыльцо.
– Это с утра! Потом разогреет! – быстро сказала Юля. На ней был болоньевый плащик защитного цвета, из-под него торчал больничный халат, а из-под халата – синие спортивные брюки; на голову до самых бровей была натянута красная вязаная шапочка, заканчивающаяся острым уголком с кисточкой; сбоку резинка шапочки была собрана на большую английскую булавку – для красоты, что ли? На ногах у Юли были толстые вязаные носки и все те же больничные тапочки, номера на три больше, чем надо. Сам Роман был одет куда основательней: американские джинсы, кожаная итальянская куртка, под ней толстый шотландский свитер, добротные английские уличные ботинки – все привезено с гастролей.
– Но вообще-то нам холод полезен! – сказала Юля, заметив, что он с сомнением оглядывает ее наряд. Роман улыбнулся: среди больных ходила такая легенда, будто холод останавливает рак, он о ней слышал. Именно на нее он и ссылался, уговаривая соседей по палате не закрывать на ночь хотя бы форточку: самого его родители с детства приучили спать с приоткрытым окном при любой погоде.
– Ну, значит, будем гулять по холоду для восстановления здоровья, – сказал он.
И они до самого обеда гуляли по больничному саду. О музыке они не говорили – Роман решил отложить музыкальное воспитание Юли на вечер, но зато беседовали обо всем на свете. Выяснилось, что невежественная, как он думал, девочка хорошо разбирается в ботанике, так что лекция была не о композиторах, а о растениях.
– Смотрите, вот это молодой каштан! Он скоро выпустит листочки, а потом зацветет.
– Откуда вы знаете? Вы уже были здесь раньше и видели, как он цветет?
– Нет, меня положили сюда осенью, когда все деревья были голые.
– Так почему же вы думаете, что это каштан, а не дуб или липа?
– Ну что вы, у дуба и липы совсем по-другому растут ветки! Видите, почти каждая веточка отходит от ствола сначала вверх, а потом изгибается книзу и на самом конце снова поднимется кверху?
– Вижу – латинской буквой S.
– Точно! Такие ветки бывают только у каштана. У него очень тяжелые цветы, они наклоняют ветку вниз, но сами тянутся вверх – к солнцу. А под каштаном видите вон ту травку? Это мускарики!
Юля присела на корточки над какой-то жесткой на вид темно-зеленой торчащей травкой. Вид у нее был при этом серьезный, сосредоточенный и потешный. Роман не выдержал и тихонько засмеялся. Юля подняла на него удивленные глаза:
– Это вы надо мной смеетесь или над названием?
– Ну что вы, Юля! Название очень даже милое: «мускарики» звучит почти как «сухарики».
Юля продолжала смотреть на него серьезно и выжидательно.
– В этом колпачке и халатике вы ужасно похожи на садового гнома – вот почему я засмеялся. Знаете, в Германии и Австрии в садах ставят глиняные фигурки гномов-садовников: они будто бы копают землю, поливают цветы, сажают их.
Юля подумала и решила не обижаться; она снова склонилась к мускарикам, потрогала ростки и сказала:
– Похоже, что они расцветут раньше, чем зацветет каштан. А знаете, у них есть еще другое название – «мышиный гиацинт».
– Тоже неплохо.
– Мускарики и вправду похожи на гиацинты, только маленькие. А еще бывают водяные гиацинты. – Тут она сделала страшные глаза. – Они растут в тропических болотах и заводях, и в них любят прятаться крокодилы! Какой-нибудь индус захочет собрать букет гиацинтов для своей девушки – а оттуда на него крокодил смотрит! Ужас, правда?
– Совершенно неописуемый ужас! А откуда вы все это знаете, Юля?
– Из книг, конечно! Я очень люблю читать книги о растениях.
– Хотите стать ботаником?
– Нет. Если меня вдруг вылечат, то я стану обыкновенным садовником и буду работать в каком-нибудь большом красивом парке. Я могла бы стать очень хорошим садовником…
«А я мог бы стать очень хорошим музыкантом», – подумал Роман, но вслух этого говорить не стал.
Они гуляли долго, до самого обеда.
* * *
Вечером Роман сразу после ужина спустился в конференц-зал, заранее перенес к роялю стул из-за кафедры и поставил его рядом со своим. Потом сел и стал ждать Юлю. Она пришла, увидела второй стул, заулыбалась и сразу же уселась на него, оправляя полы халата. Роман спросил:
– Ну что, ты готова заниматься в музыкальном ликбезе? – В саду они незаметно перешли на «ты».
– Готова! – кивнула Юля. – Я хочу узнать про композитора Сергея Рахманинова.
– Про Рахманинова? Почему именно про него? – удивился Роман и тут же вспомнил, что Рахманинов умер от рака легких. Но ответ Юли удивил его еще больше.
– Я читала, что растения очень хорошо растут под музыку Сергея Рахманинова. Вот мне и интересно – почему?
– Садовая ты голова! – засмеялся Роман и погладил Юлю по короткому ежику. Но тут же испугался и осторожно убрал руку, ведь там, под чуточку колючими светлыми волосами Юли, притаилась она, «черная звезда», злая и коварная опухоль: вдруг Юле неприятно или больно любое, даже самое осторожное, прикосновение к голове? Но она только доверчиво улыбнулась ему. И тогда он начал играть Первый фортепианный концерт Рахманинова. Играл и наблюдал искоса, как внимательно слушает его Юля. Играл он неважно, даже, честно сказать, совсем плохо играл, но то, как его слушала Юля, помешало ему огорчиться. Она не просто слушала, а явно вслушивалась в себя, стараясь понять, что в ней происходит под эти ровные звуковые ряды, переливающиеся, задумчиво мерцающие, как влажная листва в саду под лунным светом… Теперь она была похожа уже не на садового гномика, а на серьезного и печального эльфа: по крайней мере, именно такими представлял эльфов Роман, когда читал фэнтези. Глаза у Юли были большие и с такими огромными ресницами, что было сразу видно – ресницы у нее длиннее волос. Он решил, что это не просто красиво, а по-настоящему волшебно.
Закончив играть, Роман сказал:
– Если бы мои руки были в форме, я бы сыграл тебе самую знаменитую вещь Рахманинова, его Второй фортепианный концерт. Но пока я тебе просто расскажу немного о композиторе. Родители Сергея Васильевича Рахманинова, и даже его дед, были музыкантами-профессионалами. А это, знаешь ли, не всегда легко, но зато полезно для будущего музыканта, ведь родители были его первыми учителями в музыке.
– А почему «не всегда легко»? – спросила Юля.
Надо же! Он ведь сказал вскользь то, что было главным в биографии Рахманинова ДЛЯ НЕГО, а она, тонкая душа, сразу это почувствовала. Но Роман не стал рассказывать о том, как требовательны были к нему его собственные родители, как даже после самого блестящего его выступления они принципиально никогда не хвалили его, а всегда умели найти и отметить какие-то огрехи в его исполнении. Они никогда не говорили ему, что гордятся им. Он постоянно жил под напряжением, ожидая от них похвалы и не умея ее добиться. Конечно, он видел, что родители гордятся его успехами, только вот приписывали они их исключительно себе, а он вечно не оправдывал их растущих ожиданий. И он сказал Юле то, чего никогда не говорил никому другому:
– Потому что родителями маленького талантливого музыканта часто руководит не чадолюбие, а славолюбие…
– И у тебя родители тоже… такие?
– Именно такие! – ответил Роман.
– Они что, совсем не любят тебя?
– Почему «не любят»? Любят, конечно. Но музыку и успех, известность и награды они любят еще больше.
– А мои любят только водку… Они даже друг друга не любили и развелись, а до меня им и дела никогда не было. Мать еще иногда приходит ко мне, приносит передачку, спрашивает, как идет лечение. Я ей все подробно рассказываю – мама же! А в следующий раз она приходит и спрашивает то же самое, как будто я ничего ей не говорила, – ну ничего уже не помнит! Всю зиму не могла принести мне теплое пальто, а я сто раз просила. Я зимой почти не гуляла…
– Поэтому на тебе такой легкий плащик?
– Ну да! Это чужой плащ, от девочки остался, которая умерла. Родители не стали забирать, ну мне и разрешили взять для прогулок.
У Романа сжалось сердце: он знал больничную примету – нельзя донашивать вещи того, кто уже умер от рака. Надо будет попросить Катю принести для Юли какую-нибудь из его курток и теплый лыжный костюм. Ну и на ноги что-нибудь подобрать, какие-нибудь мамины старые уличные туфли, что ли, она ведь и сама не помнит, сколько у нее обуви… Катя его поймет и принесет все что надо, они с ней ладят. И еще надо сказать, чтобы фруктов приносила теперь побольше – на двоих.
* * *
После химии Юле стало хуже. Она с трудом ходила, прогулки ей запретили, но все равно почти каждый вечер спускалась в конференц-зал. У нее часто, да почти все время болела голова, и Роман играл теперь для нее немного и очень тихо, а большей частью они просто сидели рядышком и разговаривали. Юля то и дело прикладывала руки ко лбу и вискам, пытаясь снять боль. Однажды она пожаловалась:
– Не помогает – руки горячие! – ее все время слегка лихорадило.
Роман в этот вечер еще не играл, и руки у него были холодные. Он встал, обошел Юлю и сзади обхватил ладонями ее лоб и виски: он очень-очень хотел, чтобы ей стало легче – и боль у нее притихла.
– Как хорошо! Почти совсем не больно стало, – осторожно прошептала Юля. – У тебя врачебные руки.
– А я думал, музыкальные! – тихо засмеялся Роман.
С этого дня Юля часто просила:
– Ромашка, полечи мою бедную голову!
И Роман послушно вставал и «лечил». Он обхватывал ладонями ее виски, осторожно проводил ладонями к затылку и мысленно уговаривал: «Не боли, не боли, пожалуйста!»
В Юлином отделении на третьем этаже старшей сестрой была тощая и строгая Полина Ивановна, которую дети за худобу прозвали Половиной Ивановной. Как-то она зашла в Юлину палату с таблетками, не застала ее, заглянула еще раз и рассердилась:
– Где это гуляет Качуркина? Она же после химии, ей лежать надо!
Девочки в палате сказали, что Юля ушла на первый этаж «к своему жениху со второго этажа».
– Я вот ей покажу «жениха»! И вообще, что это за привычка по этажам бегать? Надо главврачу сказать, чтобы запретил эти хождения. Есть время для прогулок, погуляли – и сидите у себя на этаже, в своей палате, или смотрите телевизор в гостиной. Для чего его вам поставили? Или играйте в тихие настольные игры, как приличные дети.
Назавтра лечащий врач под угрозой выписки строго запретил Юле выходить из палаты. Она написала Роману записку и попросила одну из девочек спуститься после ужина в конференц-зал и отдать ее Роману. Девочка Галя хотела исполнить поручение, но ее перехватила у дверей отделения вредная Половина Ивановна.
– Куда это ты, голубушка, направилась?
– В конференц-зал, на первый этаж! – смело ответила Галя. – Да я на минуточку, Полина Ивановна, мне только записку отдать. Я сейчас же вернусь назад!
– Что за записку? Кому и от кого?
– Роману, который там играет на рояле. Он дружит с нашей Юлей, а ей нельзя выходить из палаты. Она плачет…
– А ну-ка, дай сюда записку! Я ее сама передам кому надо.
И девочка Галя записку отдала – не спорить же со старшей сестрой отделения. Так записка Юли к Роману оказалась сначала у главврача отделения, а потом легла на стол самого профессора Привалова.
– Я разберусь с этими молодыми людьми, – сказал профессор. И разобрался. Он распорядился перевести Юлю Качуркину на второй этаж, в отделение, где лежал Роман, а на ближайшем обходе сказал Роману:
– Ну вот, я перевел твою подругу Юлию Качуркину с третьего этажа, теперь она в одном отделении с тобой и даже лежит в соседней одиннадцатой палате. После обхода можешь сразу идти к ней. Посиди со своей Джульеттой, постарайся отвлечь ее от боли, развлеки чем-нибудь. От концертов для нее пока воздержись: она сейчас очень слабенькая, и волноваться ей нельзя. Пусть больше лежит. А ты просто посиди с ней рядом, сколько хочешь и сколько можешь, поговори с ней, почитай ей что-нибудь. Есть у тебя книги?
– Есть.
– Это хорошо, что вы подружились, это вам обоим полезно.
– А Юля может поправиться, Дмитрий Алексеевич? Есть надежда?
– Надежда всегда есть. Только ее надо поддерживать.
– Я буду стараться поддерживать, Дмитрий Алексеевич! И спасибо вам.
– Не за что, юноша, не за что. Меня очень радует, когда больные ободряют и опекают друг друга, это помогает им бороться с болезнью.
Увидев Романа, входящего к ней в палату с бутылкой сока и тарелкой фруктов, Юля так и расцвела.
– Ромашка! Как ты узнал, что меня перевели в ваше отделение?
– Мне об этом доложили.
– Кто?
– Профессор Привалов.
– Скажешь тоже! – засмеялась Юля.
– Между прочим, он рад, что мы с тобой дружим, и ничего не имеет против.
Роман положил подношение в тумбочку, взял стул и удобно устроился возле Юлиной кровати с таким видом, будто это его законное место и никто его с него не сгонит. Разговаривая с Юлей, он держал ее за руку.
А девочки поглядывали на парочку и завистливо шептались: «Вот это любовь!»
* * *
Юле стало немного лучше, и они опять стали гулять в больничном саду. Расцвели мускарики, они же мышиные гиацинты, на молодом каштане развернулись маленькие лапчатые листочки и поднялись цветочные столбики с бутонами-горошинами. Юля разыскивала в саду все новые и новые растения, показывала и называла их Роману и рассказывала про них удивительные истории. Он с нежностью и восхищением слушал ее. Вечерами они менялись ролями, и тут уже Юля слушала его игру и рассказы о музыке.
По клинике прошел слух, что буквально на днях выпишут семнадцатилетнюю Лену Гаврилову, у которой была благополучно удалена астробластома. Но дело было не столько в операции, сколько в лекарстве, применявшемся до нее; это был какой-то заграничный препарат, который достали за большие деньги родители Лены; лекарство сократило опухоль, и ее, съежившуюся и затихшую, благополучно удалили. «Узнать, узнать, что за лекарство!» – загорелся Роман. Он смело поднялся в палату Лены Гавриловой на третьем этаже и с порога заявил:
– У меня к вам важное дело. Речь идет о жизни и смерти. Вы знаете Юлю Качуркину, которая лежала в двадцать четвертой палате?
– Знаю. А вы друг Юли, музыкант Роман. Про вас двоих все знают.
– А раз вы знаете, то, пожалуйста, помогите нам! Скажите мне, как называется лекарство, которым вас лечили, и где его достали ваши родители, в какой стране?
– Ой, да запросто помогу! – сказала девушка радостно. – У меня осталась наполовину использованная упаковка. Я хотела отдать профессору, но для Юльки вашей – да пожалуйста! Только вы с ней не вздумайте так принимать, покажите сначала врачу – там противопоказаний уйма.
– Ну мы же с Юлей не идиоты! – успокоил ее Роман. – Спасибо вам огромное! Сколько я вам должен за лекарство? У меня дома есть деньги, я попрошу принести…
– Да какие деньги! – перебила его Лена. – Ну их к черту! Я здорова, понимаете? Совсем-совсем здорова! Меня, конечно, еще будут несколько лет держать под контролем, но я-то сама изнутри чувствую – здорова как лошадь! И это я не лекарством с вами делюсь, а радостью! Тем более что вы не для себя его берете.
– Я очень, очень рад за вас, Лена. Это такое счастье для всех, когда кто-то выздоравливает. Уже второй день вся клиника гудит!
– Вот и пусть гудит, как колокол надежды: это же так важно – иметь надежду, правда?
– Да, Лена, это очень важно. Мне и профессор Привалов об этом говорил.
– А у вас есть такая надежда – вылечиться?
– Честно?
– Да, если можно.
– Нет, Лена, у меня ее нет: у меня уже метастазы в легких пошли. Но я очень хочу, чтобы выздоровела и жила Юля!
– Скажите, а вот если бы только один из вас мог выздороветь, вы бы выбрали себя или ее?
– Конечно, ее!
– А почему, Ромочка?
– Ну, наверное, потому, что мне ее жаль гораздо больше, чем себя. Я все-таки видел в жизни много хорошего – крепкую семью, успехи в музыке, победы на конкурсах, награды, ну и дальние страны… А Юля – ничего, кроме бесконечных обид, нищеты и горя.
Лена посмотрела на него долгим взглядом, а потом сказала:
– Зато сейчас она счастливая. Наверное, в этой больнице сегодня только Юля счастливей меня.
* * *
Роман терпеть не мог врать, особенно родителям, но и всю правду он сказать тоже не мог, а потому просто протянул матери коробочку с иностранным лекарством и сказал:
– Мама! На днях из нашей клиники выписалась девушка, которая излечилась с помощью этого вот лекарства. Попробуйте достать его для меня. Возьмите деньги из моих, которые в банке, потому что достать его можно только за границей и там оно тоже дорого стоит.
– О чем ты говоришь, сынок? Неужели мы пожалеем своих денег на лекарство для тебя? – И она убрала упаковку в сумочку.
А через день за Романом пришла сердитая, с красными пятнами на лице главврач отделения и повела его на допрос в кабинет профессора Привалова. Еще с порога Роман углядел на столе профессора знакомую упаковку с крупной надписью «Natulan».
– Проходи, больной Роман Осин. Оставьте нас, Мария Павловна, у нас тут будет крупный мужской разговор.
Роман подошел к столу и сел в кресло для посетителей.
– Так ты что, Роман, решил заняться самолечением, причем не выходя из клиники? Ты разве не знаешь, что больным категорически запрещено вносить свои коррективы в ход лечения? Если каждый станет добывать себе лекарства на стороне и принимать их без согласования с лечащим врачом, знаешь что получится? Получится смертельно опасный ка-вар-дак! Что тебе, дорогой мой пациент, известно о побочных действиях вот этого, в общем-то, и в самом деле прекрасного лекарства?
– Ничего, – честно ответил Роман.
– Так я и думал. Ну так я тебя просвещу на этот счет. Мы не применяем натулан при лечении мальчиков, потому что это может привести к их полной стерилизации. Представь себе, ты поправляешься, но у тебя никогда не будет ни детей, ни тех мужских радостей, от которых рождаются дети.
Роман пожал плечами.
– Мне это безразлично.
– Ах вон что! Ну, теперь понятно, в чем тут дело… И все-таки ты должен был сначала поговорить с врачом. Ты представляешь себе гнев Марии Павловны, которая как-никак в первую очередь отвечает за ход твоего лечения, а потом ужас и возмущение твоей матери? Ведь она, умница, не бросилась сразу доставать тебе лекарство, а сообразила пойти посоветоваться с лечащим врачом.
«Предательница», – уныло подумал Роман о матери.
– Впрочем, это я говорю в общем и целом, чтобы напомнить о недопустимости самолечения. А конкретно… Ну чтобы тебе, дорогой, не объяснить все по-хорошему, не признаться, что лекарство тебе нужно вовсе не для себя, а для Юли Качуркиной? Ведь ты доброе дело задумал, а получился скандал. Беда с этими влюбленными…
Роман вскинул глаза на профессора.
– Ну, чего ты на меня таращишься? Это Мария Павловна не сумела сложить один и один, а я-то как-никак на двадцать лет старше ее и за свою жизнь в онкологии всякого насмотрелся… Давай теперь вместе думать, как нам дальше-то быть. На четверть курса лекарство для Юли Качуркиной теперь у нас есть, а где взять остальные три четверти?
– Может, мы теперь все объясним моим родителям, и они помогут?
– Я на такое пойти не могу, извини, друг мой. Права не имею. Да и сомневаюсь я, что они захотят помогать незнакомой девочке.
Роман тоже сомневался.
– Понимаешь, мы не можем начинать лечение натуланом, если у нас нет лекарства на весь курс. Ну вот что, дорогой, я буду думать, где его раздобыть: может, у знакомых онкологов найду хотя бы по частям. Натулан тоже не всем помогает, так что у кого-то может и остаться небольшая часть после смерти пациента. Будем искать, будем искать…
– Дмитрий Алексеевич! А вы не могли бы отпустить меня на несколько дней домой?
– Отпущу, если ты на этот раз прямо скажешь мне, что ты там задумал, и если твоя идея покажется мне разумной.
– У меня много знакомых среди известных музыкантов и артистов: я хочу выяснить, кто из них в ближайшее время едет выступать за границу, встретиться с таким человеком, все ему рассказать и попросить купить натулан. Вдруг кто-нибудь откликнется?
– Ну что ж. Давай телефон твоих родителей – я им объясню, что ты нервничаешь и тебе полезно будет побыть недельку дома. Это, кстати, объяснит историю с натуланом: я им намекну, что тебя потрясло исцеление Лены Гавриловой и ты по глупости захотел получить то же лекарство. А для Юли я напишу тебе рецепт и поставлю печать института и свою личную печать и подпись. Если купить лекарство за границей окажется непросто, – это может помочь: и меня, и наш институт там знают специалисты.
– Дмитрий Алексеевич, спасибо вам огромное!
– Да пока не за что… И вот что еще, Роман. Меня с самого появления Юли Качуркиной в нашей клинике тревожит ее психический настрой. Ты замечаешь, дружок, что у нее совершенно утрачена воля к жизни? Ты не знаешь, что могло так надломить ее, почему она не сопротивляется болезни и не борется за жизнь?
– Знаю. У нее на глазах распалась их семья, она оказалась никому не нужной, а родители еще и оба алкоголики, так что им просто не до нее…
– Бедные дети, бедные наши дети… Роман, попробуй пробудить в ней желание выздороветь!
– Я стараюсь, Дмитрий Алексеевич.
* * *
Уйти из клиники домой оказалось не так-то просто. Нет, родители отнеслись спокойно к тому, что он побудет неделю «в домашнем отпуске», а младшая сестра Людочка бурно радовалась и ждала его с нетерпением, а вот Юля… Юля, услышав, что он уходит домой на целую неделю, схватила его за руку и заплакала.
– Ну что ты так расстроилась, Юлечка? Меня же не будет всего только семь дней.
– Не уходи, Ромашка… Не оставляй меня одну!
– Послушай, Юля! Я вернусь ровно через неделю, день в день.
– А вдруг я именно в эту неделю умру? Одна, без тебя…
– Незачем и некогда тебе умирать: у тебя впереди еще операция и, возможно, облучение.
– А я боюсь… Нет, умереть я не боюсь, я давно привыкла к тому, что все равно придется, я только не хочу умирать без тебя!
– Что за глупости, Юлечка? Химия прошла благополучно, ты сейчас восстанавливаешься. Чего ты вдруг испугалась, глупенькая?
– Рома, я всегда боялась, что, когда я буду умирать, со мной никого не будет рядом и некому будет подержать меня за руку. Когда ты появился, я так радовалась, что теперь не придется мне умирать одной. А ты хочешь уйти и оставить меня одну со смертью…
Роман похолодел.