Анатомия скандала

Sarah Vaughan

ANATOMY OF А SCANDAL

© Sarah Vaughan Ltd, 2018

© Перевод. О. А. Мышакова, 2018

© Издание на русском языке AST Publishers, 2018

* * *

Моему отцу Крису с любовью

Ему нужны виновные. И он находит тех, кто виновен. Пусть даже не в том, в чем их обвиняют.

Хилари Мантел. Внесите тела

Глава 1

Кейт

2 декабря 2016 года

Парик на письменном столе, куда я его швырнула, напоминает выброшенную на берег медузу. Вне зала суда я небрежно обращаюсь с этой важнейшей частью своего гардероба, выказывая парику обратное тому, что ему полагается внушать, – уважение. Ручной работы, из конского волоса, стоит почти шестьсот фунтов. Мне хочется, чтобы он состарился и добрал солидности, которой мне не хватает. Чтобы пожелтел у кромки от многолетнего воздействия пота, а тугие кремовые букли обвисли бы или стали серыми от пыли. Через девятнадцать лет после того, как меня приняли в коллегию адвокатов, парик у меня по-прежнему как у старательного новичка, а не как у адвоката, унаследовавшего его от отца. А я мечтаю как раз о парике, потускневшем от почтенного возраста, статуса и преемственности.

Я сбросила туфли – черные лаковые лодочки с золотой косичкой спереди. Такие носили щеголи эпохи Регентства, герольдмейстеры палаты лордов – и адвокатессы, обожающие историю, формалистику и нелепость всего этого. Дорогая обувь очень важна. При разговоре с другими адвокатами или клиентами, с судебными приставами и полицейскими все мы время от времени опускаем взгляд, чтобы не показаться агрессивными. Так вот, любой, кто взглянет на мои туфли, увидит ту, кто разбирается в нюансах психологии и принимает себя всерьез. Они увидят женщину, одевающуюся так, будто она верит в свою победу.

Я, видите ли, люблю выглядеть соответственно положению. Люблю все делать правильно. Женщины-адвокаты могут носить воротничок – лоскут хлопка с кружевом, похожий на детский нагрудник и стоящий целых тридцать фунтов. Или могут одеваться, как я: белая туника под горло, а воротник крепится на кнопках спереди и сзади. Манжеты с запонками. Черный шерстяной жакет с юбкой или брюками и, смотря по профессиональным успехам и возрасту, черная мантия тонкой шерсти или шерсти с шелком.

Сейчас я не в мантии. Переодевание происходит в Олд-Бейли, в специальной комнате. Мантию долой. Отстегнуть воротник и манжеты. Недлинные светлые волосы, собранные в суде в конский хвост, распущены и немного взбиты.

Без мантии я женственнее. В парике и очках в тяжелой оправе я выгляжу асексуально – и, безусловно, непривлекательно, хотя у меня высокие скулы. Два острых выступа, обозначившиеся к двадцати пяти годам, стали резче и тверже, как и я с годами стала резче и тверже сама.

Без парика я больше похожу на себя. На себя настоящую, а не ту, которой я бываю в суде, или на мои ранние инкарнации. Это я, Кейт Вудкрофт, королевский адвокат, специализация – уголовное право, член Внутреннего темпла^[1], эксперт по преступлениям на сексуальной почве. Сорок два года, разведенная, одинокая и бездетная. Я опустила голову на руки и длинно выдохнула, заставляя себя смириться. Нехорошо. Не могу расслабиться. У меня на запястье пятнышко экземы, и я втираю крем «Е 45», борясь с желанием расчесать его, ногтями содрать свою неудовлетворенность жизнью.

Вместо этого я поднимаю взгляд к высокому потолку моего кабинета. Настоящий оазис спокойствия в самом центре Лондона – восемнадцатый век, лепные украшения, золотые листья вокруг потолочной розетки, а сквозь высокие створчатые окна видны двор Внутреннего темпла и круглая церковь двенадцатого века.

Это мой мир – архаичный, анахроничный, привилегированный, эксклюзивный. Все, к чему я должна бы – и в нормальной ситуации стала бы – испытывать нескрываемую неприязнь. И, однако, я люблю его. Люблю, потому что все это – россыпь зданий на границе Сити, возле Стрэнда, сбегающих к реке; помпезность и иерархия; статус, история и традиции – то, о чьем существовании я раньше не подозревала и даже думать не могла, что буду здесь работать. Это показывает, насколько высоко я поднялась.

Вот почему, если я иду одна, а не с коллегами, и покупаю себе капучино, то горячий шоколад с лишним пакетиком сахара протягиваю девчонке, скорчившейся в спальном мешке на Стрэнде. Большинство людей не хотят ее замечать. Бездомные хорошо умеют становиться невидимыми – или мы хорошо умеем превращать их в невидимых, отводя взгляд от спальных мешков защитного цвета и от самих людей с серыми лицами и свалявшимися волосами, закутанных в слишком большие свитера, и от их тощих собак, когда спешим к манящему блеску Ковент-Гардена или к культурным сенсациям Саут-Бэнка.

Но походите вокруг любого здания суда, и вы увидите, как зыбко бывает благосостояние, как ваш мир может рухнуть в одну минуту, если вы замахнетесь на что-то, что вам не по плечу, или хоть на одну злосчастную долю секунды преступите закон. Особенно если вы бедны. Ибо суды, как и больницы, магнитами притягивают тех, кому судьба всегда была мачехой, кто выбирал не тех мужчин или ложных друзей и так погряз в неудачах, что позабыл о моральных устоях. Богатым и здесь легче: вспомнить хоть уклонение от налогов, оно же мошенничество – так его можно трактовать для человека, у которого нет ловкого бухгалтера. Невезучесть – или отсутствие чутья – не преследует богатых так же неуклюже, как людей без средств.

Так, я в плохом настроении. Сразу можно определить, когда у меня плохое настроение: я начинаю думать, как неопытный политик. Как правило, я держу свои мысли в духе «Гардиан» при себе, чтобы не слишком выделяться среди более консервативных членов нашей палаты и не провоцировать ожесточенные дискуссии на официальных обедах, где подают еду, какая обычно бывает на свадьбах, – курицу или запеченного лосося, – и такое же неважное вино. Куда дипломатичнее ограничиться юридическими сплетнями: кто из адвокатов, устав от отсутствия заказов, подал заявку на место судьи в уголовном суде, кто скоро получит адвокатскую мантию, кто, не сдержавшись, нагрубил приставу в зале суда. На эти темы я могу болтать, одновременно обдумывая текущие дела по работе, сокрушаясь по поводу своей незадавшейся личной жизни и даже соображая, что купить назавтра на обед. Спустя девятнадцать лет я овладела искусством быть как все. Я в этом настоящий эксперт.

Но за неприступными стенами моего кабинета, куда могут попасть лишь избранные, я на минуту отпускаю себя – сидя за солидным двухтумбовым столом красного дерева, утыкаюсь головой в стиснутые кулаки, зажмуриваюсь и с силой вдавливаю в глаза костяшки пальцев. Я вижу звезды и белые черточки, разрывающие тьму и сияющие ярче бриллиантов в кольце, которое я себе купила, потому что больше никто мне кольца не купит. Лучше видеть белые взрывы, чем дать волю слезам.

Я только что проиграла дело. И хотя я знаю, что к понедельнику горечь поражения ослабнет и надо будет заниматься другими делами, которые я веду, и другими клиентами, которых я представляю, – все равно это мучительно. Такое со мной бывает нечасто. Я не люблю поражений, поэтому предпочитаю побеждать. Как и любой адвокат. Это естественно – нам необходимо доказательство, что карьера по-прежнему идет вверх. Так устроена состязательная система правосудия.

Помню, для меня стало настоящим шоком, когда нам это объяснили на пальцах в начале стажировки в адвокатской коллегии. Я пришла в юриспруденцию с высокими идеалами (некоторые сохранила – рутина меня не сломила) и не ожидала услышать нечто жесткое.

– Истина – непростая штука. Нравится вам это или нет, но задача адвоката в состязательной системе правосудия – отнюдь не докапываться до истины, – говорил Джастин Кэру нам, двадцатилетним, вчерашним студентам Оксфорда, Кембриджа, Дарема и Бристоля. – Задача адвоката, по сути, сводится к тому, чтобы быть убедительнее оппонента. Дело можно выиграть даже с горой доказательств против вас, если вы умеете убеждать. Ну и, разумеется, любой адвокат стремится победить.

Но иногда мы проигрываем, несмотря на все наше умение убеждать. По моему опыту, это почти неизбежно, если свидетель оказывается ненадежным, если он не может подкрепить свое заявление доказательствами, если при перекрестном допросе его рассказ начинает походить на моток шерсти, который трепал котенок, – клубок противоречий, становящийся еще более запутанным, стоит начать его разматывать.

Так случилось и сегодня в деле Батлера, деле об изнасиловании, осложненном домашним насилием: Тед Батлер и Стейси Гиббонс прожили вместе четыре года, и большую часть этого времени Батлер позволял себе рукоприкладство.

Я с самого начала знала: дело проигрышное. У нас всегда готовы осудить незнакомца-насильника, пресловутого негодяя из темного переулка, но едва речь заходит о насилии в семье, присяжные «затрудняются с решением».

Вообще жюри, как правило, голосует в подобных делах справедливо, однако сегодня этого не произошло. Порой мне кажется, эти люди застряли в викторианской эпохе: раз она твоя жена, официальная или гражданская, нечего выносить сор за порог; что происходит за закрытыми дверями, там и остается. Поверьте, очень противно копаться в интимной жизни пары, выслушивать, что надевает жена, ложась в постель (большого размера футболку из супермаркета), или как муж всегда курит после секса, хотя у жены астма и ему прекрасно известно, что от табачного дыма она начинает задыхаться. Остается недоумевать, откуда вообще в зале зрители, зачем они пришли поглазеть на эту жалкую, удручающую драму. Или это интереснее мыльной оперы, потому что участники – реальные люди и свидетельница плачет по-настоящему? К счастью, им этого не видно, потому что она сидит за ширмой и может не смотреть на своего предполагаемого насильника – толстошеего и с поросячьими глазками. В попытке казаться респектабельным он вырядился в дешевый костюм, черную рубашку и такой же галстук, в которых выглядит скорее зловеще, и теперь бросает взгляды на нее со скамьи подсудимых, отделенной от зала усиленным стеклом.

Это неприлично и по́шло, это нескромно и бесстыдно, но я все равно задаю вопросы о самых интимных и страшных моментах, которые пережила Стейси, потому что в глубине души, несмотря на врезавшиеся в память слова уважаемого адвоката, хочу докопаться до истины.

Но защитник обвиняемого поднял тему порнографии – это стало возможным лишь потому, что мой оппонент сделал убедительное заявление о существовании прямой параллели между сценой из фильма для взрослых в DVD-проигрывателе, стоявшем в спальне Батлера и Гиббонс, и тем, что произошло с моей клиенткой.

– Возможно ли, – вопрошал мой ученый коллега Руперт Флетчер глубоким, властным баритоном, – что это была сексуальная игра, которую эта женщина теперь считает компрометирующей? Фантазия, которая, по ее мнению, зашла несколько дальше ожидаемого? В порнофильме женщину тоже привязывали – в точности как мисс Гиббонс. Возможно ли, что в момент проникновения Тед Батлер искренне считал, будто Стейси Гиббонс принимает участие в ролевой игре, которую они обсуждали ранее, играет роль, на которую согласилась добровольно?

Далее Флетчер изложил подробности порнофильма и зачитал эсэмэс моей клиентки: «Это меня возбуждает». И я увидела, как на лицах некоторых присяжных выразилось отвращение – например, у женщины средних лет, одетой чересчур нарядно для зала суда (видимо, она настроилась на процесс об ограблении или убийстве, и пикантные подробности дела Стейси открыли ей глаза). Было ясно, что сочувствие к Стейси исчезает быстрее, чем отступает отлив, обнажающий морское дно.

– Вы же фантазировали насчет связывания? – спрашивал Руперт. – Вы писали сообщение своему любовнику, недвусмысленно давая понять, что готовы попробовать? – Он сделал паузу, дожидаясь, пока рыдания Стейси разнесутся по лишенному окон залу суда.

– Да, – прозвучало ее невнятное признание, и с этой секунды уже не имело никакого значения, что Тед едва не задушил ее во время изнасилования или что запястья Стейси были до крови ободраны веревкой, когда она пыталась освободиться, – у нее хватило ума снять эти следы на айфон. После ее «да» все покатилось к чертям.

Я налила виски из стоявшего на тумбочке декантера. Я редко пью на работе, но сегодня был трудный день. Шел уже шестой час, приближались сумерки. Вечерние облака, подсвеченные золотом и нежными персиковыми оттенками, придавали особую прелесть внутреннему дворику. Мне всегда казалось, что вечером выпить не грех. Односолодовый виски обжег горло и приятно согрел желудок. Интересно, отмечает ли Руперт победу в винном баре напротив Высокого суда? Он не мог не понимать – по следам на запястьях и шее жертвы, по усмешке, появившейся на лице его клиента, когда зачитывали вердикт, – что Батлер виновен на все сто, но победа есть победа. И все же, если бы я сегодня выступала на стороне защиты, у меня хватило бы порядочности не злорадствовать и уж тем более не покупать бутылку «Вдовы Клико», чтобы распить с помощником. С другой стороны, я избегаю защищать фигурантов подобных дел. Адвокат, занимающийся и обвинением, и защитой, считается более квалифицированным, но я не хочу идти на сделку с совестью, представляя интересы тех, кого считаю виновными. Я предпочитаю выступать на стороне обвинения.

Ибо я предпочитаю быть на стороне истины, а не только на стороне победителей, и если я верю свидетелю, для меня это достаточное основание взяться за дело. Вот почему я стараюсь выигрывать – не только ради престижа, но и потому, что хочу защитить таких вот Стейси Гиббонс, а также тех, чьи случаи менее сложны и более ужасны – как у шестилетней девочки, изнасилованной собственным дедом, одиннадцатилетнего мальчика, неоднократно подвергавшегося сексуальному насилию со стороны начальника своего скаутского отряда, или студентки, которую принудили делать минет, когда она возвращалась домой одна поздним вечером, – я всегда на стороне таких, как она… Критерий доказанности в уголовном суде весьма высок – он предполагает отсутствие обоснованного сомнения, а не просто значительную вероятность, как в гражданских делах. Вот почему Теда Батлера сегодня освободили в зале суда: было брошено зерно сомнения, представлена гипотетическая возможность, придуманная Рупертом с его приторным голосом, что Стейси, которую присяжные могли счесть грубоватой, согласилась на жестокий секс и лишь спустя две недели, обнаружив, что у Теда интрижка на стороне, обратилась в полицию. А то, что она была эмоционально травмирована и боялась позора, бесцеремонности и недоверия в суде, как в итоге и получилось, присяжным в головы не пришло.

Я долила виски в тяжелый хрустальный бокал и плеснула туда чуть-чуть воды. Два бокала – моя норма, и я об этом помню. Без дисциплины нельзя – притупляется острота ума. Пожалуй, пора идти домой, но мысль вернуться в мою трехкомнатную квартиру, где царит идеальный порядок, совсем не привлекает. Вообще, мне даже нравится жить одной. Я слишком своевольна, чтобы заводить отношения, слишком ревниво отношусь к своему личному пространству, слишком эгоистична и слишком конфликта. Я, как роскошью, наслаждаюсь своим одиночеством – мне не приходится приспосабливаться к чужим запросам, когда в голове у меня прокручивается очередное дело или я с ног валюсь после выступления в суде. Но когда я проигрываю, меня возмущает замкнутая тишина. Я не хочу быть одна и пережевывать свои профессиональные и личные несовершенства, поэтому задерживаюсь на работе, когда семейные коллеги давно разошлись по домам, и ищу истину в кипах документов, придумывая способ победить.

По деревянным ступеням восемнадцатого века простучали каблуки других адвокатов, с лестницы долетел приглушенный смех. Начало декабря, все готовятся к рождественским праздникам. Пятница. В воздухе так и чувствуется всеобщее облегчение: закончилась трудная неделя. Я не пойду с коллегами в паб: у меня лицо надувшейся на крупу мыши, как говорила моя мать, а притворства с меня на сегодня достаточно. Не хочу, чтобы меня утешали и говорили, что вокруг сколько угодно самых разных дел, а браться за домашнее насилие – все равно что заведомо расписаться в поражении. Я не хочу через силу улыбаться, когда внутри все кипит, не хочу, чтобы мое настроение испортило общее веселье. К тому же там будет Ричард, мой бывший практикант – и любовник (но как о нас узнала его жена Фелисити, мы стали встречаться все реже). Не хочу раскачивать и тем более опрокидывать лодку их брака – и не хочу жалости Ричарда.

Раздался стук в дверь – резкий, короткий, дробный. Единственный человек, кого я сейчас смогу стерпеть, – Брайан Тейлор, мой помощник на протяжении всех девятнадцати лет работы на Свифт-корт, 1. У него сорок лет профессионального стажа, а здравого смысла и знания психологии больше, чем у многих юристов. Под гладко причесанными седоватыми волосами, аккуратно застегнутым костюмом и непременным «мисс» (Тейлор свято блюдет иерархию, по крайней мере в офисе) кроется острая проницательность, знание человеческой натуры и строгие нравственные принципы. Вообще Тейлор очень закрытый человек. Только проработав с ним четыре года, я узнала, что от него ушла жена, и еще через четыре года – что она ушла к другой женщине.

– Подумал, что вы еще на месте. – Тейлор просунул голову в дверной проем. – Я слышал о деле Батлера. – Он перевел взгляд с пустого бокала на бутылку виски и снова на бокал, но ничего не сказал.

Я пробормотала что-то уклончивое – вышло какое-то горловое рычание. Тейлор остановился у стола, заложив руки за спину, внутренне спокойный, хотя чувствовалось, что ему не терпится поделиться очередной мудростью. Я невольно подыграла ему, откинувшись на спинку кресла и стараясь немного отвлечься от мрачного настроения.

– Вам необходимо что-то громкое. Резонансное.

– И не говорите… – У меня вырвался вздох облегчения: хоть кто-то знает меня достаточно хорошо, чтобы констатировать мои амбиции как факт.

– Вам необходимо, – продолжал Тейлор, хитро поглядывая на меня (его темные глаза так и сверкали от сенсационности пикантного дела), – нечто такое, что выведет вас на новый уровень. Позволит совершить прорыв в карьере.

У Тейлора что-то в руках. Так я и знала. С октября 2015 года все дела пересылаются в электронном виде, их уже не приносят обвязанными темно-розовой лентой, как пухлое billet doux^[2]. Но Брайану известно, что я люблю читать бумажные документы, корпеть над кипой бумаг, делать пометки, подчеркивать, выделять что-то маркерами, пока у меня не получится карта, по которой я и поведу дело в суде.

Тейлор всегда распечатывает для меня дела, и приятнее писем я не знаю. С уверенностью фокусника он положил досье на стол, как вынутого из шляпы кролика.

– И я принес вам именно такое дело.

Глава 2

Софи

21 октября 2016 года

Софи никогда не считала своего мужа лжецом.

Да, она знала, что он многое скрывает. Это часть его работы – по возможности экономить на правде. Для члена правительства это даже обязательно.

Чего Софи не ожидала, так это что муж станет ей лгать. Вернее, что он может вести двойную жизнь, о которой она ничего не знает. Секрет грозил сдетонировать под ее любовно обустроенным мирком и разнести его на куски.

В пятницу утром, когда Джеймс отвозил детей в школу, Софи вдруг захлестнула волна такой неистовой любви, что она замерла на ступеньках, упиваясь видом этой троицы. Они стояли в дверном проеме, как в раме. Джеймс, обернувшись, чтобы попрощаться, помахал ей левой рукой – так, как это делают политики. Софи всегда подшучивала над этим его жестом, но он, похоже, вошел у мужа в привычку. Его правая рука лежала на затылке Финна: челка у сына лезла в глаза, носки спустились на щиколотки, мыском он ковырял плитку пола – как всегда, не хотел в школу. Его старшая сестра, девятилетняя Эмили, уже стояла на пороге, твердо настроенная не опаздывать.

– Ну что, пока, – сказал муж. Осеннее солнце осветило по-мальчишески остриженную макушку и окружило ореолом всю его высокую, шесть футов три дюйма, фигуру.

– Пока, мам! – крикнула дочь и сбежала на дорожку.

– Пока, мамуля! – Финн, расстроенный изменением привычного порядка – сегодня в школу их вез папа, – выпятил нижнюю губу и покраснел.

– Пошли, будущий мужчина. – Джеймс направил сына к двери, авторитетный, не терпящий возражений, спокойный, и Софи почти рассердилась на себя за то, что до сих пор тает перед этой властностью. Джеймс улыбнулся сыну, и черты его лица смягчились: Финн – его слабость. – Ты же всегда радуешься, когда входишь в класс.

Он обнял сына за плечи и повел по их чистому садику в западной части Лондона, где фигурно подстриженные лавры напоминали часовых, выстроившихся вдоль обсаженной лавандой дорожки, все дальше удаляясь от Софи.

Моя семья, думала она, любуясь идеальным трио: дочка, бегущая впереди, радуясь новому дню, – тоненькие ножки, раскачивающийся хвостик на макушке; сын, взявший папу за руку и смотревший на него с неприкрытым обожанием, которое бывает только у шестилетних. От сходства мужа и сына (Финн – Джеймс в миниатюре) у Софи сладко замерло сердце. «У меня прелестный сын и красавец муж», – думала она, глядя на широкие плечи Джеймса, занимавшегося когда-то греблей. Она ждала – вернее, надеялась, – что муж обернется и улыбнется ей, потому что Софи никогда не могла устоять перед его обаянием.

Конечно же он не обернулся, и Софи проводила взглядом своих самых дорогих людей в мире.

Все начало рушиться в 20.43. Джеймс опаздывал. Можно было догадаться, что он опоздает: сегодня же вторая пятница месяца, Джеймс вел прием избирателей в самой глуши своего округа в Суррее, в ярко освещенном сельском клубе.

Когда его избрали в парламент на первый срок, они всей семьей ездили туда каждые выходные, перебираясь в холодный, сырой коттедж, упорно не желавший становиться уютным, несмотря на дорогой ремонт. Когда Джеймса избрали на второй срок, стало возможным не притворяться, что им нравится по полнедели торчать в Терлсдоне. Летом там, конечно, было хорошо, но зимой невыносимо скучно: Софи смотрела в окно на голые деревья, которыми был обсажен их сад, пока Джеймс окучивал свой электорат, и задабривала Финна и Эм, привыкших жить в городе и скучавших по суете и развлечениям их настоящего дома в Кенсингтоне.

Теперь они выбирались в Суррей не чаще раза в месяц, а Джеймс скрепя сердце ездил встречаться с избирателями каждые две недели. Пятничные встречи длились не дольше двух часов – к шести он обещал выехать.

Джеймс стал заместителем министра, и ему был положен водитель. Софи ждала мужа к половине восьмого: особых пробок не было. Сегодня они приглашены к друзьям на скромный ужин. Ну это только так говорится – друзья. Мэтт Фриск, тоже замминистра, был агрессивно амбициозен, что плохо сочеталось с принятыми в их кругу понятиями, где успешность была непременным условием, но неприкрытое честолюбие считалось вульгарным. Однако Мэтт и Элли – ближайшие соседи, и Софи нелегко было постоянно отказываться от приглашений.

Она обещала им быть к четверти девятого, а уже десять минут. Где же Джеймса носит? За окнами в город прокрался октябрьский вечер, черноту немного рассеивал свет уличных фонарей. Осень пришла незаметно, неслышной поступью. Софи любила это время года. Осень ассоциировалась у нее с новыми возможностями – о беготне по опавшим листьям в Крайст-Черч-Медоуз, когда у нее, первокурсницы, кружилась голова при мысли об открывшихся перед ней перспективах. С появлением детей настало время вить семейное гнездышко: уютно потрескивающие дрова в камине, жареные каштаны, бодрящие прогулки по осеннему холодку, рагу по замысловатым рецептам. Что-то таит этот осенний вечер, напряженный, как струна. На тротуаре раздались шаги, послышался игривый женский смех и низкий мужской голос. Не Джеймс. Шаги зазвучали громче, приближаясь, но быстро замерли вдали.

Софи нажала кнопку повторного набора. После нескольких звонков включился автоответчик. На мгновение утратив привычный самоконтроль, она раздраженно ткнула пальцем в гладкий экран. От страха замерло под ложечкой: на миг Софи снова оказалась в продуваемой всеми ветрами привратницкой оксфордского колледжа, где она сидела у таксофона в ожидании звонка. Сочувствие на лице швейцара, острый, пронизывающий страх, говорящий, что случится нечто ужасное, – почти нестерпимый в ту последнюю неделю первого семестра. В девятнадцать лет ей уже приходилось ждать его звонков.

Четырнадцать минут девятого. Софи позвонила снова, ненавидя себя за слабость. Телефон мужа сразу же переключился на автоответчик. Софи сняла воображаемую ниточку, поправила разноцветные плетеные браслеты и придирчиво оглядела ногти – аккуратно подпиленные, без лака, так не похожие на длинные глянцевые коготки Элли.

На лестнице раздались шаги и послышался детский голосок:

– А папа вернулся?

– Нет. Иди спать, – неожиданно для себя отрезала Софи.

Эмили уставилась на мать, приподняв бровь.

– Ложись в постель, милая, – добавила Софи мягче и пошла по лестнице наверх. Ее сердце бешено стучало пока она укладывала дочь в кровать. – Давай-ка уже успокаивайся. Папа скоро приедет.

– А когда приедет, он поднимется пожелать мне спокойной ночи? – надувшись и став невероятно хорошенькой, спросила Эмили.

– Мы собирались в гости, но если ты еще не будешь спать…

– Не буду. – Упорство Эмили, волевой подбородок и железная вера в себя делали ее настоящей дочерью своего отца.

– Ну, значит, обязательно поднимется. – Софи легонько поцеловала дочку в лоб, чтобы закончить разговор, и подоткнула одеяло. – Но только я не хочу, чтобы ты бегала по дому. Кристина очень даже неплохая няня. Когда папа приедет, я его к тебе отправлю.

Семнадцать минут девятого. Софи решила больше не звонить. Она не имела привычки следить за каждым шагом мужа, но от такого полного молчания ее бросало в дрожь. Обычно с Джеймсом очень легко связаться… Это на него непохоже. Допустим, они стоят в пробке на М25, Джеймс перебирает свои бумаги на заднем сиденье. Он бы обязательно позвонил, отправил эсэмэс, имейл, не заставлял бы ее волноваться. Помощница-француженка крутилась на кухне, мечтая, чтобы хозяева побыстрее ушли и она вытянулась бы на диване, радуясь, что весь дом принадлежит ей. Тщательный, почти незаметный макияж Софи уже не казался идеальным. Купленные для Фрисков цветы вяли на столике в холле.

Двадцать одна минута. Она позвонит Фрискам в половине девятого. Восемь тридцать. Софи не хотелось звонить. Восемь тридцать пять, тридцать шесть, тридцать семь. Понимая, что это нарушение правил приличия, в восемь сорок Софи отправила Элли Фриск коротенькую эсэмэс с извинениями: на встрече с избирателями возникли непредвиденные задержки, очень жаль, но сегодня они с Джеймсом не смогут прийти на ужин.

В «Таймс» нашлась статья Уилла Стэнхоупа об «Исламском государстве», однако слова бывшего сокурсника не доходили до сознания Софи. С тем же успехом она могла бы читать Финну рассказ о динозаврах-космонавтах: сюжет ее равно не занимал. Всем своим существом она сейчас была настроена на одно.

И вот наконец послышался звук отпираемого замка. Короткий скрежет – и шипение открываемой тяжелой дубовой двери. Его шаги – странно медленные, не привычная бодрая, уверенная походка. Глухой стук от поставленного на пол «красного ящика»^[3] – груз ненадолго сброшенной ответственности, самый прекрасный звук в вечер пятницы. Плеск сухого белого вина, наливаемого из бутылки. Звон ключей, положенных на столик в холле. И снова тишина.

– Джеймс, – позвала Софи.

Его красивое лицо казалось серым, улыбка была вымученной, одними губами. Морщинки вокруг глаз стали заметнее.

– Фрисков лучше отменить.

– Уже отменила.

Джеймс стянул пальто и аккуратно повесил его на вешалку, отворачивая лицо. Софи помолчала и обняла мужа за талию, его точеную талию, напоминавшую ствол молодого деревца, которое развивается вширь. Но Джеймс протянул руки за спину и мягко разомкнул руки жены.

– Джеймс! – Холод под ложечкой усилился.

– Кристина здесь?

– Да.

– Пусть уйдет в свою комнату. Нам нужно поговорить.

– Понятно. – Сердце у Софи затрепетало, когда она услышала свой ставший странно невыразительным голос.

Джеймс улыбнулся одними губами, и в его голосе появилась нотка раздражения, будто Софи была эгоистичным ребенком или медлительной подчиненной:

– Можно сделать это прямо сейчас, Софи?

Она внимательно смотрела на мужа, не понимая его настроения – она ожидала другого.

Джеймс растирал лоб длинными твердыми пальцами, на мгновение прикрыв зеленые глаза. Изумительно длинные ресницы касались щек. Потом он широко открыл глаза, и взгляд у него стал в точности как у Финна, когда тот пытался предотвратить взбучку и вымолить прощение. Таким взглядом Джеймс смотрел на Софи двадцать три года назад, признавшись, что переживает кризис, который грозит его уничтожить, и поэтому им надо расстаться. От этого воспоминания Софи до сих пор бросало в дрожь.

– Я очень виноват, Соф. Я так виноват…

Казалось, в эту минуту Джеймс изнемогает не только от бремени своих должностных обязанностей (заместитель государственного секретаря по борьбе с экстремизмом), а будто на него навалилась ответственность всего британского правительства:

– Я облажался по-крупному.

Дело оказалось в Оливии Литтон, которую Софи всегда считала парламентской референткой Джеймса. Высокая, светловолосая, двадцати восьми лет, со связями, уверенная в себе, амбициозная.

– Словом, и здесь сногсшибательная блондинка. – Софи хотела съязвить, но ее голос прозвучал пронзительно.

Интрижка продолжалась пять месяцев. Джеймс порвал с Оливией неделю назад, сразу после партийной конференции.

– Это ничего не значит, – говорил он, обхватив голову руками, с виду искренне раскаиваясь. Откинувшись на спинку кресла, он сморщил нос и выдал еще одно клише: – Это был просто секс, очередная победа, льстившая мужскому самолюбию.

Софи с трудом сглотнула. Из груди рвалась ярость, и сдерживать ее становилось все труднее.

– Ну, это совершенно меняет дело.

Взгляд Джеймса стал мягче, когда он разглядел ее боль.

– У нас по этой части все всегда было нормально, сама знаешь. – Муж читал Софи как раскрытую книгу – умение, доведенное до совершенства за два десятилетия и крепко связывавшее супругов. – Я всего лишь совершил глупейшую ошибку.

Сидя на диване очень прямо, Софи ждала, когда ее гнев уляжется и она сможет разговаривать нормально, или когда Джеймс попытается перекинуть мостик через пропасть, разверзшуюся между ними, – протянет руку или хоть улыбнется жене. Но он застыл с опущенной головой, поставив локти на колени и соединив пальцы, словно в молитве. Вначале Софи не чувствовала ничего, кроме презрения, к этому лицемерному шоу в духе Тони Блэра (кающийся политик!), но смягчилась, когда у Джеймса дрогнули плечи. Это не было рыдание – просто глубокий вздох. Она вспомнила свою мать, когда ее отец (тот еще ходок) признавался в очередном «неблагоразумии». Обреченная покорность Джинни – и мелькнувшая и сразу подавленная боль в зеленых, как море, глазах.