© М.В. Виноградова, текст, 2021
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021
Не успела закрыться дверь за последним пациентом, как Шубников вскочил и скинул заранее расстегнутый халат, но Клавдия Константиновна преградила ему дорогу к свободе.
– Свидание с пивным ларьком придется отложить, Александр Васильевич.
– Чего это?
– Главврач немедленно требует вас к себе.
– Ну уж нет! – Шубников схватил часы, которые снимал с руки во время приема, и многозначительно постучал пальцем по циферблату: – Рабочее время кончилось!
Сурово приподняв левую бровь, медсестра заметила:
– Это прием закончился, Александр Васильевич, а рабочее время – нет.
– Может, скажете, что меня на вызов дернули? – заныл Шубников, – а до завтра она забудет…
– Идите, доктор. Вы же не знаете, зачем она вас пригласила.
– Ну явно не затем, чтобы премию вручить. Или почетную грамоту.
– Да, – вздохнула Клавдия Константиновна, – это крайне маловероятно.
– Ну вот…
– Идите‐идите.
Шубников снова надел халат и, не застегиваясь, побежал на второй этаж, перебирая в памяти свои прегрешения. Было их не так чтобы мало, но по опыту он знал, что сильнее всего получишь именно за то, в чем нисколько не виноват.
Медкарты на столе главврача образовывали настоящий бастион, из-за которого виднелась только ее макушка.
– Ой, кто это к нам пришел, – пропела она, – сразу и не разберешь, то ли ведущий хирург поликлиники, то ли санитар из морга.
Шубников вздернул подбородок и халат застегивать не стал.
Главврач вышла из своего укрытия. «Ой, а кто это, – мысленно передразнил Шубников, – то ли главврач, то ли торговка с Кировского рынка». Таисия Михайловна была полная брюнетка лет сорока с короткой стрижкой и челкой, высветленной по последней дикой моде, к которой Шубников еще не успел привыкнуть.
– Саша, ну что за вид, – приблизившись, главврач поправила ему перекрутившийся воротник халата, – хирург – это ведь лицо поликлиники. Как думаешь, мне приятно, что у нашего учреждения такое помятое лицо?
– Что звали-то?
– Ах да! – Таисия Михайловна улыбнулась и легонько стукнула себя по лбу, – сообщаю вам, дорогой Александр Васильевич, что пришло время исполнить ваш гражданский долг!
– Я уж исполнил. С горушкой.
– Не воинский, а гражданский.
Не понимая, куда она ведет, Шубников почесал в затылке. Главврач засмеялась:
– Помните, мы вас выбрали народным заседателем?
– Нет.
– Ну как же? Это единственная общественная нагрузка, которую вы любезно согласились нести.
– Но я думал, что меня никогда не вызовут. Врачей ведь обычно не дергают?
– Обычно нет. Но тебя возмездие все-таки настигло. Короче говоря, ноги в руки и топай в суд.
– Сидеть там, слушать все эти дрязги?
– Сидеть там, слушать все эти дрязги.
– Да ни за что! Вы же можете меня не пустить по производственной необходимости?
– А у меня ее нет, – Таисия Михайловна торжествующе ухмыльнулась.
– Как это нет? Что ж, Селиверстова одна останется?
– Ну так остается же, когда ты в отпуске, и наоборот. Ничего страшного.
– А она не согласится!
– Да что ты говоришь! Я ей полставки подрисую за расширение зоны обслуживания, она только рада будет.
– Она дура.
Главврач нахмурилась и скрестила руки на груди, став похожей на Наполеона, только толстенького и в белом халате:
– Дура не дура, Сашенька, зато у нее всегда талоны вовремя сданы, инвалидности оформлены, карточки написаны, а с тобой я как на пороховой бочке. Ты то с похмелья, то пьяный, то вообще… Будто и не знаешь, что страна взяла курс на борьбу с алкоголизмом.
Шубников пожал плечами.
– Клава хоть отдохнет от тебя, – продолжала главврач, – ты подумай, я тебе дала лучшую медсестру во всей поликлинике, а ты ее за полгода в тяжелую невротичку превратил. Она за тобой смотрит как за малым ребенком, половину твоей работы делает, ты хоть это понимаешь?
– Это понимаю.
– Ну вот и иди в суд. Посмотришь кстати, до чего пьянство людей доводит. Если тебя цирроз не пугает, может, хоть зрелище моральной деградации на какие-то мысли натолкнет.
– Не натолкнет. Меня перевоспитывать – дохлый номер.
Таисия Михайловна поморщилась и вдруг погладила его по плечу так мягко, будто он был ей родным человеком.
– Ах, Саша, Саша, – она покачала головой, – как достучаться до тебя?
Он резко отступил.
– А никак! Я работу свою делаю, а остальное вас не касается.
– Зря ты дистанцируешься от коллектива.
– Знаете, Таисия Михайловна, я еще не до такой степени морально деградировал, чтобы сунуться в дружный женский коллектив.
– Побрейся хотя бы перед заседанием.
Главврач села за стол и раскрыла верхнюю карточку, очень пухлую, в картонном переплете с изъеденными временем уголками. Корешок был подклеен розовой цветной бумагой под мрамор, некая праздничная заплатка на мрачной летописи болезней. Пробормотав, что все понял, Шубников быстро ушел, пока Таисия Михайловна не выхватила его запись с какой-нибудь чудовищной ошибкой.
Хотя… Лучше было бы получить очередной нагоняй, чем узнать, что с понедельника ему придется ходить в суд. Это даже хуже, чем на учебу. Впрочем, нет, на учебу все-таки хуже, ведь в суде не встречаешь на каждом углу старых знакомых.
После антисептиков и ламп дневного света ленинградский воздух казался ему свежим и сладким, как сама свобода. Выйдя на крыльцо поликлиники, Шубников потянулся, резко выдохнул, напугав, кажется, при этом небольшой отряд бабушек, готовящийся к атаке на регистратуру, и подставил лицо ласковому сентябрьскому солнцу.
Облетали с кленов первые листья, расцвечивая багряными и рыжими крапинками еще по-летнему сочные изумрудные газоны. Под бледным хрустальным небом природа готовилась к своей прекрасной агонии, именуемой золотой осенью.
Остановившись возле пышного куста шиповника, усыпанного алыми плодами, блестящими под солнцем, как капли свежей крови, Шубников достал сигаретку. День выдался такой ясный, что не разглядеть язычка пламени, и Александр только по теплу в руке понял, что зажигалка сработала.
На крыльце поликлиники показалась Клавдия Константиновна, стройная, подтянутая и прямая как доска, в старомодном двубортном плаще и туфлях на плоской подошве, она очень напоминала английскую гувернантку из благородного семейства. Шубников никогда не видел гувернанток вживую, но по книжкам составил себе именно такое представление.
На всякий случай он отступил подальше за куст. Если Клавдия его заметит, то придется идти вместе до метро, а о чем разговаривать со своей медсестрой вне работы, Шубников не имел ни малейшего понятия.
Запах разогретого пыльного асфальта, и так редкий гость в Ленинграде, совсем скоро растворится в мелких хмурых дождях и уйдет до следующего лета. И кто-то сегодня вдыхает его последний раз…
В детстве и юности все было ясно, лето кончалось, но разноцветные кленовые листья символизировали не умирание, не конец, а начало нового учебного года, встречу с друзьями, приключения и открытия, словом, жизнь продолжалась. То же и в студенчестве, а потом Шубников повзрослел и стало ясно, что однажды все кончится и ничего не начнется.
Он улыбнулся, отгоняя тяжелые мысли, и выглянул из-за куста. Клавдия уже повернула на проспект, значит, можно и ему выходить.
Миновав сквер, Александр дошел до углового дома и поморщился. Еще два месяца назад здесь была очень душевная разливуха, но теперь в рамках борьбы с пьянством и алкоголизмом ее спешно переоборудовали в соковый бар. Отмыли, покрасили стены в приятный песочный цвет, на прилавок поставили модные стеклянные коробки с соками, вниз – холодильник с мороженым. Хочешь по отдельности бери, а хочешь в виде коктейля «Айсберг». Местные алкаши в шоке, а радуются реформам только восьмиклассницы, которые теперь могут пить коктейли через трубочку, как в иностранных фильмах. И так по всему городу теперь. Распивочные варварски переоборудованы, магазины торгуют только с четырнадцати до девятнадцати, цены подняли, на предприятиях организуют общества трезвости… Даже у них в поликлинике создали, хотя в этом богоугодном заведении пьющий только он.
Возле винного магазина выстроилась длинная пестрая очередь. Стояли и конченые алкоголики, и приличные мужчины в костюмах, и молодые женщины, явно смущенные, что оказались в таком неподобающем для себя месте. Шубников прошел мимо с неким чувством превосходства. Он врач, черт возьми, и если больной, вопреки заветам наркома Семашко, за почти семьдесят лет советской власти так его и не накормил, то должен хотя бы напоить в это нелегкое для страны время.
Тут Шубников вспомнил, что с понедельника идет не на работу, а в суд, где ему вряд ли кто-то что-то поднесет, и настроение испортилось.
* * *
Фонтанка сверкала и искрилась под солнцем, легкая рябь волн отражалась на потолке Ирининого кабинета, и казалось, будто это какой-нибудь древний бог раскинул невесомую золотистую сеть, чтобы затянуть в нее незадачливую судью, только что вышедшую из отпуска.
Ирина с грохотом передвинула строку в пишущей машинке, встала, закрыла кабинет и вышла на набережную, решив провести обеденный перерыв на улице.
Вдруг дачный загар благодаря этому продержится на пару дней дольше…
Ирина знала, что смуглость ей идет, и в молодости тратила много времени и сил, чтобы тело приобрело ровный коричневый оттенок, исключая зону трусиков и лифчика, но непременно «без лямок». А теперь загар у нее крестьянский: лицо, шея да руки… Впрочем, и на том спасибо, могли вообще отпуск дать не летом, а в ноябре. Ирина облокотилась на теплую чугунную решетку и глубокомысленно уставилась на пляску искр по черной воде.
– Ах, Ирочка, на что мы тратим нашу жизнь, – вдруг услышала она. Это председатель суда встал рядом с нею.
Ирина улыбнулась.
– Все крючкотворничаем, роемся в бумагах, а солнышко, вот оно, – Павел Михайлович посмотрел в небо и прищурился, – светит всем, и правым, и виноватым.
На это было что возразить по существу, но не хотелось портить момент казенщиной, поэтому Ирина промолчала, закрыла глаза и подставила лицо солнечным лучам и еле уловимому прохладному ветерку с реки.
Послышался шум и плеск волн о гранитный берег – это приблизился экскурсионный катер. Гид что-то говорил в мегафон, но Ирина улавливала только учительскую интонацию, а слов было не разобрать.
Надо бы свозить детей на эту экскурсию по рекам и каналам, да и она сама ни разу не была, хоть всю жизнь прожила в Ленинграде. На «Метеоре» в Петергоф однажды ездила, но давно, еще в начальной школе. Неприятное воспоминание царапнуло, как звук ножа по стеклу, и вывело Ирину из блаженного умиротворения.
Она открыла глаза и посмотрела вслед катеру. Вся верхняя палуба заполнена детьми, девочки в форменных платьицах с белыми фартуками и бантами, мальчики в синих курточках. По периметру, как часовые, стоят женщины, немного, человек пять. Ирина присмотрелась. Красных галстуков на детях не видно, значит, это начальная школа, ребятишки еще послушные. Пионеров такими хилыми силами в узде не удержишь, тут даже взвод опытных конвойных не даст гарантии.
Так и она когда-то поехала на экскурсию с классом, приуроченную к окончанию учебного года. Мама процедила: «Поступай как знаешь», и выдала пятьдесят копеек на дорогу. Ирина тогда впервые испытала ту полную растерянность, которая вызывает почти физическую боль, когда тебе одновременно и запрещают, и разрешают и ты понятия не имеешь, где тут правда и что тебе делать. На словах одно, а тон, жесты, выражение лица – абсолютно противоположное, чему верить, какое решение принять? Тогда Ирине очень хотелось на экскурсию, и она решила поверить маминым словам и полтинничку. Ведь если бы мама действительно запретила ехать, она не дала бы денег, верно? Оказалось, нет. По возвращении с экскурсии Ирину ждал грандиозный скандал, где ей было сообщено, что она бездушная и черствая девчонка, дрянь неблагодарная и эгоистка, думающая только о своих удовольствиях. Хвостом вертит и знать не хочет, что мать волнуется, не случилось ли с ней там на природе какого несчастья, и вообще на этот день была запланирована генеральная уборка. А кроме того, пятьдесят копеек сумма, конечно, небольшая, но Ира должна была в первую очередь спросить себя, а заслужила ли она, чтобы эти деньги были потрачены именно на ее развлечения? На робкие возражения, что она же разрешила, мама ответила хрестоматийной фразой «сама должна понимать» и что ей очень хотелось убедиться, что ее дочь добрая и разумная девочка, которая заботится о своих близких. Но, увы…
Ирина поморщилась, вспомнив, как болела душа после того скандала. Потом, с годами, она нарастила панцирь, научилась лавировать между интонацией и словом, нести груз несуществующей вины и поняла, что все, что не разрешено, – запрещено, а тогда чуть не задохнулась от сознания собственной мерзости. В общем, дорого ей тогда далась та экскурсия, так дорого, что даже сегодняшний день пришлось за нее заплатить, ведь настроение испортилось окончательно.
Вот так, ловим погожие деньки, радуемся солнцу и проклинаем ненастье, и не считаем, сколько часов проводят наши близкие в отчаянии из-за наших походя брошенных слов…
Ирина развернулась, собираясь уходить, но Павел Михайлович придержал ее за локоть:
– Куда же вы? Постоим.
– Работы много.
– Чтобы хорошо работать, надо хорошо отдохнуть, – председатель наставительно поднял указательный палец, – так давайте полноценно насладимся законным обеденным перерывом.
– Давайте. Но работы все равно много.
– Камень в мой огород?
«Сам должен понимать!» – подумала Ирина и засмеялась. Умение завиноватить передается по женской линии из поколения в поколение, никуда ты от него не денешься.
– Ира, бог свидетель, вы моя любимица, и я изо всех сил стараюсь расписывать вам самые простые дела. Разве моя вина в том, что вы превращаете их в процессы века? – председатель засмеялся. – Но на этот раз не волнуйтесь, действительно простое дело я для вас припас.
– Н-да?
– Точно-преточно! Вам даже приговор выносить не придется, только решение.
Ирина нахмурилась:
– Уж не дело ли жен Ветрова вы мне хотите поручить?
– А вы проницательны, – поднял брови председатель суда.
– Павел Михайлович…
– Дело громкое, но простое, – перебил он, – вы будете опираться на компетентное суждение экспертов, лучших специалистов в этой области у нас в городе, а то и во всей стране.
– Что это вся богема мне? – всплеснула руками Ирина. – Вдруг Иванов с Табидзе тоже хотят?
– Не хотят.
– Так и я не хочу! Правда, Павел Михайлович! В конце концов, я люблю смотреть кино и читать книги, поэтому знать, как они делаются, совершенно не стремлюсь.
– По принципу докторской колбасы? – усмехнулся председатель.
– Вот именно.
– Ну уж простите, придется пожертвовать вашим эстетическим чувством ради торжества справедливости!
– Чего это? – буркнула Ирина.
Взяв ее под руку, Павел Михайлович очень мягким тоном заметил, что из всех его сотрудников именно Ирина умеет взглянуть на ситуацию непредвзято, взглядом, свободным от догм и стереотипов, а кроме того, она женщина, стало быть, милосердие и гуманность ей присущи от природы.
Что ж, повода заявить самоотвод не видно, значит, и капризничать дальше смысла нет. Дело и впрямь простое, от Ирины, по сути, всего лишь требуется узаконить профессиональное заключение, сделанное психиатрами мирового уровня, в квалификации которых она уверена на сто процентов. Прямо скажем, задачка не «со звездочкой», поэтому надо вернуться на рабочее место, попить чайку, съесть бутербродик с докторской, кстати, колбасой, и изучить это громкое, но простое дело, о котором она знала, как все ленинградцы, но в подробности предпочитала не вникать, догадываясь, что именно ей придется быть судьей на этом процессе.
Сполоснув чашку, Ирина позвонила домой. Вернувшись с дачи, Егор заявил, что уже взрослый и способен сам ездить в школу и обратно, как делают другие пацаны из его класса. Сердце Ирины сжалось, ведь раньше сын был если не с нею, то под присмотром взрослых, пользовавшихся ее доверием, а теперь он будет сам за себя отвечать. Сможет ли?
Огромный соблазн был заявить, что Егор мал еще, нос не дорос, а мир смертельно опасен, и только безответственные родители, которые не любят своих детей, выпускают их одних на улицу. Очень хотелось напугать, застращать, что без материнского пригляда сын обязательно попадет под машину или в руки преступника, потому что он безалаберный, доверчивый и не смотрит по сторонам. И ничего, что она подорвала бы сыну психику, зато сама не изнывала бы всю первую половину рабочего дня, не в силах сосредоточиться на делах, пока не услышит в трубке голос Егора. Да, наверное, так и надо было поступить, но Ирина решила, что она все равно уже тяжелая невротичка, так пусть хоть у Егора будет шанс вырасти нормальным человеком.
Первые два дня это была пытка, Ирина металась по кабинету, воображая себе всякие ужасы, одновременно проклиная за мнительность, и не могла понять, как лучше – не думать плохого, чтобы не накликать беду, или, наоборот, чем больше ужасов она вообразит, тем меньше случится в реальности.
Только когда Егор по телефону докладывал, что пришел домой, Ирину отпускало, и она становилась трудоспособной. Но человек привыкает ко всему, привыкает и к тревоге, вечному уделу всех матерей. Дети вырастают, уходят в большой мир, который полон опасностей и жесток, но другого-то не существует. Альтернатива только у матери под юбкой…
К концу недели Ирина научилась не замечать своего беспокойства, как, бывает, привыкаешь к гудению трансформаторной будки или к стуку колес, если живешь возле железной дороги.
Однако после двух часов дня все начинало валиться из рук, строчки уголовных дел расплывались перед глазами, и даже дышать становилось труднее, пока Егор не докладывал, что дома, сейчас пообедает и пойдет во двор гонять мяч с пацанами, ибо надо проветрить голову перед тем, как делать уроки.
Сегодня она сама набрала домашний номер, долго слушала длинные гудки, и только когда сердце сжалось от страха, раздался щелчок снимаемой трубки, а вслед за ним голос Егора.
Проинструктировав сына, чтобы, как поест, сразу обязательно шел гулять, пока погода хорошая, Ирина разъединилась.
Ну все, на сегодня главное испытание закончено, можно сосредоточиться на деле. Даже спешить домой не обязательно, потому что Кирилл работает в первую смену и заберет Володю из яселек, а заодно поможет Егору с уроками, если возникнет такая необходимость. Или все-таки поторопиться и отпустить мужа на тусовку с друзьями по рок-клубу? С тех пор как пришел к власти новый молодой генсек, появилось в обиходе новое словечко «ускорение», ударение в глаголе «начать» сместилось на первый слог, а в слове «углубить» – на второй, но ведь действительно все как-то ускорилось, зашевелилось, в том числе и Ленинградский рок-клуб осторожно высовывал «мордочку» из подполья, как весной сурок из норки. Обидно будет, если музыканты перейдут на легальное положение, а Кирилла, стоявшего у истоков рок-движения, оставят за бортом. Да, в последние годы он заматерел, из юного бунтаря превратился в отца семейства, но талант никуда не делся, Кирилл Мостовой по-прежнему пишет прекрасные душевные песни и поет тоже очень хорошо. К слову сказать, приверженность року и протесту против всего сущего нисколько не мешает его друзьям из тусовки быть прекрасными мужьями и нежными папашами. Нет, разная там публика, но в близком окружении Кирилла в основном приличные люди. Сумасшедшие, конечно, как все поэты, но не конченые. Не алкоголики и не наркоманы. Вот тоже зло, о котором начали осторожно говорить вслух после прихода к власти нового генсека. Раньше наркотики воспринимались как что-то экзотическое, как какая-нибудь тропическая лихорадка, которая существует, конечно, но где-то среди диких племен Африки и вероятность с ней столкнуться у тебя нулевая. Да, на загнивающем Западе вроде бы распространено сие зло, и у нас в начале века нюхала кокаин агонизирующая богема, но Великая Октябрьская революция положила конец всем этим безобразиям.
Ирине по долгу службы приходилось знать, что это не совсем так и наркоманы в Союзе есть, но их, слава богу, так мало, что, скорее всего, ты проживешь жизнь, ни разу не столкнувшись с ними.
Она не была уверена, что нужно направлять на эту проблему прожектор общественного внимания, особенно теперь, когда началась борьба с алкоголизмом, ну да кто она такая, чтобы знать, как лучше. Как говорил Гиппократ, афоризмы которого любит цитировать Лида, жена Евгения Горькова, жизнь коротка, путь искусства долог, удобный случай скоропреходящ, опыт обманчив, суждение трудно, и очень может быть, что великий грек имел в виду не только медицину… Разве что у ленивого сейчас нет четкой и ясной программы коренного преобразования государства. Ночью разбуди любого, и он тебе тут же скажет, почему мы живем плохо и что надо сделать, чтобы жить хорошо. Только, увы, в жизни никогда не бывает как надо и как правильно, и стишок «гладко было на бумаге, да забыли про овраги» описывает не частный случай, а всю подлую сущность нашего бытия.
С тяжелым вздохом Ирина потянулась к томику уголовного дела. Обеденный перерыв закончился, пора оставить мысли о судьбах родины и заняться своими прямыми обязанностями.
Посмотрим, что за простое дело ей расписал уважаемый Павел Михайлович…
* * *
Вероника Павлова дебютировала на киноэкране лет пять назад, исполнила роль юной чекистки в приключенческом фильме о первых годах советской власти. Фильм не отличался оригинальностью замысла, мужественные и прекрасные сотрудники ЧК ловили шайку бывших белогвардейцев с переменным успехом до тех пор, пока один из бандитов не признал превосходство коммунистической идеологии и не сдал всю малину с потрохами.
В принципе, стандартная агитка для детей и юношества, но сюжет был выстроен довольно бодро, диалоги написаны живенько, трюки выполнены на высочайшем уровне, замечательные актеры и опытный режиссер помогли дебютантке вполне сносно справиться с ролью вешалки для черной кожаной куртки и портупеи, так что фильм завоевал сердца зрителей, а Веронику пригласили в картину по мотивам рассказов Чехова, и с классикой она не справилась. Когда Ирина, включая телевизор, попадала на этот фильм, а показывали его часто, то, глядя на кривляния Павловой, почему-то испытывала неловкость, будто сама делала что-то стыдное. Конечно, Вероника была красавица, большие глаза, идеальной формы носик, маленький пухлый рот, хорошая фигура, вроде бы все на месте, но при этом она не притягивала к себе взгляды, не хотелось на нее смотреть, как, например, на Ирину Алферову или Софи Лорен. Да, красивая женщина, но какая-то скучная. Если по Заболоцкому, то сосуд, в котором пустота, а не огонь, мерцающий в сосуде.
После этой, мягко говоря, творческой неудачи о Веронике долго не было слышно, пока внезапно ее красивая физиономия не возникла на развороте журнала «Огонек», откуда град и мир могли узнать, что Павлова теперь не просто так, а молодая жена и муза столпа советской драматургии Филиппа Ветрова. Интервью было с ним, но Вероника тоже поучаствовала, рассказала корреспонденту, как помогает мужу создавать шедевры, ну и о том, какой в принципе должна быть хорошая жена, тоже поведала.
Ирина тогда уже вышла замуж за Кирилла, ждала Володю, но все равно зависть и досада чуть не разорвали ей сердце во время чтения того сусального интервью.
Каким секретом, черт возьми, владеют женщины-разлучницы? Как умеют выкорчевать мужчину из семьи? Почему к одним уходят, а другие десятилетиями живут в унизительном положении любовниц, стараются изо всех сил, но так и остаются на обочине жизни?
Ирина вздрогнула от ужаса, подумав, что, если бы не Кирилл, сейчас до сих пор она бы куковала любовницей женатого мужика, меняя верное и преданное служение на торопливое совокупление раз в неделю. Брр…
И ведь не одна она была такая, явление массовое, недаром даже пуританская советская культура откликнулась фильмом «Осенний марафон». Причем ладно были бы профессиональные любовницы, как в старые времена, я тебе удовольствие, ты мне деньги, и до свидания, но ведь нет. Отдаются за пустые обещания, за сказки о великой любви, которая одновременно и цель, и болеутоляющее, чтобы хоть немного смягчить свое невыносимое положение. А самое ужасное, что идут на это не дуры и не проститутки, а наоборот, хорошие женщины, которые в других сферах жизни безупречны и с любовником своим кристально честны.
Откуда это берется? Оттого, что «на десять девчонок по статистике девять ребят»? Да если вдруг ты не слышала этой песенки, что крайне маловероятно, то все равно с молоком матери впитала, что муж – товар дефицитный, на всех не хватит, а без него стыдно. Семья для женщины на первом месте, если не стала женой и матерью, так и рождаться незачем было. Любой ценой заимей себе мужа, укради, высиди, перемани с чужого двора эту скотину, и не смотри, что худородная, лишь бы было… Или оттого, что первый навык, который получают дочери в каждой достойной советской семье, – это умение переступить через себя. Неважно, что ты там думаешь и чувствуешь, какие у тебя моральные устои и принципы, ты девочка, значит, должна быть удобной, уступчивой и «а ну-ка делать, что говорят!» беспрекословно и немедленно. Короче говоря, право дышать нужно еще заслужить. И конечно, боже мой, конечно же ты в ответе за всех, кого приручила, то есть за весь мир. Это правильный афоризм, но для взрослого человека, а ребенку, поданный без должных разъяснений, да еще с романтическим придыханием и закатыванием глаз, исключающим всякий анализ, он просто ломает хребет, вот и все. Особенно, если это девочка, которой чуть ли не с пяти лет объясняют, что она будущая мать, а значит, должна учиться соответствовать высокому званию. Такая девочка очень быстро понимает, что все зависит от нее, ни от кого больше. Нет плохих людей, это ты сама не дожала, не постаралась, не позаботилась, не заслужила. Родители-то неизменно идеальные, а потому нужно равняться и стараться. Вдобавок надо помнить, что и мужа тоже делает женщина, не говоря уже о детях.
«Так и живем, – пробормотала Ирина, осторожно переворачивая страницу дела, чтобы ненароком не порвать тонкую зеленоватую бумагу, – любовница годами, а то и десятилетиями доказывает, что достойна быть женой, жена, которая все знает, из кожи вон лезет, чтобы перещеголять любовницу если не в красоте, то в хозяйственных достижениях и нежности, а потом является такая вот Вероника, которой в детстве мама забыла объяснить, что счастье даром не дается, и в одну секунду отбирает мужика у двух идеальных женщин».
Молодая артистка выдернула драматурга из многолетнего брака, неизвестно, счастливого ли, но дважды благословленного потомством, а имел ли Ветров связь на стороне, следствие не установило. Филипп Николаевич обладал не только обаянием успешного человека, но и чисто мужской привлекательностью, которая с годами не поблекла, а, скорее, наоборот. Широкоплечий, поджарый, с острыми гусиными лапками вокруг лучистых глаз, он выглядел чертовски хорошо, Ирина даже слегка влюбилась в него несколько лет назад, во всяком случае, с удовольствием смотрела интервью с ним по телевизору.
Настоящая фамилия Филиппа Ветрова была Гаккель, и происходил он из семьи известного эндокринолога, профессора, академика и лауреата, поэтому стезя у него просматривалась только одна – в медицинский институт. И действительно, то ли папа был суров, то ли сам юный Филипп искренне хотел стать доктором, но после школы он поступил в Военно-медицинскую академию, отучился и самым честным образом поехал охранять южные рубежи нашей родины. Там его посетила муза, Филипп написал небольшой сборничек армейских рассказов, грустных и смешных, лирических и грубоватых, словом, хороших и разных. Очевидно, предки не одобряли увлечения сына литературной деятельностью, потому что Филипп, во-первых, взял псевдоним Ветров, а во-вторых, не стал просить отца о содействии в публикации, а как простой смертный разослал рукопись по литературным журналам. Откликнулась горячо любимая Ириной «Юность», примерно через год опубликовав два лучших рассказа, а сборник отдельной книгой вышел много позже, сначала в «Роман-газете», а потом и симпатичным крепеньким томиком. Ирина, помнится, прочла его с удовольствием. Если Ветров отождествлял героя с собой, как делает большинство начинающих авторов, то он на военной службе хлебнул лиха, но не унывал и сохранял бодрость духа, несмотря на все тяготы и лишения.
После пяти лет честной службы Филипп Николаевич, тогда еще известный миру как Гаккель-младший, вернулся на «брега Невы» и определился адъюнктом на кафедру внутренних болезней. Может быть, благодаря заступничеству папы, но, с другой стороны, такой карьерный поворот возможен и без всякого блата, за отличную службу в отдаленном гарнизоне.
В любом случае данное кадровое решение оказалось ошибочным, ибо Филипп ничем не обогатил медицинскую науку, а вместо этого строчил пьесу за пьесой, скрываясь за псевдонимом Ветров. По одной из них на «Ленфильме» сделали картину о врачебных буднях, не шедевр, но Ирине нравилось, несмотря на то что Витя Зейда и Лида Горькова, доктора по специальности, при упоминании этого фильма ржали как лошади.
Навострив перо, Филипп Николаевич решил припасть к истокам и обратил свой взор на фигуру вождя. И как-то, черт побери, у него получилось изобразить Ленина не чугунно-кумачовым идолом, а живым человеком, за которого искренне болеешь, хотя тебе прекрасно известно, чем там дело кончится.
Первую пьесу о вожде рискнул поставить Малый драматический. Ирина тогда была еще школьницей, и узнав, что идет с классом в театральный культпоход на пьесу про Ленина, заранее настроилась, что будет дикая скукотища, и они с подружкой накануне спектакля прощупывали классную руководительницу, нельзя ли сбежать в антракте, и получили такое разрешение, как самые примерные ученицы. Получили и не воспользовались, потому что спектакль очень понравился.
После бешеного успеха в Ленинграде началось триумфальное шествие пьесы по всем театрам страны, она удостоилась постановки в Венгрии, Чехословакии и ГДР, и очень быстро появился фильм-спектакль, который Ирина посмотрела с большим удовольствием, хоть прекрасно помнила первоисточник.
Успех пьесы породил общественный интерес к личности автора, Филипп Николаевич вышел из тени, с удовольствием давал интервью, но при внешней открытости умел сообщить о себе крайне мало. Например, о том, что его настоящая фамилия Гаккель и он отпрыск известнейшей медицинской династии, Ирина узнала только из материалов уголовного дела.