Из путешествия по Дагестану

Без сомнения, такая, подчас мудрая, но чаще мудрящая, наклонность весьма заразительна, потому что усваивать ее не трудно; от вожаков она переходит к водимым. Поэтому те дагестанские джамааты, которые имеют впереди себя наименьшее число хаджи и вообще краснобородых, по-видимому – самые здоровые джамааты. И если бы понадобилось указать пределы, с которых в Дагестане нравственное здоровье населения заметно слабеет, то, кажется, не будет ошибки утверждать, что оно еще крепко в Верхнем Дагестане, несколько слабеет в Среднем и в весьма сомнительном состоянии находится на плоскости. А потому, кто имеет в виду ознакомиться с самобытным складом дагестанской жизни, с тем, как она сложилась под влиянием лишь местных условий, вне влияний пришлых, чуждых ей элементов, тот должен обратить свое внимание преимущественно на общества Верхнего Дагестана, где дагестанская самобытность покоится еще, так сказать, в бессознательном состоянии, и затем – на общества Дагестана Среднего, где она осмысливается, но понемногу слабеет; искажается же она постепенно по направленно к морю, к плоскости, осложняясь примесью многих посторонних влияний.

Я не возьму на себя разрешения трудной задачи, в чем именно заключаются главнейшие черты дагестанской самобытности; я могу указывать только на некоторые ее проявления, бросающиеся в глаза проезжего. Так, например, нельзя не заметить, что в Дагестане все, что может служить для защиты страны, для сохранения ее отчужденности от остального мира, – все это находится в целесообразном порядке: тропинки едва существуют, аулы неприступны, каждое жилище в отдельности неудобопроницаемо, и все эти кажущиеся нам неудобства дагестанской жизни носят на себе один стиль, созданы по плану как бы одного архитектора. Такая неудобная для жизни обстановка не мешает однако, как я сказал выше, замечательной общительности дагестанцев между собою, следовательно – такая обстановка неудобна только для чужих. Этому своеобразному внешнему складу дагестанской жизни должна, без сомнения, соответствовать и внутренняя сторона той же жизни. Словом, кто видел Дагестан, тот согласится, что страна эта представляет замечательный, в высшей степени своеобразный мир, и в общих чертах и в мелочах, сложившийся по одной мерке, по одному идеалу, так что не будет натяжкой приписать ему обладание своего рода цивилизацией, которой нынешнею отличительною чертою служит искусство в горном домостроительстве.

«Мы хорошие каменщики, – заявил о себе тилитлинский джамаат: – мы мастера строить аулы…» Это признание тилитлинцев, говоривших на сходке устами только самых тонких доморощенных своих дипломатов, не может быть рассматриваемо в одном прямом его смысле: нет, в этом заявлении тилитлинской дипломатии звучала нота, которая побуждала видеть перед собою в лице предстоявших и говоривших – не простых каменщиков, а тех строителей, которыми устраивался край; даже больше: это не только строители, архитекторы и инженеры, но они же и те моральные камни, на которые следует смотреть как на зиждительный материал всего дагестанского склада жизни.

Само собою, не одни тилитлинцы должны быть признаны мастерами горного дагестанского домостроительства; стоит заглянуть в любой уголок Дагестана – и всюду в нем окажется, что это домостроительство процветает. Но много значит, что в заявлении тилитлинцев об искусстве их строить аулы заметно было сознание, что таким искусством в Дагестане поистине можно гордиться.

Дело каменщика, строителя – великое для Дагестана дело. Без сомнения, научиться этому делу всего легче было для дагестанцев у природы, их окружающей: стройся так, как она устроена, то есть сделай и свои жилища столь же труднодоступными, как недоступны трущобы дагестанских гор. Но, как известно, великое дело есть нередко самое простое, самое, по-видимому, легкое дело. Продолжительной войной с могущественным соседом дагестанцы, кажется, хорошо доказали, что они вполне усвоили это наставление окружающей их природы. Правда, еще гораздо раньше они впустили к себе посторонний элемент, от которого не защитились своим искусством в горном домостроительстве, – впустили ислам. Но этот захожий элемент нашел себе у дагестанцев только кажущийся радушный прием, да и то преимущественно у жителей плоскости; ядро же дагестанского населения, засевшее в окрестностях Гуниба и в верховых ущельях Дагестана, относилось к нему довольно равнодушно, пользуясь его услугами только в крайних случаях, как единственно возможным союзником для самообороны. Он служит и теперь для истых дагестанцев не больше как религией официальной; сердечной же их религией остается стародавний адат, выработавшийся под влиянием требований горного домостроительства, преподанного складом местной природы. Теперь стала уже довольно явною ошибка Шамиля, состоявшая главным образом в том, что он стремился быть больше мусульманином, чем дагестанцем, чрез что и проиграл все свое громадное значение в Дагестане.

Таким образом, судя о Дагестане по первым впечатлениям, нельзя не прийти к выводу, что основа дагестанской самобытности, или же своего рода дагестанской цивилизации, лежит в своеобразном искусстве горного домостроительства, понимая последнее в самом обширном значении, то есть как в отношении устройства частного жилья, так и в отношении частного и общественного распорядка, обусловливаемого требованиями горной архитектуры. С этой точки зрения легко понимаются и дурные и хорошие черты дагестанской своеобычности…

VII

Поездка в Кумух

20 сентября мы оставили Гуниб – центр управления Гунибского округа и всего Среднего Дагестана, и выехали в Кумух – центр управления Казикумухского округа. Ранним утром, при ясной и теплой погоде, мы спустились с Гуниба и, не доезжая моста чрез Кара-Койсу, своротили вправо; через быструю речку эту, в ту пору довольно маловодную, мы переправились вброд и направились к аулу Чох, построенному на одном из отрогов Турчидага.

Верст пятнадцать ехали мы среди безжизненной местности, изрытой оврагами, с глинисто-песчаной почвой, лишенной почти всякой растительности. Впереди, все ближе, прояснялся Турчи-даг – безлесная, продолговатая, с крутыми скатами, гора, высотою до 7 тысяч футов; контрфорсами к ней примыкали скалистые, невысокие отроги, и на ближайшем из них показался Чох. Аул этот занимает одну из наиболее сильных позиций Среднего Дагестана: в 1742 году под Чохом потерпел поражение Надир-шах; впоследствии, при Шамиле, Чох составлял своего рода крепость, служившую преградой русским войскам, напиравшим с Турчидага на Андалал.

С трудом поднялись мы на узкий чохский гребень, с одной стороны застроенный саклями, а с другой падающий глубоким обрывом. На самой вершине этого гребня, на месте разрушенной шамилевской крепости, выстроились теперь довольно благообразные сакли, из тесаного камня, с окнами, в которых, вместо обыкновенных в горах внутренних деревянных заслонок, вставлены рамы со стеклами; галереи были опрятно выбелены, чрез что верхние чохские сакли глядели гораздо приветливее построек прочих среднедагестанских аулов, по цвету своему совершенно подходящих к грунту гор. Мы остановились на отдых в сакле наиба (Чох есть главное селение Андалалского наибства), убранной не столько во вкусе чисто горском, сколько плоскостном или персидском: обилие ковров, тюфяков и одеял, уместная и неуместная драпировка стен и окон, наполненные всякого рода посудою ниши, – все это почти роскошно в сравнении с убого простой обстановкой чисто горского жилья. Гостеприимная хозяйка угостила нас своей стряпни обедом, тоже не в горском вкусе: поданы были суп, битки и жареные перепелки, – впрочем, суп был предложен по-горски, то есть в русских чайных полоскательных чашках.

За Чохом наступил утомительно длинный и трудный подъем на Турчидаг. Когда, наконец, мы въехали на вершину этой горы – нельзя было не вдохнуть в себя весело свежий, здоровый нагорный воздух, нельзя было не заглядеться на необозримый вид, открывшийся пред нами. Справа, глубоко внизу, лежал почти весь Средний Дагестан, проглядывавший чрез синеватую дымку множеством своих вершин и впадин, каменистых, безлесных и вообще безжизненных, между которыми особенно угловато выделялись контуры Гуниба и Кегерских высот. Таков был вид по направлению к северо-западу. Слева же, на восток, за широким зеленым плато Турчидага, тянулась в отдалении фиолетового цвета цепь Цудахарских, Акушинских и Кутишинских высот, образующих постепенно возвышающиеся террасы.

Несмотря на позднее время года, широкое плато Турчидага представляло роскошно зеленевшее пастбище. Пробираясь промеж высокой травы, мы не раз встретили на пути нашем большие стада баранов. Завидя наше приближение, пастухи этих стад схватывали какого-нибудь, менее других проворного барана, тащили его поближе к тропинке, по которой мы ехали, и уже заносили кинжал над несчастной жертвой, попавшейся на заклание в честь проезжего почетного гостя. Больших усилий стоило удержать пастухов от исполнения такого кровавого требования горно-пастушеского этикета.

Проехав версты три-четыре по плоской вершине Турчидага, в направлении на юго-восток, мы снова повернули к западному склону этой горы, и путь наш пошел по ее карнизу, с высоты которого трудно было глядеть вниз, не испытывая головокружения. В глубине пропасти, открывавшейся в двух-трех шагах от нашей тропинки, синели, покрытые мглою, холмы и овраги Андалала; в двух котловинах его едва можно было различить скученные постройки аулов: ближе – Меге, а дальше – Сугратля, и казалось, что к ним нет отсюда другого пути, как только по воздуху… Вообще, вид с этого карниза Турчидага способен доставить проезжему сильные и в своем роде единственные ощущения. Затем, понемногу спускаясь, мы въехали на горную перемычку, соединяющую Турчидаг с хребтом, идущим по правую сторону Кара-Койсу, и таким путем достигли границы между округами Гунибским и Казикумухским, а вместе с тем и водораздела между притоками Кара-Койсу и Казикумухского Койсу.

Казикумухский округ, образованный из Казикумухского ханства, причисляется в административном отношении к Среднему Дагестану. Но местность и обитатели этого округа имеют много своих особенностей. Местность Казикумуха, даже и по сравнении ее с небогатыми угодьями прочих частей Среднего Дагестана, представляется весьма непригодною для жизни; обитатели же ее – особое племя, само себя называющее лак, – принадлежит к наиболее промышленным и предприимчивым обществам всего Дагестана. Без сомнения, между первым и вторым обстоятельствами должна быть своя причинность^[17].

С седловины Турчидага мы спустились в тесное и мрачное ущелье, в направлении к югу, и скоро достигли ложа горной речки, называемой Варайндал-них и берущей свое начало в горных скатах этой горы. Тропинка, по которой мы ехали, пошла вблизи извилин самой речки; с обеих сторон ее высились бесплодные скалы, на которых нигде не приметно было ни дерева, ни кустарников; нигде на серых скатах и более отдаленных гор, показывавшихся местами из-за ближних скал, не видно было никаких следов пахати, хотя и есть в нескольких пунктах этого ущелья небольшие поселки. Мы проехали только вблизи одного из них, по имени Варайми, расположенного своими постройками так, что издали он казался одним сплошным строением, в виде форта.

Таким мрачным горным коридором ехали мы верст двадцать, почти до самого селения Кумуха, перед которым местность несколько расширилась. Уже при виде одного этого ущелья становилось вполне ясным, почему лаки ежегодно в значительных массах оставляют родину и отправляются добывать себе хлеб на стороне то заработками на плоскости, то торгуя и занимаясь разного рода ремеслами, преимущественно же лудильным и медным мастерствами, в других обществах Дагестана и даже далеко за пределами его^[18].

Главное селение лаков, Кумух (по местному выговору – Гумук), показалось на вершине холмистого возвышения и глядело издали длинным рядом строений, между которыми заметны были круглые башни и значительное число стогов хлеба. Но прежде чем въехать в Кумух, нужно было сперва пробираться по крутому косогору, над обрывом, пониже селения Вильтах, затем спуститься к речке, подняться на возвышение и оттуда, через оригинальный мосток, перебраться в самый Кумух. Мосток этот переброшен через глубокий овраг, состоит всего из двух-трех бревен и не имеет никаких перил, так что приходится, проезжая его, испытывать ощущения балансировки на канате. Один из наших проводников-лаков, говоривший немного по-русски, – прежде чем въехать на этот мосток, рассказал мне следующее: однажды ехал в Кумух какой-то армянин, и нужно же было, чтоб в тот самый миг, когда он проезжал средину мостка, вдруг из-под него выпорхнул голубь; лошадь испугалась, метнулась в сторону и рухнула вместе с всадником в пропасть… После этого рассказа проводник стегнул нагайкой своего коня и помчался чрез злополучный мосток, имеющий длины шагов двадцать или тридцать.

С первого же взгляда на Кумух, селение это, расположением своим и постройками, значительно разнится от виденных уже нами селений Среднего Дагестана. Место, на котором он построен, – начительно ровное и просторное; к нему прилегает озерцо, или большой четырехугольный пруд родниковой воды; за этим озерцом – большая площадь, служащая местом здешних базаров; к площади, с северо-западной стороны, ведут проезжие улицы, а с юго-восточной ее обтекает, в глубоком овраге, река Казикумухское Койсу; с прочих сторон селение окружают покатые холмистые высоты, на которых вдали там и сям виднеются аулы. Несмотря на такой, по-видимому, мирный характер устройства Кумуха, он все же занимает собою крепкую позицию, которая защищается то глубокими оврагами, то оборонительными башнями; кроме того, местность, занимаемая Кумухом, важна в том отношении, что она составляет как бы узел всех ущелий казикумухской территории.

Мы пробыли три дня в Кумухе и успели осмотреть его достопримечательности, которых, впрочем, немного. Поселение это довольно древнее. Уже арабские завоеватели Дагестана застали Кумух главным селением (по местному названию – городом) лаков. Так, дагестанские летописи повествуют, что во II веке гиджры арабский полководец Абу-Муселим, по занятии Дербента, пошел в Кумух, что эмиры и жители последнего, после нескольких битв, просили пощады и приняли исламизм, что Абу-Муселим украсил Кумух многими постройками, в том числе мечетями, что, наконец, он поставил здесь правителем Шах-Баала, сына Абдуллы, сына Абаса, дяди пророка Магомеда, и назначил при нем казия, для обучения жителей обрядам новой веры^[19]. С завоеванием Кумуха арабами имеют тесную связь все его достопримечательности. Из них главнейшие – его мечети. Но едва ли хотя одна из них современна самому нашествию арабов на Дагестан, едва ли сохранилась и надпись 777 года по Р. X., гласящая о занятии Кумуха Абу-Муселимом и о времени построения им мечети. Местный кадий, к сожалению, не мог указать нам этой надписи, а та самая мечеть, которая в Кумухе считается главною и самою древнею, – видимо, позднейшей постройки; по словам кумухцев, она перестроена из старой, при Магомед-хане (ум. 1789 г.). По Дагестану, мечеть эта может считаться даже великолепной постройкой: она сложена из больших тесаных камней, местами узорчато-высеченных, с большим куполом и с рядами арок; она просторна и довольно хорошо освещена. Нахождение в Кумухе такой мечети, да еще меньших семи, при населении ею всего в 2500 человек, могло придать этому селению в глазах окрестных жителей значение как бы священного места, даже и помимо того обстоятельства, по которому кумухцы, будто бы, из числа первых в Дагестане приняли ислам, за что и получили почетное прозвище – гази, или кази, то есть ратующие за веру. Кроме того, Кумух богат кладбищами, своего рода святынею. На этих кладбищах, из которых два ханских, нет памятников особенно замечательных ни по своему виду, ни по древности. Вообще, все надмогильные камни у мусульман-дагестанцев почти одинаковой формы, различаясь только величиной, искусством насечки и более или менее пространной надписью, – таковы же надмогильные камни как на ханских, так и на прочих кладбищах Кумуха. Но большое число этих кладбищ, вместе с преданием, слышанным мною в Кумухе, что селение это служило местом общего погребения для окрестных селений, – могло тоже придать ему значение священного места^[20]. По всей вероятности, в отношении окрестных селений Кумух имел права метрополии, и остатки этих прав до сих пор заявляют себя в притязаниях кое-каких его жителей на господство над соседними аулами или, по крайней мере, на некоторые повинности с них; сами же кумухцы до последнего времени никаких податей никому не отбывали.

В Кумухе еще целы два ханских дома, хотя в одном из них отчасти произошли переделки, в русском вкусе. Впрочем, переделана только та часть этого дома, которая занята собственно окружным управлением; в другой же половине проживает и теперь бывшая ханша^[21]. Без сомнения, только эта последняя половина может напомнить собою ту обстановку, какая окружала кумухских ханов. Лучшие жилые комнаты этого дома, как и в каждой дагестанской сакле, находятся на втором этаже; в них ведет лесенка без перил, на которой весьма легко споткнуться; затем следует открытая галерея, с тонкими деревянными колонками, и с нее маленькая и узкая дверь, с высоким порогом, ведет в самые комнаты. Эти последние убраны отчасти по-европейски, то есть в них есть кое-какая мебель, а больше – в туземном вкусе; полы покрыты коврами и паласами; на стенах висят одеяла и куски материи; в нишах стен расставлена стеклянная и фаянсовая посуда, между которою больше всего чайных полоскательных чашек. При переходе из комнаты в комнату неизбежно встретишь спуск или подъем по нескольким ступеням.

В одной из комнат ханского дома я имел ночлег: в ней стояла двуспальная кровать, был стол, вроде письменного, было два-три стула; на кровати лежала перина, застланная парчовым одеялом, а в головах лежала одна громадная подушка, тоже парчовая, верхней наволокой для которой служил накрахмаленный тюль. Признаюсь, было бы гораздо слаще спать на простом холсте, чем на шуршащем тюле и жесткой парче.

В самой просторной комнате дома, потолок которой подпирался несколькими деревянными столбами, гостеприимно нас принимала и потом угостила ужином бывшая ханша. Стол сервирован и ужин был изготовлен по-европейски, но, кажется, не ханскими поварами. Ханша тоже присутствовала за ужином и объяснялась через переводчика. Во время ужина послышалась музыка – звуки бубна, сопровождавшиеся пением женских голосов и хлопаньем в ладоши; сперва пели на галерее, потому что певицы, кажется, сначала несколько конфузились и не решились войти в ту комнату, где мы ужинали, но потом вошли и, ставши в углу, закрыв при этом бубном свои лица, понемногу расшевелились и стали драть во все горло. Скоро к певицам присоединился музыкант, игравший на дудке. Составились танцы. Кавалерами служили прислужники ханши, а дамами – служанки и приглашенные из аула женщины. Танцевали попарно мужчина с женщиною, плавно следуя один за другой и описывая круги, а при ускорении темпа музыки пускались вприсядку, причем женщины выделывали весьма забавные па.

Нужно заметить, что здешние женские костюмы довольно неуклюжи. На каждой из танцовщиц, принадлежавших по-видимому, к местным щеголихам, была длинная шелковая рубаха, из-под которой едва виднелись шаровары; на эту рубаху надет был бешмет, тоже шелковый, стянутый у грудей. Бешмет имел узкие рукава, из-под которых висели рукава рубахи. Эти последние, во время танцев при растопыренных руках танцорки, болтались и придавали всей ее фигуре подобие прыгающего пингвина. Головными уборами у танцорок служили цветные платки, повязанные вокруг головы и шеи и напущенные низко на лоб; из-под этих платков иногда показывалась белая повязка, непосредственно надетая на волосы, которых здешние женщины вообще не стригут, тогда как в прочих обществах Среднего Дагестана женщины нередко подрезывают свои волосы, а в некоторых верхнедагестанских обществах, как например в Дидо, Капуче и Анцухе, даже и бреют.

Танцевали, как я сказал, сперва новый, а потом старый кумухский танец. Этот последний состоял в том, что сперва все танцующие женщины составляли из себя вереницу и плавно шли одна вслед за другой, описывая круг; потом женщин сменяла такая же вереница мужчин, и затем оставались на арене двое из них, передовых; между ними тотчас становилась одна из женщин, и в таком порядке делала круг одна партия танцующих, ее сменяла другая, третья и так далее.

В Кумухе, а равно и на дагестанской плоскости, такие вечеринки, или пирушки, – с музыкой, пением и пляской, – носят название той. При последнем казикумухском хане, любившем вообще веселую жизнь, той устраивался в ханском доме почти ежедневно, нередко переходя в неистовую оргию.

В Кумухе проживает и другая вдова последнего хана по имени Халай, занимающая со своим семейством особый ханский дом. Мы посетили и эту ханшу. Так как она, по происхождению своему, – из каравашек, то есть рабынь, то и не пользуется таким почетом у кумухцев, как Шамай-бике, происходящая от ханской крови. Ханша Халай, еще свежая женщина, принимала нас, сидя на ковре, с поджатыми под себя ногами; костюм ее, весь черный, в национальном вкусе, резко отличался от костюма ее дочерей, уже замужних: они одеты были почти по-европейски, притом в весьма богатые шелковые платья. Одна из них разливала чай, который нам и подан был по русскому обычаю. Вся обстановка и этого ханского дома, вообще не бедная, представляет также смесь туземного с русским.

При виде положения казикумухских ханш можно было заключать, что лакские женщины пользуются гораздо лучшею долею, в сравнении со своими соседками аварского племени. Если это так, что, впрочем, сомнительно, то этим кумухская женщина могла бы быть обязана прикаспийской плоскости, с которою кумухцы находятся в непрерывных сношениях и на которой женщина, по крайней мере у беков, состоит на положении серального ничегонеделанья. Вернее же, что в массе казикумухского населения женщина все еще служит главною рабочею силою и дома, и в поле, что доля ее и здесь нисколько не легче, чем в остальных среднедагестанских обществах; но в Казикумухе проявлялись и проявляются отдельные личности, которые, по близкому знакомству с плоскостными порядками, претендуют на бекскую роль в среде равноправных своих одноаульцев, а вместе с тем и жен своих ставят в серально-бекское положение.

Опрошенный в Кумухе джамаат представлял весьма людное собрание представителей от трех наибств Казикумухского округа^[22]. Джамаатские заявления, как и следовало ожидать, заключали в себе немало жалоб: в самом деле, природа округа так скудна, что заставляет казикумухцев добывать себе пропитание большею частью на стороне. Взрослые из них только четыре месяца в году бывают дома; остальные восемь месяцев, начиная с осени, проводятся ими вне родины, на разного рода заработках. Хлеба со своих полей стает казикумухцам только на полгода; собственных пастбищ, при значительном овцеводстве^[23], тоже недостаточно, и потому стада баранов продовольствуют на пастбищах соседних обществ, преимущественно в Кюринском округе; в лесе совершенный недостаток, так что отопление производится исключительно кизяками^[24]; освещают жилища нефтью, которую покупают с прикаспийской плоскости. Несмотря, однако, на скудные местные угодья, кумухцы, сравнительно с прочими дагестанцами, далеко не бедствуют. Нужда и привычка к хожалости побуждают их изворачиваться и добывать себе не только хлеб, но нередко и капиталец – торговлею, ремеслами, и заработками. Из них есть торговцы, ведущие свои обороты на десятки тысяч рублей; изделия казикумухцев проникают даже в Тифлис; между ними есть замечательные оружейные мастера и искусные резчики на металле и кости; лудильщика-казикумухца можно встретить в разных местах Кавказа – иные из них заходят даже в Ростов, в Оренбург, в Нижний. Впрочем, такими предприимчивыми людьми бывают преимущественно жители Кумуха; из прочих же селений округа большею частью ходят только на прикаспийскую плоскость – в Дербент и Кубу, где нанимаются в маренокопатели, зарабатывая на маренниках, в течение восьми месяцев, рублей по пятидесяти и больше.

Прежнее боевое житье помянулось многими из представителей джамаата как самое худое для них время. Особенно не сыто было при нем мугархцам. «Теперь мы поправились, – говорили они: – А прежде сильно бедствовали! Штаны носили всего до колен, рубаха бывала длиною в локоть, папах – весь в паршах; ели одно толокно с водою; все селения наши были сожжены… Теперь же – слава Богу!»

По наружному виду, представители казикумухского джамаата несколько отличались от прочих сред не дагестанцев: нередко проглядывал в среде их отчасти армянский, а больше еврейский тип лица; в костюмах заметен был больше татарский, чем горский покрой; аварских бараньих шуб, с хвосто-подобными рукавами, ни на ком не было видно, но на многих были обыкновенного покроя тулупы; обувь – кожаная. Вообще же, в Кумухе и на казикумухцах уже значительно заметно влияние так называемой плоскости, то есть каспийского побережья, подвергавшегося в свою очередь многим внешним влияниям. Горско-дагестанский тип, еще чистый в аварце, – в лаке заметно осложняется.

С русским элементом казикумухцы значительно уже освоились. Бывшее ханское управление привело их под русскую власть еще в начале настоящего столетия. С 1820 году русские войска не раз занимали Кумух, а в 1843 году, напротив этого селения, за глубоким оврагом, по которому течет Койсу, заложено укрепление, служащее и в настоящее время штаб-квартирой линейного батальона. Укрепление это уже успело порядочно устроиться – обзавелось слободкой, садиками и огородами. Зеленеющий вид его приятно отличается на буром цвете окрестностей. Довольно хорошая растительность, осеняющая русские домики укрепления, наглядно доказывает, что и кумухцы могли бы выращивать у себя то или другое дерево и чрез то сколько-нибудь смягчить суровый характер своей страны; но они, видимо, не увлекаются примером укрепления – и аул их по-прежнему без дерев и без огородов.