Спецназовец. За безупречную службу

© Подготовка и оформление Харвест, 2013

© А.Н. Воронин, 2013

© ООО «Издательство ACT», 2013

Глава 1

Городок стоял на высоком обрывистом берегу, растянувшись вдоль неширокой, тихого нрава равнинной речки. Судоходной в нынешнем понимании этого слова данная водная артерия не была никогда, но те, кто в тридцатые годы прошлого столетия пытался придать городу современный, с налетом модной в те времена имперской помпезности, вид, развернули его лицом к реке, по которой сроду не плавало ничего крупнее рыбацких плоскодонок. Капитаны этих, с позволения сказать, судов вряд ли были способны по достоинству оценить тяжеловесные архитектурные изыски воздвигнутых на берегу зданий горсовета и землемерного техникума – единственного учебного заведения, в котором местные школяры при желании могли продолжить свое образование. Береговой обрыв на этом участке сменялся относительно пологим склоном, что позволило тогдашним градостроителям протянуть вдоль него коротенькую набережную. От набережной к трехэтажному вместилищу местной администрации поднимались две широкие лестницы, с момента постройки и до сего дня служившие для отцов города постоянным источником головной боли: толку от них не было, почитай, никакого, а тратиться на поддержание их в приличном состоянии приходилось регулярно.

Вправо и влево от этой архитектурной бессмыслицы, долженствующей, по замыслу, служить городу визитной карточкой, вдоль берега протянулся город как таковой – скопление почерневших от времени и непогоды бревенчатых срубов, могучих покосившихся заборов, замшелых от старости садов и прочих прелестей российской глубинки, каковые прелести, судя по виду, тихо гнили здесь, над изрытым гнездами стрижей песчаным обрывом, со времен царя Гороха. Собственно, теперь это были городские зады; настоящий город с капитальными строениями и асфальтированными улицами уходил в сторону от ненадежного обрыва, потихоньку подбираясь корпусами новостроек к автомобильному мосту, который перекинули через реку в начале семидесятых и который здесь до сих пор именовался новым.

Старый пешеходный мост связывал город с заречными заливными лугами, среди которых поблескивала тихой прозрачной водой целая россыпь небольших озер. Слева за лугами у самого горизонта зеленел кронами сосновый бор, некогда, если верить утверждениям здешних краеведов, служивший источником мачтовой древесины чуть ли не для всего российского флота; справа, тоже на приличном удалении от города, отсвечивал сусальным золотом куполов монастырь, стены которого хорошо помнили лихого казачьего атамана Стеньку Разина. На протяжении многих десятилетий в этих стенах размещалось ПТУ механизаторов, что, разумеется, не пошло на пользу монастырским постройкам. В начале девяностых наполовину превратившийся в руины монастырь вернули церкви, и теперь в тихую погоду в городе был слышен далекий колокольный звон.

Летом погода здесь стояла неизменно жаркая, сухая, с нечастыми, но зато сильными проливными дождями. В окрестных лесах было полно грибов; луговые опята за рекой собирали мешками, а озера, глубина которых сплошь и рядом позволяла из края в край проходить их с бреднем, изобиловали рыбой. Там же, на озерах, гнездились утки; словом, за вычетом чисто провинциальных мелких неудобств, летом здесь было хорошо. Да что говорить! Классика все равно не переплюнешь, а о том, что такое лето в российской глубинке, самым исчерпывающим образом высказался еще Александр Сергеевич: «О, лето красное, любил бы я тебя, когда б не пыль, не комары да мухи…» Написано без малого двести лет назад, а что с тех пор изменилось? То-то, что ничего.

Зимы тут, как и в большинстве центральных областей России, были снежные, с крепким пахучим морозцем и великим множеством ясных, солнечных, с искрами и пушистым инеем дней. В такие дни хорошо было встать на лыжи и, забросив за спину старенькую тульскую двустволку, отмахать сколько-то там десятков верст по заснеженным лесам – не ради добычи, без которой в наше время вполне можно обойтись, а для собственного удовольствия. И не менее хорошо было вечером принести с улицы охапку звонких, пахнущих морозом березовых поленьев, развести в печке огонь и, покуривая в поддувало, наблюдать за древней как мир пляской рыжего языческого бога в закопченной пещере топки.

Эти простые, незатейливые радости ценились Николаем Ивановичем Камышевым особенно высоко потому, что выпадали сравнительно редко: по роду своей профессиональной деятельности он мог вырываться к родным пенатам не чаще раза в два, а бывало, что и в три, и в четыре года. Он был человек военный – не тыловое чучело в погонах, дрессирующее новобранцев, а по выходным поливающее на даче кабачки, которые растут медленнее, чем его брюхо, а боевой офицер, застреливший своего первого врага еще в Афганистане. Поэтому возможность навестить родные края у него всегда зависела не от графика отпусков, а от оперативной обстановки, которая со времен все того же Афганистана крайне редко бывала спокойной.

К тому же родители Николая Ивановича давно умерли, сестра вышла замуж, а старый дом в пяти минутах спокойной ходьбы от реки продали каким-то незнакомым людям – в общем, родных пенатов как таковых не осталось. Конечно, в большом кирпичном особняке, который зять отгрохал в выросшем за рекой коттеджном поселке, Камышеву всегда были рады, но родным домом это место он назвать не мог при всем своем желании. Город изменился, знакомые лица на его улицах теперь встречались едва ли не реже, чем в Москве, и Николай Иванович постепенно, как-то незаметно для себя расстался с лелеемой некогда мечтой, выйдя в отставку, поселиться здесь. То есть такой вариант тоже рассматривался, но уже не в качестве приоритетного, а на общих основаниях – как один из многих, и притом не самый привлекательный.

Нельзя сказать, чтобы Камышев так уж прямо и мечтал поскорее покинуть службу и, пустив корни в провинции, обзавестись упомянутыми несколько выше огородом и брюшком. Напротив, о том, чем станет заниматься, когда выйдет в отставку, он старался не думать. Тем более что на фоне его трудовых будней такие размышления выглядели пустой тратой времени: ты до нее сначала доживи, до пенсии-то, а после уж решай, как убить остаток жизни. Потому что пенсия за горами, а в горах – бородатые джигиты, которые приложат все усилия к тому, чтоб ты до нее не дотянул. Раньше прилагали, сейчас прилагают и впредь будут прилагать, такие уж это упорные сволочи…

Впрочем, полковник ФСБ Камышев и сам относился к разряду упорных сволочей – разумеется, в хорошем смысле слова. Джигитам он оказался не по зубам, хотя дырок за десятилетия службы они в нем наковыряли столько, что, случись все его ранения одновременно, через него запросто можно было бы отцеживать макароны. Список боевых отметин достойно увенчала полученная за два месяца до достижения пресловутого предельного возраста контузия, так что из госпиталя полковник Камышев выписался уже генерал-майором – увы, генерал-майором в отставке. Генеральские погоны, золотые часы с гравировкой от самого президента и очередной боевой орден ему со сдержанной помпой вручили прямо в больничной палате; пенсия, о которой всегда думалось как о чем-то далеком и нереальном, настигла его, как выпущенная снайпером с дальней высотки пуля, в мгновение ока переведя матерого вояку в разряд праздношатающихся штатских лоботрясов без определенных занятий.

Именно в этом непривычном и не шибко приятном для него качестве Николай Иванович Камышев прибыл в феврале в родной город, где не показывался уже почти полных два года. Мог бы приехать и раньше, но с контузией шутки плохи – пришлось подождать, пока светило военной медицины, с сомнением качая плешивой головой, не дало добро: скажу вам откровенно, батенька, хорошего мало, но лучше уже не станет, так что желаю удачи. Только вы уж, будьте так любезны, поосторожнее там. Главное, голову берегите – кирпичи об нее ломать вам отныне не рекомендуется…

Выслушав это напутствие, Николай Иванович сдержанно поблагодарил и удалился. Позвонил сестре, убедился, что его по-прежнему ждут, собрал вещички, заседлал свой не первой молодости джип и утречком, затемно еще, покатил по скрипучей свеженькой пороше в восточном направлении.

Встретили его, как обычно, тепло, хотя, ввиду его теперешнего вольноопределяющегося статуса, с известной долей настороженности. Настороженность эту сестра и зять старательно прятали, но Камышев ее заметил и, хоть и не сразу, понял, в чем ее причина. Причина же, несомненно, была в родительском доме – вернее, не в доме, а в деньгах, которые за него выручили. Старый пятистенок сестра продала с ведома и согласия брата, а деньги, вся сумма, как-то сами собой, без обсуждений, семейных советов и нотариально заверенных расписок, остались у нее: всем было понятно, что там, на войне, они ни к чему. Жили родственники Николая Ивановича небедно, и их реакция на его появление, за которым на сей раз мог не последовать отъезд, служила лишним подтверждением старой горькой истины: щедрые люди богатыми не бывают.

Камышева такое некрасивое поведение родни, мягко говоря, огорчило, и, будучи человеком по-военному прямым, не склонным к дипломатическим реверансам, он безотлагательно, не особенно стесняясь в выражениях, высказал свое огорчение открытым текстом: ежели вы насчет денег за избу беспокоитесь, так не парьтесь – не нужны они мне. Раньше не были нужны, а уж теперь и подавно – своих достаточно, слава богу, без жены и детишек накопил столько, что при моих привычках на три жизни хватит. С лихвой хватит, и вам еще останется. Извините, конечно, что живой вернулся, только сильно-то не переживайте: такие, как я, в пенсионерах надолго не задерживаются. Это, знаете, как в армии шутят: снял портупею и рассыпался…

Насчет «извините, что живой» он, конечно, здорово перегнул палку. Сестра разревелась, как белуга, племянница, гневно сверкнув глазами, сказала родителям: «Довольны?» – и вышла, хлопнув дверью. А зять, кряхтя и морщась, как от сильной зубной боли, вынул из бара бутылку с пятью звездочками и предложил спрыснуть это дело – за приезд, за генеральское звание, для полной ясности и за мир во всем мире. «Зря ты так, Николай», – сказал он, и Камышев, уже успевший остыть, лишь молча пожал плечами: ну, может, и зря. Он действительно жалел, что не сдержался и затронул больную тему, вылез с обвинениями, которых сестра и зять, очень может статься, не заслужили. И чего, спрашивается, развоевался? Хорошо еще, что рубаху на груди рвать не стал: пока я там за родину кровь проливал, вы тут, понимаешь, жирели на родительском наследстве… Тьфу, срамотища! И ведь, казалось бы, трезвый… Да-а, долгонько придется привыкать к гражданской жизни!

При полном согласии сторон инцидент был замят. Но осадок остался, и, когда зять предложил устроить его к себе на завод – для начала, пока освоится и войдет в курс дела, заместителем, а позже, когда нынешний, как давно грозится, уедет за длинным рублем в Москву, полновластным начальником службы безопасности, – Николай Иванович обещал подумать, просто чтобы от него отстали и из нежелания обострять ситуацию. Что не останется тут ни за какие коврижки, он уже понял; понял это, похоже, и зять, но, будучи мужиком неглупым, почел за благо промолчать, не вдаваться в ненужные подробности.

Зять свежеиспеченного (лучше поздно, чем никогда) генерал-майора Камышева, Михаил Васильевич Горчаков, был в городе фигурой заметной, поскольку возглавлял единственное на всю округу по-настоящему серьезное современное предприятие. Самым крупным оно, конечно, не было, в штате числилось всего-то пятьдесят три человека, но производил этот затерявшийся на просторах российской глубинки заводик не банные веники и не жестяные тазы, как можно было ожидать, а какую-то шибко мудреную, местами даже засекреченную электронику. Среди контрактов, подписываемых лысеющим толстяком, которого Камышев по-родственному называл Мишаней, а то и Мойшей, встречались бумаги, украшенные печатями Министерства обороны и даже Роскосмоса. О том, что именно они там разрабатывают и собирают в своих цехах и лабораториях, Мишаня, понятно, не распространялся, но не раз давал понять, что это не телефонные аппараты и не дверные замки с числовым программным управлением, а действительно серьезные, умные, сплошь и рядом уникальные приборы и устройства. Посему служба безопасности на заводе должна была соответствовать (и, надо думать, соответствовала) самым строгим стандартам, ввиду чего сделанное зятем предложение можно было рассматривать как лестное и весьма заманчивое: это тебе не тремя сторожами пенсионного возраста командовать!

Осторожно спускаясь по обледеневшей дороге к пешеходному мосту через замерзшую реку, Николай Иванович снова так и эдак вертел в голове предложение зятя. С того памятного вечера, когда он из-за своей склонности резать людям правду-матку прямо в глаза чуть было не разорвал и без того не особенно прочные родственные узы, прошла уже полная неделя. Пора было и честь знать: либо прощаться и выметаться в пустую московскую квартиру, либо принимать предложение и начинать присматривать в городе отдельное жилье – квартирку, а лучше небольшой, уютный домик с садом и банькой, желательно около реки. Горечь и обида давно прошли, и Камышев понемногу начал понимать, что и впрямь хватил через край, попытавшись подойти к гражданским людям с их не до конца понятными заботами и представлениями о жизни со своими военно-полевыми, окопными мерками. Ведь, если он буквально на пустом месте так-то взъелся на родственников, каково ему будет с чужими людьми?! А здесь его, по крайности, поддержат, надоумят, не дадут в обиду – хотя бы поначалу, на первых порах. А после видно будет: не понравится – ну кто его удержит? Один, при деньгах и московской квартире – кум королю, сват министру!

Склон понемногу становился круче, по обеим сторонам дороги воздвиглись, становясь все выше, погребенные под глубокими, искрящимися в лунном свете сугробами откосы. Здесь окраинная улица превращалась в некое подобие оврага, полого прорезавшего крутой берег, и, идя по ней, Камышев всякий раз вспоминал, как давным-давно, до того, как дорогу заасфальтировали, во время особенно сильного ливня ее размыло ко всем чертям, и она превратилась в самый настоящий овраг – глубокий, с почти отвесными краями, куда жители окрестных домов незамедлительно приноровились сбрасывать мусор.

Над западным горизонтом еще дотлевала малиновая полоска заката, но темное небо уже изрешетили пулевые пробоины по-зимнему колючих, ледяных звезд. Протянуть сюда, к реке, осветительную линию так никто и не удосужился, но маленькая холодная луна светила, как авиационный прожектор, с успехом заменяя отсутствующие фонари. Рассыпчатый снег сверкал в ее свете миллионами алмазных искр, дыхание оседало на цигейковом воротнике армейского бушлата игольчатым инеем. Впереди в темном поле приветливым желтым светом сияла россыпь огней заречного поселка, и Николай Иванович невольно ускорил шаг: после одиноких посиделок в тошниловке, которую у ее владельца хватило наглости называть рестораном, в голове ощущался неприятный шум, а во рту было пакостно, как в сильно запущенном привокзальном сортире. Хотелось поскорее очутиться в тепле, наедине со стаканом крепкого, горячего, настоянного на лесных травах чая, который, несмотря на многолетний достаток, так и не разучилась заваривать сестра.

Впереди уже показался пешеходный мост – черные фермы на синевато-белом фоне, похожие на схематичный рисунок пером, – когда дорогу генералу заступили двое каких-то типов. Низко надвинутые шапки и поставленные торчком заиндевелые воротники вкупе с темнотой мешали разглядеть лица, но, судя по поджарым фигурам и молодой легкости движений, до богадельни этим ребятам было еще далеко.

– Я извиняюсь, мужчина, – вместе со словами выталкивая изо рта облачка подсвеченного луной пара, с развязной вежливостью обратился к Николаю Ивановичу тот, что был повыше ростом и пошире в плечах, – у вас сигаретки не найдется?

– А лучше бы парочку, – сипло уточнил второй. – Курить охота – ну просто до смерти!

Николай Иванович мысленно пожал плечами. Гопники? Возможно, да; если так, у ребят нынче выдался не самый удачный вечер. Люди меняются медленнее, чем окружающий мир, сознание просто не поспевает за множащимися в геометрической прогрессии переменами. На земной орбите не протолкнуться из-за спутников, мобильный телефон и компьютер давно превратились из выдумки писателей-фантастов в неотъемлемую часть повседневного обихода. На территории единой и неделимой России, буквально в нескольких сотнях километров от этого вот места десятилетиями тлеет и все никак не погаснет самый настоящий военный конфликт. Через его горнило прошли тысячи людей, и те, кому посчастливилось вернуться живыми, по необходимости превратились в профессиональных убийц, в живые истребительные механизмы. И, прекрасно все это зная, гнездящееся в заплеванных подворотнях подвыпившее быдло, как двести лет назад, пребывает в наивной уверенности, что двое молодых, здоровых парней заведомо, по определению сильнее пожилого, невысокого, не отличающегося богатырской шириной плеч прохожего.

Ну-ну.

– Угощайтесь, ребята, – сказал он, протягивая высокому открытую пачку сигарет.

Высокий спокойно взял пачку из его руки и опустил в карман – понятное дело, в свой.

– А вот это ты зря, – миролюбиво проинформировал его Камышев.

– Ты чего, в натуре, оборзел? – дурашливо набросился на приятеля сиплый. – Слышишь, Зуда, отдай! Ты что, не видишь – человек в годах…

– Да ладно, уже и пошутить нельзя, – неожиданно легко сдался долговязый Зуда. Он снова вынул пачку из кармана и протянул ее Камышеву. – Извини, отец, я, как выпью, всегда чудить начинаю. Потом, бывает, вспомнишь и сам себе удивляешься: и в кого, думаешь, я такой уродился?..

– Ты сигаретку-то возьми, – напомнил Николай Иванович, принимая у него пачку.

– Да ладно, хрен с ней, с сигареткой, – прозвучало в ответ. – Перехотелось чего-то.

– И то верно, – согласился Камышев. – Здоровее бу…

У него за спиной негромко скрипнул снег. Он начал оборачиваться, и в этот момент сиплый коротышка с неожиданным проворством сорвал у него с головы шапку. Генерал сделал резкое движение рукой, и сиплый, коротко вякнув, вверх тормашками улетел в сугроб. Николай Иванович не успел порадоваться этой маленькой победе: тот, кто подкрался сзади, с силой ударил его по затылку чем-то твердым и тяжелым – как показалось, одним из тех самых кирпичей, которые усиленно не рекомендовало ломать об голову плешивое светило военной медицины.

* * *

– Аккуратнее с отчетностью, Сарайкин, – сытым начальственным баритоном вещала телефонная трубка. Трубка, как часто случается с подобными устройствами, несла разнузданный бред, но звонили из областного управления, и бреду приходилось почтительно внимать, глубокомысленно поддакивая в нужных местах.

– Так точно, товарищ полковник, – торопливо поддакнул подполковник Сарайкин. – Есть быть аккуратнее. А что, опять у моих орлов орфография хромает?

– Не перебивай старших по званию, – благодушно одернул его собеседник, – тогда не придется задавать дурацкие вопросы. Про орфографию, а также синтаксис и пунктуацию, я вообще молчу. Не говоря уже о стиле и лексике – ты таких слов, поди, и не знаешь, не говоря уже о твоих… гм… орлах. Но уж больно у тебя там все гладко. Как будто ты не в Поволжье сидишь, а в жандармском участке Сан-Тропе в разгар мертвого сезона. Смотри, Сарайкин, поймают на сокрытии преступлений – мало не покажется. И я, если что, за тебя впрягаться не стану – пробкой из органов вылетишь, а в таком приключении я тебе не компаньон.

«Да уж, – подумал подполковник, – кто бы сомневался! Это ж не в сауне с бабами за мой счет кувыркаться…»

– Так что насчет отчетности ты себе хорошенько заруби на носу, – продолжал собеседник. – Это, Анатолий Павлович, дело серьезное, и следить за его исполнением обязан не Пушкин Александр Сергеевич, а ты – лично, персонально, как начальник и, считай, хозяин вверенного тебе населенного пункта. Усвоил?

– Так точно, – почтительно поддакнул Сарайкин и мученически закатил глаза: да сколько же можно, в конце-то концов! Он что – издевается?

– Вот и молодца, – одобрила его понятливость трубка. – Да, и вот еще что… Ты слушаешь?

– Весь внимание, товарищ полковник, – быстро сказал Анатолий Павлович, уже нацелившийся, было, положить трубку на рычаг и лишь в самое последнее мгновение краем уха уловивший реплику собеседника. Его обдало нехорошим холодком. Полковник, пропади он пропадом, во многом был прав: Сарайкин действительно расслабился и едва-едва не погорел, через пустяковую оплошность нажив себе крупные неприятности. Да и не такой уж это пустячок – бросить трубку, не дослушав, что еще хотело сказать тебе высокое областное начальство. На таком пустячке ничего не стоит загубить карьеру – уволить из органов, может, и не уволят, но житья точно не дадут.

– Тут серьезные люди из Москвы интересуются одним вашим… э… скажем так, учреждением. Разговор не телефонный, да и говорить о чем-то конкретном покамест рано. Но ты имей в виду: скоро к тебе обратятся. Не сегодня и не завтра, а, так сказать, во благовремении – может, через месяц, а может, и через год. Придет человечек, скажет, что от меня, и объяснит что к чему…

– Я понял, товарищ полковник, – осторожно сказал Сарайкин.

– Не перебивай, сколько раз тебе говорить! Так вот, усвой: человечек этот нужный, правильный, и мешать ему ты даже в мыслях не держи. Понадобится помощь – поможешь, но, покуда не попросят, сиди и не рыпайся, как будто тебя там и вовсе нет. Ну, что молчишь? Ты, вообще, на проводе?

– Так точно, – уже в который раз повторил подполковник. – Я все понял, сделаю, как надо.

– В накладе не останешься, – пообещала трубка. – Если, конечно, не напортачишь.

Закончив, наконец, разговор, Анатолий Павлович положил нагревшуюся об его ухо трубку, закурил и, откинувшись на спинку кресла, посмотрел в окно. Там, внизу, на расчищенной от снега стоянке перед крыльцом горотдела стоял его новенький внедорожник с синим ведерком проблескового маячка на крыше. В последние годы подполковник жил припеваючи и ни в чем не нуждался, так что, будь его воля, не ударил бы пальцем о палец, чтобы помочь заезжему московскому фраеру подгрести под себя чей-то бизнес. Он не любил хлопоты и волнения, неизменно возникавшие всякий раз, когда в размеренное течение провинциальной жизни грубо вламывались эти набитые шальными деньгами столичные варяги. Но деньги лишними не бывают, да и свой статус полновластного хозяина города надо постоянно поддерживать, подтверждать. Это как в звериной стае, где ушлая молодь все время пробует вожака на зуб: а вдруг скиксует, уступит полномочия?

И потом, все это ерунда. Что бы он ни думал по этому поводу, звонок из области ему не приснился. А с начальством не поспоришь; оно, в случае чего, на зуб тебя пробовать не станет – куснет разок мимоходом, и нет подполковника Сарайкина, словно никогда и не было. Такой звонок, как этот, равноценен полученному в официальном порядке приказу. Так что думать и, тем более, говорить тут не о чем – приказы, как известно, не обсуждаются.

Его размышления были прерваны коротким, энергичным стуком в дверь. Тонкости столичного этикета до здешних патриархальных мест еще не добрались (а те, что добрались, далеко не везде сумели прижиться), и стучавший просунул голову в кабинет, не дождавшись ответа, которым, к слову, никто и не собирался себя затруднять.

Стучавшим оказался начальник отдела оперативно-розыскной работы майор Малахов (подпольная кличка – «Маланья» – была дана ему за рыхлую бабью физиономию и широченный, как у кустодиевской купчихи, зад). Оперативник и сыскарь из него был, как из дерьма пуля, но на должность начальника уголовного розыска Сарайкин поставил его не за дедуктивные способности. С общим руководством он справлялся неплохо и, что самое ценное, был у Анатолия Павловича в кулаке – сожми покрепче, и только косточки хрустнут. Поэтому интриг или, упаси бог, предательства с его стороны подполковник не опасался. А что до сыскной работы, так ею, когда подпирала настоящая нужда, занимались другие – те, кто был помоложе и хоть что-то в этом смыслил. А Маланья руководил, поддерживал в отделе дисциплину и, когда поступала команда, мастерски, так, что комар носа не подточит, шил дела на неугодных начальству людей. По имени-отчеству он был Семен Михайлович, но из-за уже описанной негероической внешности никому даже в голову не пришло прозвать его Буденным. Хотя, если учесть мужицкое происхождение легендарного командарма и тот факт, что приличный отрезок своей жизни он провел в седле, корма у него, надо полагать, была едва ли не шире, чем у Маланьи. А может, и просто шире, безо всяких «едва ли»…

– Чего тебе? – без особенной приветливости поинтересовался подполковник.

– Тут такое дело, Анатоль Палыч… Клиент какой-то странный попался, даже не пойму, чего с ним делать. Мутный какой-то, стремный, одно слово – москвич.

– Москвич? – заломив бровь, насторожился Сарайкин. Только что состоявшийся разговор с областным начальством в заключительной и, без сомнения, главной своей части (ради которой он и был затеян, насчет этого даже к гадалке не ходи) касался ожидаемого визита какого-то москвича. И, если москвич тот самый… Ой-ей-ей, что тогда будет! Хорошо зная орлов, состоявших в подчинении у Маланьи, подполковник Сарайкин с большой долей уверенности мог предположить, что обещанного начальством поощрения ему не видать как своих ушей. Зато неприятности не заставят себя долго ждать, и масштаб их будет напрямую зависеть от того, насколько круто Маланьины костоломы обошлись со столичным гостем. Не сегодня и не завтра, напомнил себе Сарайкин слова полковника, но утешение было слабое: мало ли, что у них там могло измениться, какая вожжа попала им под хвост! – Это какой же такой москвич? А ну, давай по порядку, да не юли – выкладывай все, как есть, не то я тебя прохвоста, в порошок сотру вместе с твоими дуроломами!

– Так ведь затем и пришел, Анатоль Палыч, – обиженно кривя бабье лицо, сообщил Маланья и, получив, наконец, приглашение садиться, стал выкладывать – ну, или докладывать, тут уж кому что нравится.

В его изложении история выглядела следующим образом. Вчера около двадцати трех часов патруль, следовавший по улице Луговой (бывшая Ленина) едва не переехал шагнувшего из темноты прямо под колеса полицейского «бобика» гражданина. Гражданин был уже немолодой, весь расхлюстанный и расхристанный, без шапки и перчаток, с головы до ног вывалянный в снегу и густо покрытый какими-то темными пятнами – как выяснилось буквально в следующую минуту, кровавыми. Гражданин шатался как пьяный, издавал отчетливый запах алкоголя и нес какую-то околесицу, из которой патрульные ровным счетом ничего не поняли. Денег, документов и того, что принято именовать ценными вещами, при нем не оказалось, зато на коротко остриженном, обильно посеребренном сединой затылке обнаружилась преизрядных размеров гуля. Кожа в этом месте была рассечена, волосы, воротник и плечи армейского бушлата покрывали кристаллы и целые нашлепки свернувшейся, смешавшейся со снегом, смерзшейся в багровые ледышки крови.

На взгляд патрульных, все было ясно как белый день: подгулял, хватил лишнего, ввязался в драку и получил по кумполу. Или просто поскользнулся и треснулся затылком о тротуар. А что карманы вывернуты, так это дело обыкновенное: чтобы не обчистить валяющегося в придорожном сугробе алкаша, надо быть святым. Среди знакомых патрульных святых не было; сами они тоже привыкли худо-бедно обходиться без нимбов, и отсутствие в карманах едва не попавшего под колеса «уазика» старого пьяницы какой бы то ни было поживы их слегка раздражило. Пребывая в этом состоянии, они отказались от мысли просто бросить алкаша на дороге; кроме того, он был явно не местный, что, если призадуматься, могло стать неплохим подарком для оперов из угро, которым вечно не на кого повесить свои пыльные «глухари». А поскольку оплачивать доставку задержанного в больницу для оказания первой медицинской помощи никто не собирался, ребята привезли его в отделение и сгрузили в «обезьянник», как был – с разбитой башкой, с головы до ног в кровище и так далее.

На этом прелюдия закончилась. Ночь задержанный провел в изоляторе временного содержания. Вел он себя, вопреки опасениям дежурного, тихо – не то спал, не то валялся без сознания. А наутро, то ли проспавшись, то ли просто придя в себя, заговорил. Да как бойко!

– Ну, и что он сказал? – спросил терзаемый дурными предчувствиями подполковник Сарайкин.

– Назвался генералом ФСБ в отставке, – сообщил Маланья. – Из Москвы. Говорит, приехал в гости к родственникам. Вышел прогуляться, поужинал в «Синей птице», немного выпил…

– Ничего себе – немного, – хмыкнул Сарайкин.

– Да, вроде, не врет. По голове ведь его отоварили, а у него свежая контузия. Оттуда, с Кавказа. Встретили у пешеходного моста, попросили закурить, ну и…

– Как обычно, – закончил за Маланью Сарайкин. – Небось, опять Зуда за старое взялся?

– Он так и сказал: трое, мол, их было, и у одного кличка – Зуда.

– М-да, – сказал подполковник.

Зуда был великовозрастный балбес из приличной семьи и гоп-стопом занимался не ради хлеба насущного, а исключительно для собственного удовольствия. Ну, и еще потому, что чувствовал полную безнаказанность: он приходился племянником мэру, который, в свою очередь, являлся зятем губернатора. Этого было достаточно; с кем состоит в родстве, с кем парится в бане и выпивает по выходным губернатор, было не его, подполковника Сарайкина, ума дело. В свете широко пропагандируемой в последнее время борьбы с коррупцией и кумовством такая, с позволения сказать, пищевая цепочка выглядела достаточно одиозно, но что с того? Они в своей Москве чего только ни выдумают – сперва сами коррупцию разведут, потом сами же с ней и борются, создают комитеты, которые только тем и заняты, что высасывают деньги из государственного бюджета. А Россия – настоящая, та, что расположена за пределами московской кольцевой – живет, как жила, и плевать хотела на шумные новомодные кампании: пошумят и перестанут…

– Дальше, – потребовал он.

– Ну, что дальше… – Маланья развел руками. Ладошки у него были маленькие, пухлые, розовые, с толстенькими, сужающимися на концах пальцами – ну, бабьи и бабьи, что тут еще скажешь. – Ребятки мои сгоряча его прессанули – сами ведь знаете, сколько у нас висяков. А тут, вроде, самый что ни на есть подходящий клиент – и не местный, и без документов… Одно слово – бомж!