Слепой. Один в темноте

Глава 1

© Составление. Оформление ООО «Харвест», 2010

* * *

Проснувшись, он испытал легкое беспокойство, поскольку не понял, где находится.

Это чувство легкой дезориентации в пространстве, наверное, знакомо каждому. Вы просыпаетесь в гостиничном номере или на диване в собственной квартире (после ссоры с женой, например, а то и просто после лишней бутылки пива, выпитой перед телевизором во время футбольного матча) и в течение какого-то промежутка времени не можете сообразить, где и, главное, каким образом очутились. Чтобы его испытать, достаточно просто улечься спать на другой стороне кровати или перевернуться ногами к изголовью, а потом проснуться в темноте или хотя бы при неполном освещении. Вы протягиваете руку, нащупываете пустоту там, где всегда была стена, и, еще не проснувшись до конца, понимаете: я не там, где привык (а значит, должен) находиться.

Дезориентация в пространстве вызывает легкий испуг, за которым следует адреналиновый выброс, прогоняющий остатки сна и мгновенно расставляющий все по своим местам: вы осознаете, где находитесь, вспоминаете, каким ветром вас сюда занесло, и успокаиваетесь.

В данном конкретном случае ничего подобного не произошло. То есть дезориентация, испуг и выброс в кровь энного количества адреналина имели место быть и последовали друг за другом в строгой, установленной самой матерью-природой очередности. Только вот ситуация от этого нисколько не прояснилась.

Вокруг него царила кромешная тьма, не разжиженная ни единым лучиком света. Тишину нарушал доносящийся со всех сторон разноголосый, то глухой и мягкий, то звонкий и отчетливый, перестук капель. Воздух был сырым и зловонным, а в бок, на котором он лежал, больно врезалось что-то твердое и угловатое. Словом, где бы он ни находился, его спальней это место точно не являлось.

Попытка переменить позу вызвала новый испуг, настолько сильный, что это уже смахивало на панику: оказалось, что руки у него связаны за спиной и, судя по ощущениям, стянуты с лодыжками, да так, что пошевелить он мог разве что головой. Он хотел крикнуть, но из заклеенного липкой лентой рта вырвалось только сдавленное мычание. На пробу несколько раз дернувшись и убедившись, что стягивающие его путы накладывал настоящий мастер своего дела, он прекратил бессмысленную (и притом весьма болезненную) возню и попытался хоть как-то разобраться в том, что более всего напоминало кошмарный сон.

Несколько глубоких, на все легкие, вдохов и выдохов помогли вывести из крови излишек адреналина и подавить панику. Мысли перестали беспорядочно скакать в охваченном ужасом и недоумением мозгу, и лежащий на сыром и грязном бетонном полу связанный человек, хоть и с трудом, но все же заставил себя вспоминать по порядку и рассуждать логически. В конце-то концов, он считался очень неплохим программистом, и логика была для него всем – и хлебом насущным, и основой мировоззрения, и любимым коньком.

Он отлично помнил минувший день – скажем так, до какого-то момента. Воспоминания о нем были похожи на луч прожектора, который, исходя из некой четко обозначенной в пространстве и времени точки – семь утра, спальня, кровать, звонок будильника, посещение санузла, утренний кофе – тянулся вдаль, постепенно становясь все шире и слабее, пока окончательно не терялся в темноте. Он позавтракал, добрался до работы, провернул давно наклевывавшуюся выгодную сделку, получил (вот нежданный сюрприз!) электронное послание от Мальвины и наконец-то назначил ей свидание. Соплячка две недели дразнила его игривыми записочками, регулярно приходившими по электронной почте, под различными предлогами уклоняясь от личной встречи. Между тем упомянутые записочки содержали такие намеки, такие двусмысленности, что он иногда начинал сомневаться: полно, да в самом ли деле ей всего двенадцать лет? Если да, то она либо чересчур хорошо развита даже для представительницы своего перекормленного информацией поколения, либо, наоборот, до того глупа, что сама не понимает, о чем пишет, с чем шутит и какими вещами играет.

И то, и другое было весьма неплохо, разве что продвинутая нимфетка, точно знающая, чего хочет, могла не удовлетвориться кульком конфет или поездкой в автомобиле. Чрезвычайно распространившийся в последние десятилетия всеобщий меркантилизм, в том числе и детский, слегка удручал: новую сексуальную игрушку уже нельзя было увлечь ролевыми играми или просмотром видеофильмов, да и запудрить мозги пустой болтовней нынешнему подростку уже не так легко, как прежде. А с другой стороны, там, где все решают деньги, с людьми гораздо проще договориться – надо только знать, что почем, и уметь торговаться.

Торговаться Артемон (такой псевдоним Антон Нагибин выбрал на этот раз, просто не сумев удержаться) умел – сказывался богатый опыт, не так давно едва не обошедшийся ему в энное количество лет лишения свободы. Тот раз, когда его чуть было не посадили, сделал его предельно осторожным: за проволоку он не хотел, тем более что хорошо знал, что там, за проволокой, происходит с насильниками и педофилами. Именно потому, что не хотел рисковать, он позволил малолетней сучке, подписывавшей свои электронные послания ником «Мальвина», полных две недели играть с собой, как с сопливым одноклассником.

И она таки отвела на нем душу. Читая ее послания, Антон постоянно задавался вопросом: если девчонка так мастерски вертит мужиками в двенадцать лет, что же будет, когда она повзрослеет и наберется опыта? Ее письма и фотографии, на первый взгляд вполне невинные, а при более внимательном рассмотрении почти такие же развратные, как самое откровенное порно, действовали на него похлеще самого мощного афродизиака, заставляя по ночам часами ворочаться с боку на бок, а затем, в качестве последнего средства, прибегать к известному всякому здоровому мужчине способу снятия напряжения. О, что она с ним творила, эта маленькая мерзавка!

Впрочем, сучкой, мерзавкой и иными, порой куда более сильными эпитетами Антон называл Мальвину только мысленно и исключительно в минуты вызванного ее уклончивостью раздражения. На самом-то деле он относился к ней так же, как и ко всем своим прежним партнершам (а случалось, что и партнерам) – с трепетной отеческой нежностью, которая сохранялась еще пару дней после того, как он добивался желаемого. Потом интерес к очередному объекту начинал угасать, и Артемон снова пускался на поиски – входил в Интернет или, напротив, выходил из квартиры и рыскал по улицам, как охотничий пес, вынюхивающий след желанной дичи.

А Мальвина была желанной, и за две недели переписки желание Антона Нагибина возросло многократно. Есть на свете женщины, которые, не будучи писаными красавицами, не блистая умом или какими-либо ярко выраженными талантами, буквально сводят мужчин с ума. Такая способна за две минуты, не прилагая к тому ни малейших усилий, а порой и против собственной воли, превратить седого профессора с безупречной (а главное, целиком и полностью оправданной) репутацией прекрасного семьянина во взбесившегося самца, который не в состоянии думать ни о чем, кроме примитивнейшей случки. Мальвина обещала со временем стать одной из ярчайших представительниц этой породы; упрятанный в ее хрупком, не до конца сформировавшемся детском тельце сверхмощный заряд сексуальных флюидов передавался даже через километры проводов и оптических волокон, заставляя Антона терять хладнокровие и скрежетать зубами от неутоленной жажды обладания. Ее бледное, будто фарфоровое, голубоглазое личико в обрамлении рыжеватых вьющихся локонов и приоткрытый, словно от изумления, ротик с пухлыми розовыми губками сулили райское, ни разу до сих пор не испытанное наслаждение. Это была сама невинность, мечтающая быть попранной и растоптанной, давно разработавшая подробный, полный сладострастных деталей план своего попрания и изнывающая в ожидании момента, когда оно, наконец, произойдет.

Словом, это было как раз то, чего искал Антон Нагибин. Будучи человеком неглупым, он, конечно же, осознавал, что это ощущение приближения к воплощенной мечте возникало у него всякий раз, когда очередная охота близилась к завершению, но это ничего не меняло: он все равно чувствовал себя археологом, раскопавшим собственную Трою, и наслаждался этим чувством. Возможно, именно ради этого чувства он и выходил на охоту; возможно, именно ради него он и жил – ну, по крайней мере, отчасти.

Их письма друг другу постепенно становились все откровеннее. Мальвине нечего было бояться (не считая отцовского ремня да встречи с педофилом, к которой она явно стремилась); Артемон напоминал себе пресловутую пуганую ворону, что боится каждого куста, но и он мало-помалу терял осторожность, все шире приоткрывая перед потенциальной партнершей двери в мир своих тайных фантазий. Он был очень неплохим программистом и потратил немало свободного времени, придумывая новые действенные способы запутывания следов в мировой паутине. Электронных ищеек он не боялся, какую-то опасность могла представлять разве что личная встреча и все, что за ней последует. Но встреча со всеми вытекающими последствиями была именно тем, к чему он стремился. Роман в письмах его никоим образом не устраивал, ему не терпелось вместо клавиатуры компьютера коснуться кончиками пальцев нежной, по-детски шелковистой кожи и накрыть ковшиком ладони не пластиковый горбик оптической мыши, а трогательную выпуклость едва начавшей формироваться девичьей груди. Поэтому накануне, доведенный почти до неистовства не столько ее манерой дразниться, сколько собственным нетерпением, он отправил ей коротенькое электронное письмо, содержавшее только один вопрос: «Чего ты хочешь?»

Ответ поступил незамедлительно и был сформулирован в свойственной этой сопливой сучке уклончивой манере: «А ты?»

И тогда он, окончательно потеряв терпение, прямо, откровенно и не особенно стесняясь в выражениях, написал, чего, собственно, ждет от предстоящей встречи.

Мальвина молчала почти сутки. Антон мучился неизвестностью, кляня себя за поспешность, с которой все испортил, то и дело порывался написать ей новое письмо, но всякий раз сдерживал свой неразумный порыв. Он все сделал правильно: с затянувшейся перепиской давно пора было кончать – так или иначе, но кончать. Девчонка сама напросилась на откровенность, заставив его простыми и ясными словами изложить то, что прекрасно знала и так. Знала ли? Разумеется, знала! Это знание сквозило в каждой строчке ее игривых посланий, а он еще не настолько потерял самоуважение, чтобы добровольно стать послушной игрушкой в руках малолетней сердцеедки, приняв навязанные ею правила игры.

И вот сегодня, сидя в офисе и пытаясь сосредоточиться на работе, Нагибин получил долгожданное письмо. Сердце пропустило удар, когда он обнаружил в папке «Входящие» знакомый ник, рука предательски дрожала, открывая письмо. Впрочем, он уже знал, что все в порядке: если бы Мальвина испугалась, она бы просто не стала больше писать. Важно было не содержание, а сам факт получения письма. После того, что он написал вчера, даже самое возмущенное, исполненное оскорбленной невинности послание было много лучше, чем ничего. В каких бы словах девчонка ни выразила свое негодование, письмо означало бы одно: я не против, но потрудись принести извинения, загладить свою вину и впредь никогда не называй вещи своими именами…

Послание оказалось совсем коротким и оправдало самые смелые его ожидания. В нем была указана цена вопроса – новый мобильный телефон престижной и дорогой модели. Артемон признал требование справедливым: как ни крути, а для двенадцатилетней девочки удовлетворение естественных потребностей крупного тридцатидвухлетнего мужчины – это труд, который должен соответствующим образом вознаграждаться. «Где и когда?» – было написано дальше, а на месте подписи красовался заговорщицки подмигивающий смайлик – круглая желтая рожица с черными точками глаз и улыбающимся до ушей ртом. Задумавшись всего на мгновение, Антон настучал короткое ответное послание, присовокупив изображение пылко бьющегося сердца.

В условленный час он прибыл на место, имея при себе белую розу на длинном стебле, коробку шоколадных конфет и бутылку недорогого вишневого ликера. При одном взгляде на этикетку у него слипались все внутренности, но дети любят сладкое, а алкоголь помогает расслабиться. Не «Ягуаром» же, в самом-то деле, ее поить!

Некоторое время он оставался за рулем своего блестящего, как елочная игрушка, спортивного кабриолета. Кабриолет достался ему основательно подержанным, и он потратил приличную сумму на приведение его в порядок, но дело того стоило: малолетки просто млели при виде этого атрибута красивой жизни и обожали кататься на переднем сидении, подставляя разгоряченное личико тугому встречному ветру. Маленькие шлюшки обоего пола, с которыми ему приходилось иметь дело, любили, чтобы все было обставлено как можно романтичнее, и он шел им навстречу, хотя и знал, что за всеми этими прогулками на машине, цветочками, нежными поцелуями в испачканные шоколадом губки и подносимыми в дар украшениями из дешевой бижутерии не стоит ничего, кроме обыкновенной похоти.

Антон сидел, задумчиво барабанил пальцами по баранке рулевого колеса и обозревал постепенно погружающийся в прозрачные весенние сумерки сквер, чувствуя себя при этом самым настоящим Артемоном – пуделем, унюхавшим где-то поблизости текущую сучку. По скверу поодиночке и парами прогуливались люди, их фигуры смутными силуэтами вырисовывались в голубоватом полумраке. Слышались негромкие разговоры, смех, шарканье подошв и отчетливое цоканье женских каблучков, вечерний воздух был напоен ароматами распускающейся зелени, ранних цветов, прибитой недавним дождиком пыли и выхлопных газов. Мальвины нигде не было видно, и нарисованная воображением картинка – девочка в светлом платьице, сидящая, болтая незагорелыми тонкими ногами, на садовой скамейке, – понемногу потускнела и исчезла. Впрочем, судя по письмам, девчонка была неглупа, понимала, на что идет, а значит, могла, как и он, проявить не свойственную неопытной юности осторожность, выжидая где-то неподалеку – например, вон в том кафе.

Антон нажал кнопку, поднимая складной матерчатый верх, и выбрался из машины. Ликер и конфеты он оставил на сиденье, прихватив с собой лишь розу, служившую, помимо всего прочего, условным сигналом, по которому Мальвина должна его опознать. Естественно, своих фотографий он ей не посылал, да и марку машины указать поостерегся: мало ли что! А роза – это просто цветок, и даже если вместо желанного свидания Антона поджидает милицейская засада, предъявить ему будет нечего: цветок – обыкновенное совпадение, мало ли, кто может прийти вечером в сквер с белой розой! В этом ведь нет ничего противозаконного, не так ли? Артемон? Какой еще Артемон? Это ведь из книжки про Буратино, верно? Так при чем тут я, не понимаю…

Он трижды обошел сквер вдоль и поперек, держа на виду розу, и даже немного посидел на освободившейся скамейке, но Мальвина так и не появилась. Сумерки сгущались прямо на глазах, вдоль дорожек зажглись редкие фонари. Когда стало ясно, что девчонка не придет – не в пробке же она стоит, в самом-то деле, ей же всего двенадцать лет, откуда у нее деньги на такси, не говоря уже о собственном автомобиле! – Антон Нагибин бросил дурацкую розу в урну и решительно направился к машине. Он испытывал досаду и раздражение, но вместе с тем и решимость довести дело до конца. Детишки любят пошутить, и юмор у них весьма своеобразный, целиком и полностью соответствующий уровню умственного развития. В три часа ночи набрать наугад телефонный номер, сказать: «Алло, у вас есть горячая вода? Тогда мойте ноги и ложитесь спать!», а потом с идиотским хохотом бросить трубку. Или, как в данном случае, две недели, давясь от смеха, писать незнакомому человеку глупые письма по электронной почте – возможно, в компании одноклассниц, подбадривая и подзуживая друг дружку… Коллективное творчество, будь оно неладно!

Ладно, решил он, подходя к кабриолету. Соплячка просто не знает, с кем связалась. Она-то не программист, и, располагая определенными профессиональными навыками, вычислить ее не составит труда. Фотография на сайте, скорее всего, не ее, но это уже не важно. Кого интересует ее внешность, когда дело приобрело принципиальный оборот! Ты хотела новый мобильник, деточка? Так ты его получишь. Но сначала игрушку придется заработать, и на этот раз будет мой черед веселиться – ты-то уже повеселилась всласть…

Кабриолет коротко пиликнул и моргнул подфарниками, приветствуя хозяина. Антон плюхнулся на водительское сиденье, с неудовольствием покосился на лежащие по соседству конфеты и ликер, открыл окно и закурил. Опускать верх он не стал – по вечерам еще было свежо, да и механизм складывания крыши время от времени заедало вследствие уже немолодого возраста.

Докурив и выбросив за окошко сигарету (и убедившись заодно, что эта последняя короткая отсрочка уже ничего не может изменить), он вставил ключ в замок зажигания. В зеркальце заднего вида мелькнуло что-то темное, как будто некто, до сих пор лежавший, скорчившись, на тесном заднем диванчике, решил, наконец, выпрямиться и сесть более или менее по-человечески, Антон вздрогнул от неожиданности и испуга, ощутив на шее короткий укол, и на этом его воспоминания обрывались, словно обрезанные ножом.

Логика, с младых ногтей служившая ему и оружием, и щитом, подсказывала, что, пока он слонялся по скверу, высматривая в благоухающих весенних сумерках свою жертву, кто-то проник в машину, затаился на заднем сиденье и, улучив момент, сделал ему инъекцию какого-то сильнодействующего препарата, который свалил Антона, как выпущенная в затылок пуля. Затем неизвестный злоумышленник пересел за руль, отодвинув бесчувственное тело хозяина машины, и доставил его в это место, где бы оно ни находилось и чем бы ни являлось. Скорее всего, так и было, потому что таскаться по центру Москвы с телом на спине неудобно и рискованно, даже если речь идет о том, чтобы переместить упомянутое тело из одной машины в другую, стоящую в метре от первой…

Антон Нагибин всегда считал логику одним из величайших изобретений человечества. «Хорошая вещь – логика!» – любил повторять он загнанным в угол оппонентам, завершая выигранный спор. Но сейчас ему отчего-то перестало казаться, что логика так уж хороша. Потому что, начав разматываться, логическая цепочка так и норовила размотаться до конца, а Антону этого больше не хотелось. Но его желания никто не спрашивал, и тренированный мозг сделал окончательный вывод раньше, чем Нагибин успел заставить себя перестать думать.

Похищение с целью получения выкупа отпадало: Антон Нагибин не знал никого, кто согласился бы выложить за него достойную упоминания сумму, и сам такой суммой не располагал.

Автомобиль? Но его можно было спокойно угнать, пока Антон слонялся по скверу. Ведь похититель уже был внутри, когда он сел за руль!

Ограбление? Чушь! Зачем тащить куда-то и связывать по рукам и ногам человека, которого ты уже ограбил? Выверни карманы, выбрось жертву из машины – если ты садист и полный отморозок, это можно сделать прямо на ходу, – и езжай на все четыре стороны! Зачем же с веревками возиться?

Работа? Да, Антон Нагибин программист неплохой и даже хороший, но, прямо скажем, не Билл Гейтс, и в загашнике у него нет и никогда не было ни одной разработки, ради завладения которой стоило бы идти на риск и хлопоты, связанные с похищением человека.

Корыстные мотивы, таким образом, исключались полностью. Врагов, которые пожелали бы разделаться с ним подобным образом, у него не было, как и друзей, способных на такой жестокий, идиотский по любым меркам розыгрыш. Значит, одно из двух: либо его избрал очередной жертвой какой-то маньяк, либо он, наконец, допрыгался, нарвавшись на кого-то, кто не только имеет средневековые представления о фамильной чести, но и готов защищать их до последней капли крови – желательно, не своей, а обидчика…

Оба эти варианта представлялись одинаково скверными и не сулили в перспективе ничего хорошего. И, едва Антон это осознал, события начали развиваться. Послышался протяжный металлический скрежет, в кромешной тьме над головой возник чуточку более светлый квадрат утыканного блестящими, как шляпки обойных гвоздей, звездами ночного неба, на фоне которого мелькнула какая-то черная тень. Раздался громкий шорох, словно где-то рядом разворачивали большой целлофановый сверток, а в следующее мгновение в глаза ударил луч показавшегося нестерпимо ярким электрического света, заставивший Нагибина вздрогнуть и зажмуриться.

Под плотно сомкнутыми веками плавали фосфоресцирующие пятна. На этом фоне по-прежнему слышался ритмичный шорох, словно к Антону неторопливо приближался гигантский плюшевый медвежонок, у которого не хватило ума освободиться от целлофановой упаковки, прежде чем отправиться на прогулку. Шорох стих, послышался негромкий стук и приглушенный кашель. Слегка ободренный этим простым человеческим звуком, Нагибин осторожно открыл глаза.

Первым делом он увидел обычный электрический фонарик, стоявший рефлектором кверху на выступе сырой бетонной стены. Благодаря этому его луч рассеивался, заливая тусклым равномерным светом тесное помещение с корявыми бетонными стенами, низким, тоже бетонным потолком и сырым земляным полом. Вдоль стен тянулись ржавые толстые трубы в лохмотьях теплоизоляции; Антон увидел зияющую дыру на месте запорного вентиля и понял, что по этим трубам уже много лет ничего не течет. В дальнем углу потолка виднелась квадратная дыра открытого люка. Теперь, когда в камере горел свет, она казалась просто черной, звезды в ней померкли, заслоненные тусклым свечением фонарика.

Рядом с Антоном стоял какой-то человек, одетый в прозрачный пластиковый дождевик с капюшоном. На ногах у него Нагибин со смесью испуга и удивления увидел зеленые хирургические бахилы, а из-под капюшона, к его ужасу, вместо человеческого лица выглядывала бессмысленно ухмыляющаяся картонная маска с длинным, заостренным, задорно вздернутым кверху носом – Буратино. При виде этой носатой образины с круглыми дырками на месте глаз Антон Нагибин понял все раньше, чем возвышавшееся над ним кошмарное видение заговорило.

– Здорово, Артемон, – глухо сквозь маску произнес этот упакованный в шуршащий целлофан призрак. – Тебе привет от Мальвины.

Нагибин замычал, извиваясь на грязном полу, как раздавленный дождевой червяк. Спасти его сейчас могли только правильно подобранные слова, но похититель предусмотрительно лишил его возможности высказаться в свою защиту, заклеив рот.

Словно подслушав его мысли, человек в маске Буратино нагнулся и, подцепив пластырь за уголок, освободил пленнику рот. На руках у него были латексные хирургические перчатки, источавшие слабый, но отчетливый запах какого-то фруктового ароматизатора, совершенно неуместный в этом грязном и затхлом подземелье.

Нагибин со свистом втянул воздух разинутым ртом.

– Кто вы? – торопливо пробормотал он. – Что происходит? Чего вы хотите? Я ничего не понимаю, какой еще Артемон, какая Мальвина?!

Человек в маске пришлепнул пластырь на место, снова запечатав ему рот.

– Не понимаешь, – повторил он с каким-то мрачным удовлетворением. – Что ж, ничего другого я от тебя и не ожидал… кобелек.

В руке у него откуда ни возьмись появился утыканный кривыми ржавыми гвоздями обломок доски. Антон панически завизжал сквозь пластырь, объятый почти мистическим ужасом. Страшнее всего ему казалось то, что орудие убийства, которое в данный момент раскачивалось у него перед глазами, было не изготовлено специально, не куплено на рынке из-под полы и даже не принесено из дому, а просто где-то подобрано – мимоходом, как поднимают с земли камень, чтобы швырнуть в увязавшегося следом дворового пса.

Доска описала в воздухе свистящую дугу и с коротким тупым стуком опустилась на ребра связанного человека. Ржавые гвозди, как клыки осатаневшего от жажды крови хищника, пропороли одежду и впились в тело. Нагибин дико закричал сквозь пластырь. Крик оборвался, когда за первым ударом последовал второй, пришедшийся по голове. Он отчетливо услышал отвратительный скребущий звук, с которым один из гвоздей прошелся по черепу, сдирая скальп, и мучительно застонал. Человек в носатой маске ударил еще раз, и еще; удары следовали один за другим с тупой механической размеренностью метронома, кровь брызгала на бетонные стены и на пластиковый дождевик, расписывая все вокруг затейливыми, жуткими узорами. Нагибин уже не кричал, а лишь мычал, как забитое животное, и, как животное, вздрагивал от ударов. По левой щеке струилось что-то теплое и липкое, и он не знал, кровь это или вытекший глаз – разомкнуть веки и проверить было страшно.

Он уже распрощался с жизнью, как вдруг избиение прекратилось. Отбросив окровавленную, расщепленную вдоль доску, ряженый убийца опустился на корточки и снова отклеил пластырь.

– Вспомнил Мальвину? – спросил он, слегка задыхаясь, как человек, решивший сделать перерыв в тяжелой и грязной работе.

Спорить было явно бессмысленно, да к тому же смертельно опасно.

– Я ее… пальцем не тронул, – с трудом выговорил Антон. – За… что? Что я ей… сделал?

– Ей – ничего, – согласился «Буратино». – И не смог бы, потому что ее не существует. А вот насчет других – не знаю, не знаю… Сколько судеб ты поломал, Нагибин, сколько душ искалечил – три, пять, двадцать? Ну, что таращишься, как свинья на ветчину? Думал, я не знаю, кто ты такой? Думал, ты один в компьютерах шаришь? Или твои забавы с малолетками – мелочь, невинные шалости? А?!

– Я никому… не причинил зла, – взмолился «Артемон». – За что?! Я никого не заставлял, не принуждал силой, я вообще ненавижу насилие… Они все делали сами, добровольно!

– Значит, покаяния не будет, – все с тем же мрачным удовлетворением констатировал «Буратино». – Что ж, тебе же хуже.

– Я каюсь! – взвизгнул Нагибин. – Что вам еще от меня надо? Я виноват! Я каюсь! Каюсь!!!

– Вот и отлично, – сказал человек в маске, снова заклеивая ему рот. – Вот и молодец, облегчил душу. А чтобы тебе стало совсем уж легко… Историю помнишь? У святой инквизиции за покаянием всегда следовало очищение. И во все времена – и до инквизиции, и после – считалось, что наилучшим образом очищает – что?

Антон Нагибин снова начал извиваться на полу, панически мыча.

– Правильно, – подтверждая его догадку, сказал человек в маске, – огонь.

Он встал и отступил на шаг влево, открыв взору жертвы скромно приткнувшуюся в уголке двадцатилитровую канистру. Откинутая пробка лязгнула о жестяной бок посудины, слегка желтоватая, с радужным отливом маслянистая жидкость с плеском и бульканьем хлынула из горловины. В воздухе резко запахло бензином, мычание пленника перешло в сдавленный визг. Опустевшая канистра отлетела в угол, ударившись о бетонную стенку, чиркнула спичка, и над корчащимся в луже бензина телом с негромким хлопком взметнулось рыжее, коптящее пламя. Приглушенный пластырем визг поднялся почти до ультразвука, перегоревшая веревка лопнула, и охваченные огнем ноги беспорядочно забарабанили, заскребли по полу, разбрасывая вокруг чадно горящие лохмотья, капли и лужицы пламени. Горящий заживо человек каким-то чудом ухитрился подняться на колени, но тут сознание милосердно покинуло его, он замолчал и охапкой пылающего тряпья завалился набок.

Все было кончено. В тесной камере стало трудно дышать от воняющего бензином и горелым мясом дыма, и палач в неуместно веселой карнавальной маске, шурша окровавленным пластиковым дождевиком, полез наружу по вмурованным в стену ржавым скобам.

Наверху его мягко обняла звенящая соловьиными трелями, благоухающая, бархатистая майская ночь. Над головой распахнулся усеянный мириадами ничем не затмеваемых звезд небосвод, в отдалении заблестели редкие огни небольшого поселка. Поросший темными купами каких-то кустарников бугристый луг терялся во мраке, где-то рядом, соперничая с соловьями, дружным хором выводили брачный гимн одуревшие от тепла и пробудившейся сексуальной озабоченности лягушки. Лягушкам оставалось только позавидовать: их строго нормированная самой матерью-природой половая жизнь не была отягощена условностями и извращенными фантазиями, служа источником простого, чистого, ничем не замутненного и не сулящего никаких неприятных последствий удовольствия. То же относилось к соловьям, кузнечикам, ночным мотылькам, что бездумно порхали вокруг в опасной близости от выводящих заливистые рулады лягушечьих пастей, а также ко всем прочим живым тварям – бегающим, ползающим, плавающим и летающим – словом, ко всем, кроме представителей горемычной, вечно норовящей нагадить себе же на голову породы homo sapiens.

Понемногу успокаиваясь и приходя в себя, убийца стянул с лица носатую маску веселого деревянного человечка и отошел от люка. Из люка, растворяясь в ночи, столбом валил подсвеченный снизу мигающими сполохами слабеющего огня дым. В темноте он казался светлым, почти белым и издалека, должно быть, напоминал разведенный кем-то посреди поля костер. Огонь в камере заброшенной теплотрассы угасал, со стороны люка, заглушая ароматы трав и распускающейся черемухи, тянуло отвратительным смрадом горелой плоти. Посветив вокруг себя фонариком, убийца отыскал лежащий в траве объемистый полиэтиленовый пакет и приступил к процедуре раздевания – аккуратно снял и, свернув, сунул в пакет окровавленный дождевик, маску и хирургические бахилы. Последними в пакет отправились вывернутые наизнанку и скомканные латексные перчатки. Человек, более не напоминавший ни Буратино, ни мстительный призрак в развевающемся балахоне, поместил в пакет заранее заготовленный увесистый булыжник, завязал узлом горловину, затянул узел потуже и, шурша травой, направился туда, где неистово драли глотки влюбленные лягушки.

Вскоре перед ним в обрамлении черных кустов блеснула стоячая гладь маленького пруда – фактически, просто заполненной водой ямы. Когда почва под ногами начала пружинисто подаваться и чавкать, человек остановился и, размахнувшись, бросил узел в пруд. Раздался всплеск, по воде пошли круги, лягушачий хор испуганно оборвал песню на середине ноты. Убедившись, что узел благополучно пошел ко дну, убийца повернулся к пруду спиной и зашагал в обратном направлении. Когда он подходил к люку, из которого поднимался к ночному небу редеющий столб белесого дыма, лягушки возобновили пение – сначала робко, а потом смелее и смелее, пока древний гимн возрождающейся жизни не зазвучал в полную силу.

Огонь в подземелье уже погас, сверху сквозь пелену удушливого дыма виднелись только отдельные, мигающие в предсмертной агонии, слабенькие огоньки. Не пачкая рук, убийца ногой захлопнул тяжелую ржавую крышку, и та легла на место с громким лязгом и дребезгом, похожим на звук надтреснутого кладбищенского колокола.