bannerbannerbanner
Название книги:

Слепой. Антикварное золото

Автор:
Андрей Воронин
Слепой. Антикварное золото

000

ОтложитьЧитал

Шрифт:
-100%+

© Воронин А., 2014

© Подготовка, оформление. ООО «Харвест», 2014

Глава 1

Перед рассветом на море опустился густой молочно-белый туман, похожий на огромную пуховую перину или снежное поле. Седые косматые пряди неторопливо перемещались, легко касаясь облупленных, шелушащихся слоями старой краски бортов фелюги, карабкались по ним на палубу, ленивыми серыми змеями обвивались вокруг оснований мачт, путались в такелаже. Туман шевелился, как живой, и в появляющихся просветах мертвым черным зеркалом поблескивала спокойная глубокая вода.

Стоял мертвый штиль, фелюга с убранными парусами лежала в дрейфе. Если верить карте и расчетам, до берега оставалось не более пяти морских миль – рукой подать, учитывая протяженность подошедшего к концу путешествия. Густой туман глушил звуки – негромкий плеск воды, торопливые шаги, скрип талей и возгласы людей, занятых тяжелой работой. Небольшой двухвесельный ялик погрузился в туман, как в молоко, с плеском коснулся килем воды и сразу же тяжело осел под тяжестью втиснутого между банками огромного, окованного железом сундука.

Тали обвисли; по ним в ялик неуклюже сполз какой-то человек в мешковатом кафтане и широких штанах, заправленных в высокие русские сапоги. За спиной на кожаном ремне висел английский штуцер – грозное оружие с нарезным стволом, стоившее жизни многим участникам обороны Севастополя. По слухам, именно появление на вооружении у англичан этого ружья, отличавшегося невиданной доселе дальнобойностью и точностью стрельбы, послужило причиной возникновения солдатского поверья: никогда не закуривать втроем от одной спички, иначе быть беде. Обладатель этого баснословно дорогого оружия был немолод; его обветренное простодушное лицо украшали густые прокуренные усы, а торчавшие из-под картуза пряди волос были щедро посеребрены сединой. Кое-как ухитрившись спуститься в ялик и не вывалиться при этом за борт, он немедленно развил бурную деятельность: через голову стащил с плеча ремень штуцера, едва не уронив в воду картуз, уложил ружье вдоль борта и вцепился в тали, чтобы помочь перебраться в лодку своему спутнику.

Впрочем, последний вовсе не нуждался в помощи. Он бросил с борта фелюги скомканный сюртук, который почти беззвучно упал на перекрещенную железными полосками крышку сундука, и соскользнул по канатам с обезьяньей ловкостью, свойственной бывалым морякам. Он и внешне походил на морехода – вернее, на пирата, сошедшего со страниц романтической приключенческой новеллы. Облегающие серые панталоны были заправлены в высокие сапоги – весьма изящного и даже щегольского покроя, но изрядно потрепанные. Талию охватывал широкий кожаный пояс, на котором висел вороненый, с латунными вставками, шестизарядный морской кольт в потертой кобуре и дорогая офицерская сабля в поцарапанных ножнах. Отделанная кружевами батистовая рубашка являла собою печальное зрелище. Левый рукав был наполовину оторван и пропитался кровью, сочившейся из неглубокой резаной раны на плече, на груди и животе виднелись пятна самого разнообразного происхождения. Брызги крови были и на правом рукаве, как будто владелец рубашки недавно рубил этой рукой мясо. В некотором смысле так оно и было, с той лишь разницей, что в данном случае «мясо» очень старалось не остаться в долгу.

Очутившись в лодке, ловкий рубака сразу же схватил весло и стал отталкиваться им от борта фелюги. Его пожилой спутник слегка замешкался; молодой человек свирепо оглянулся на него через плечо и сердито, хотя и негромко произнес:

– Ну, чего ждешь, старый хрыч? Полетать захотелось?

– Плечо у вас, барин, – тоже вполголоса и очень озабоченно откликнулся пожилой. – Эвон, кровищи-то сколько! Перевязать бы, а то так и до беды недалеко…

– До беды куда ближе, чем ты думаешь, – с хорошо знакомой пожилому свирепой веселостью сообщил рубака. – Если ты, дубина, сейчас же не начнешь грести, перевязывать будет уже нечего.

Покрытое кирпичным загаром лицо пожилого мгновенно приобрело испуганное и сосредоточенное выражение. Тон спутника был куда красноречивее слов; а если вспомнить, что перед тем, как спуститься в ялик, он зачем-то лазил в трюм, сразу становилось ясно, что он не только не шутил, но даже и не преувеличивал грозящую им опасность.

Старик торопливо вставил весла в уключины и принялся грести так, словно за ним гналась сама смерть с косой. Старый слуга – сначала дядька при молодом барине, затем его камердинер, денщик и после позорной отставки снова камердинер – хорошо изучил крутой нрав своего хозяина и точно знал: если уж Дмитрий Аполлонович задумал наделать шуму, он его наделает, да такого, что дай бог самим ноги унести. И удержать его нельзя, и отговаривать бесполезно – все равно сделает по-своему, даже если ему после этого небо на макушку упадет. Плевать ему на это.

Весла с плеском входили в черную, почти невидимую в тумане воду. Небо над головой светлело, предвещая скорый восход. Дмитрий Аполлонович стоял во весь рост на корме, положив левую ладонь на эфес, и смотрел назад, на покинутую фелюгу, которая постепенно растворялась в тумане. Сначала она виднелась во всех подробностях, освещенная кормовым и носовым фонарями, затем превратилась в расплывчатое темное пятно, а потом и вовсе исчезла из вида. Дмитрий Аполлонович закурил длинную турецкую папиросу и сел к рулю. Красный огонек разгорался и гас, выхватывая из предрассветной мглы его красивое лицо с темной полоской щегольских усиков на верхней губе и с аккуратно подстриженными бакенбардами. Твердой рукой направляя лодку к недалекому берегу, он продолжал смотреть туда, где осталась невидимая в тумане фелюга. Он явно чего-то ждал и по прошествии нескольких минут дождался: в тумане сверкнула мутная оранжевая вспышка, и сейчас же послышался глухой громовой раскат. Налетевший горячий ветер сорвал с головы камердинера картуз и швырнул его в воду, в корму ударила высокая волна, а спустя мгновение с неба градом посыпались горящие обломки. Головни шлепались справа и слева, шипя и окутываясь паром. Пар смешивался с туманом, который так и ходил ходуном, расползаясь в стороны рваными клочьями. Ялик закачался на взволновавшейся воде, норовя зачерпнуть ее бортом, в тумане за кормой плясало и подмигивало оранжевое зарево: останки взорванной фелюги горели, медленно погружаясь в воду.

Старик бросил весла, потянулся, чтобы снять картуз, и, обнаружив, что его нет, истово перекрестился.

– Что крестишься, дурень? – спросил его невозмутимый хозяин. – Это ж турки, нехристи. Или, как ты выражаешься, басурманы.

– Что ж с того, что басурманы? – рассудительно и печально возразил камердинер. – Все одно живые души. Упокой их, Господи…

– Завел свою шарманку, – с досадой произнес Дмитрий Аполлонович. – Греби, лапоть старый!

Протяжно вздохнув, камердинер налег на весла, и перегруженный ялик, рассекая носом воду, тяжело и неохотно двинулся сквозь туман к невидимому скалистому берегу.

* * *

Он упорно продвигался вперед и вниз, с радостью первопроходца открывая все новые тоннели и коридоры. Укрепленный на желтой пластиковой каске мощный электрический фонарь выхватывал из вечного мрака сырые, крошащиеся кирпичные стены, низкие своды в известковых натеках, грубые стыки бетонных плит с проросшими сквозь них косматыми бородами каких-то корней. Под ногами то плескалась мелкая вода, то похрустывал гравий, то чавкала вонючая грязь. С возмущенным писком разбегались потревоженные вторжением чужака крысы. Они были крупные; тут встречались экземпляры величиной с полугодовалого котенка, и, по слухам, это был далеко не рекордный размер. На сочащихся влагой стенах лениво копошилась бледная многоногая мерзость, по углам пушистыми холмиками цвела плесень, милосердно скрывающая какие-то гниющие останки. Чем дальше он забирался, углубляясь в сырой подземный лабиринт, тем яснее становилось: нога человека не ступала здесь лет сто, а может быть, и больше. Похоже, ему удалось проникнуть в старую, заброшенную, никем до него не исследованную часть московских катакомб – таинственную, полумифическую, за века обросшую множеством мрачных легенд подземную страну, существовавшую задолго до того, как первые метростроевцы начали вгрызаться в грунт своими отбойными молотками.

Он шел, на каждом повороте отмечая направление своего движения меловыми стрелками, с удовольствием находя все новые подтверждения тому, что он действительно проник сюда первым из всех, с кем был знаком лично и о ком знал лишь понаслышке. Вообще, одиночные экскурсии даже в исследованные, хорошо знакомые каждому диггеру подземелья в их среде не приветствовались. О Рыжем, который был большим любителем таких прогулок, говорили как о чокнутом, который рано или поздно плохо кончит – сломает ногу и сдохнет в подземной норе, не дождавшись помощи, или найдет еще какое-нибудь смертоносное приключение на свою безмозглую рыжую башку. Но, как говорится, каждый сходит с ума по-своему. Кто-то боится замкнутого пространства, а кто-то, наоборот, открытого; один страдает боязнью высоты, а другого хлебом не корми, только дай забраться повыше, а потом, если получится, еще и сигануть с парашютом… Главное, что вылазки Рыжего никому не мешают и рискует он, между прочим, только собой, и никем больше. Он не алкоголик, не наркоман, не вор и не бандит; не гоняет в пьяном виде на автомобиле, не пристает с грязными предложениями к незнакомым лицам женского пола и спускается под землю не для того, чтобы вывести из строя городские коммуникации, а лишь затем, чтобы побыть наедине с собой и увидеть то, что недоступно взгляду простого смертного.

Коридор, по которому он сейчас двигался, полого уходил вниз. Вскоре Рыжий остановился у развилки и, как всегда, заколебался, не зная, какое из ответвлений выбрать. И опять же как всегда, прибег к испытанному средству: вынул из кармана и подбросил к потолку монетку. Монетка легла кверху решкой; Рыжий подобрал ее, сунул обратно в карман, мелом начертил на кирпичной стене кривую стрелку и повернул налево.

 

Далеко он, впрочем, не ушел: сразу за поворотом его взору предстал завал из рухнувших со свода кирпичей вперемешку со слежавшейся до каменной твердости землей. Завал гигантской пробкой закупорил коридор; о том, чтобы раскопать его в одиночку, не имея инструментов, нечего было и мечтать. Рыжий и не мечтал; он просто мысленно отметил тот факт, что монетка его на этот раз подвела, повернулся к завалу спиной, вернулся к развилке, стер со стены недавно нарисованную стрелку и изобразил новую, острием направо. Он как раз прятал мел в карман непромокаемого резинового комбинезона, когда его взгляд, рассеянно скользивший по стене, наткнулся на еще одну меловую стрелку – поблекшую, полустертую, но, несомненно, нарисованную рукой человека.

Это было скверно, поскольку означало, что Рыжий здесь, увы, не первый. Радость первооткрывателя стремительно пошла на убыль, но Рыжий прекрасно понимал, что, во-первых, все эти подземелья выстроены людьми, а значит, быть здесь первым он не может просто по определению – никто не может, и он в том числе. А во-вторых, стрелочку, на которую он наткнулся, могли нарисовать десять, двадцать, а может быть, и все сто лет назад. Или даже триста. А почему бы и нет? Дожди тут, под землей, не идут, ветра не дуют – так что нарисовать ее могли и впрямь давным-давно. От ныне здравствующих диггеров Рыжий про эту часть лабиринта ни разу не слышал, а это означало какой-никакой, но все-таки приоритет.

Рыжий поразмыслил на эти темы, сидя на корточках у стены и экономно смоля сигаретку. Докурив, он затоптал окурок и носком сапога надвинул на него горку сырой земли. Сделав скупой глоток из фляги – под землей он пил только воду, – Рыжий поднялся с корточек и решительно двинулся по правому коридору, гадая, куда он приведет.

Примерно через полчаса коридор уперся в кирпичную перегородку, но диггер даже не успел огорчиться по этому поводу: луч фонаря, скользнув по аккуратной кладке, канул в бездонный мрак неровного пролома. Рядом с проломом грудой валялись битые кирпичи, а в уголке к стене была прислонена кувалда – увы, почти совсем новая, со светлой деревянной ручкой, конец которой был окрашен желтой краской примерно того же оттенка, что и непромокаемый комбинезон Рыжего.

– А, чтоб тебя! – в сердцах выругался «первооткрыватель», убедившись, что его обскакал не какой-то никому не известный и всеми забытый древлянин, а кто-то из ныне здравствующих диггеров.

Просунув голову в пролом, он осмотрелся. Ничего особенного там не обнаружилось. Там был еще один коридор, расположенный почти перпендикулярно тому, которым пришел Рыжий, и приблизительно на полметра ниже. Он был кирпичный, узкий, довольно сухой, со сводчатым закопченным потолком и без малейших следов каких бы то ни было кабелей и труб, что свидетельствовало о его воистину почтенном возрасте. Построили его явно задолго до изобретения электричества и с тех пор, похоже, никак не использовали – во всяком случае, провести сюда свет никто не удосужился. Зато кто-то не поленился его замуровать, а кто-то спустя много десятилетий взял на себя труд отыскать это место и проломить стену – то есть предпринял действия, диггерам не свойственные. Диггеры ничего не ломают, не долбят и не бурят, предпочитая пользоваться уже существующими путями. Да и какой смысл крушить кирпичи и бетон, если, проломив стену, ты почти наверняка упрешься в сплошной грунт? И это не говоря о более чем реальной угрозе вызванного твоими действиями обвала…

По всему выходило, что проломивший кирпичную перегородку человек, во-первых, не был диггером, а во-вторых, действовал с какой-то вполне определенной целью. Он знал, куда идет и чего ищет, а это уже было очень, очень интересно.

«Сокровища!» – подумал Рыжий. Ирония, которой был окрашен этот мысленный возглас, даже ему самому показалась не вполне искренней. Но нет, наверное, на свете диггера, который в глубине души не надеялся бы рано или поздно отыскать под землей что-то более интересное, чем крысы, слизняки, телефонные кабели и сточные воды…

Тут ему очень некстати подумалось, что сокровища, особенно те, которые уже кем-то найдены, просто так, без присмотра, под ногами не валяются. Тот, кто не поленился спуститься в подземный лабиринт, проломить кирпичную стену и отыскать то, что было за ней спрятано (а что-то было, ведь не зря же замуровали проход), наверняка постарается сберечь свою находку, обезопасить ее от таких любопытных типов, как Рыжий. Что бы ни лежало там, в конце сводчатого кирпичного коридора, оно никоим образом не предназначалось для чужих глаз. А как в наше время – да и во все предшествующие времена, если уж на то пошло, – некоторые люди оберегают свои сокровища, Рыжий знал очень даже хорошо. Слава богу, на своей шкуре ему этого испытать не довелось, и он вовсе не стремился попробовать, каково это – попасться около чужой кубышки…

Он постарался прогнать тревожные мысли. В конце концов, какому-нибудь Колумбу тоже небось было несладко. Все сроки вышли, кругом одна вода, жрать нечего, команда бунтует, а о том, что земля круглая, в те времена никто не знал. Некоторые догадывались, но предпочитали помалкивать – кому охота на костер? Вот он, бродяга, и плыл через этот свой плоский океан, не зная, что его ждет впереди. А ну как перевалишь через край Земли и полетишь в тартарары?

В этом-то весь и фокус, думал Рыжий, осторожно протискиваясь в пролом и поворачивая голову из стороны в сторону, чтобы хорошенько осветить налобным фонарем коридор. Так оно испокон веков и ведется: в ком страх сильнее любопытства, тот дома сидит, поясницу чешет. А кому перед телевизором с банкой пива торчать тошно, тот должен уметь через свой страх перешагивать. Морем плыть страшно, по воздуху лететь, да еще когда никто до тебя этого не делал, тоже не сахар. А альпинисты? А автогонщики? А… Э, да что там! В конце-то концов, диггерство – это тоже такое хобби, которое людям со слабыми нервишками противопоказано…

Накативший было испуг отступил, отхлынул от сердца, как откатывается набежавшая на берег волна. Рыжий перевел дух, всухую сплюнул под ноги – то-то же, а то сочинил себе сказочку про сокровища и скелеты, которые их стерегут! – и, отыскав на кирпичной стене размазанный след старательно стертой кем-то стрелки-указателя, решительно зашагал в обозначенном ею направлении.

Глава 2

Утро выдалось хмурое – серенькое, пасмурное, с мелким дождичком, который с тупым упорством рябил воду в скопившихся за ночь на асфальте лужах. Отопление уже отключили, под одеялом было тепло и уютно; возможно, поэтому, а может быть, в силу каких-то иных, более уважительных и наукообразных причин – например, вследствие меняющегося атмосферного давления – выбраться из кровати в это утро оказалось тяжелее, чем когда бы то ни было. Глаза закрывались сами собой, и стоило векам сомкнуться, как на темном экране дремлющего сознания начинало разыгрываться очередное захватывающее действо, во сне казавшееся исполненным смысла, а в момент очередного пробуждения нелепым, ни с чем не сообразным. От этих утренних сновидений в памяти оставались лишь смутные обрывки, тающие буквально на глазах, как брошенные в таз с водой снежные комья, – какие-то массивные золотые сосуды и украшения, драгоценные камни величиной с кулак чемпиона мира по боксу, серьги, подвески и античные вазы, которые, стоило к ним приблизиться, превращались в груды пыльного, ни на что не годного хлама. Все эти сны, вне всякого сомнения, были вызваны из глубин подсознания впечатлениями вчерашнего дня. Вполне возможно, просыпаться было трудно еще и потому, что сны эти дарили смутную надежду: казалось, если поспать еще немного, хотя бы минуток пять, ответы на все вопросы придут во сне, как, по легенде, явилась Менделееву его периодическая таблица. И тогда останется лишь встать, умыться, выпить кофе и отправиться на службу, чтобы там удивить коллег готовым решением проблемы…

Никакое решение к подполковнику Ромашову во сне, естественно, не пришло, зато, поддавшись лени, он здорово проспал. В результате на работу явился с небольшим опозданием, скверно выбритым и не успевшим совершить утренний кофейный ритуал. Пить кофе ему пришлось уже в кабинете, и кофе, разумеется, был именно того качества, которого можно ожидать от напитка, приготовленного путем растворения подозрительной коричневой субстанции из жестяной банки в стакане с кипятком.

Правда, после второго стакана этой бурды, напоминавшей слабый отвар дубовой коры пополам с древесным углем, и трех-четырех выкуренных подряд сигарет в голове прояснилось, и подполковник с удивлением осознал, что впервые за последние полгода чувствует себя отлично выспавшимся, свежим и отдохнувшим. Неужто ему постоянно, изо дня в день, недоставало именно этого получаса?

Днем тучи как-то незаметно разошлись и в небе засверкало солнце – веселое, яркое, какое бывает только во второй половине апреля, когда весна наконец набирает полный ход и властно вступает в свои права. Солнечные лучи слепящими вспышками отражались в подсыхающих лужах и стеклах проезжающих по улице автомобилей. Солнце щедро золотило осевшую на окнах кабинета пыль, в которой дождик промыл массу замысловато извивающихся дорожек; косой четырехугольник яркого света пересекал заваленный бумагами стол, ложился на истертый коваными каблуками паркет и загибался на стену, немного не дотягиваясь до нижнего края деревянной рамы, в которую был заключен портрет президента. Глава государства смотрел со стены строго, без намека на улыбку – не смотрел, а прямо-таки целился, напоминая тем, кто успел об этом забыть, кем он был до того, как перебрался в Кремль.

Впрочем, толстяк, сидевший за столом напротив Ромашова, на президента не смотрел – ему, толстяку, было не до того. Он пыхтел, сопел и поминутно утирал потеющую лысину мятым носовым платком. Всякий раз, когда он взмахивал этой клетчатой тряпицей, по кабинету распространялся запах дорогой парфюмерии, да такой густой, что временами забивал даже крепкий дух переполненной пепельницы. Лысину, спереди украшенную смешным хохолком, обрамляли полуседые волосы, волнистыми локонами ниспадавшие на покатые плечи; жирное туловище было втиснуто в светлый парусиновый пиджак, под которым виднелась винно-красная шелковая рубашка с распахнутым воротом. Под рубашкой, поверх туго набитого салом кожаного мешка, заменявшего этому типу шею, был кокетливо повязан цветастый шейный платок; на пухлой, синеватой от бритья щеке виднелось некое образование, что-то среднее между родинкой и бородавкой – крупное, темно-багровое, с торчащим пучком длинных, завивающихся колечками волос. В левую глазницу была вставлена лупа, как у часовщика или ювелира, почти целиком утонувшая в жировых складках; на столе, под рукой, лежала еще одна лупа, по виду старинная и притом очень мощная, к помощи которой толстяк прибегал уже четыре раза. В коротких и толстых, поросших жесткими черными волосами пальцах толстяк сжимал некий предмет из тусклого желтого металла – совсем небольшой, сантиметра полтора в длину, немного похожий на морскую ракушку, – уже в который раз придирчиво осматривая его со всех сторон. Он занимался этим уже битых двадцать минут. Поначалу подполковник Ромашов пытался задавать ему какие-то наводящие вопросы, но толстяк не реагировал, и подполковник, смирившись с неизбежным, стал ждать. Он положил себе ждать полчаса, по истечении которых намеревался вывести посетителя из транса любыми доступными средствами, вплоть до рукоприкладства, поскольку создавалось впечатление, что посетитель способен просидеть так не один час.

О, разумеется, он был способен! В этом подполковник Ромашов не сомневался, поскольку прямо перед ним, кое-как втиснутый в узкое пространство между спинкой стула и краем стола, сидел не кто-нибудь, а сам Петр Самсонович Степаниди – один из крупнейших и наиболее авторитетных коллекционеров антиквариата, человек-легенда, в чьих жилах бурлила взрывчатая смесь греческих, кавказских и бог знает каких еще кровей. Две недели назад человека-легенду нагло обокрали, нанеся его коллекции огромный и невосполнимый (по его словам) ущерб. Такова была причина, по которой Петр Самсонович в данный момент обретался на Петровке, 38; а поскольку это был не обычный «терпило», а сам Степаниди с его многочисленными связями и знакомствами, обретался он именно в кабинете подполковника Ромашова, а не в каморке у кого-нибудь из оперов. Чему, надо добавить, подполковник вовсе не был рад…

Предмет, который с таким вниманием рассматривал, обнюхивал и разве что не пробовал на зуб многоуважаемый Петр Самсонович, представлял собой серьгу – надо понимать, золотую, хотя из-за бесчисленного множества мелких царапин золото было совсем тусклым и с виду больше напоминало дешевую латунь. В списке вещей, похищенных из квартиры Степаниди, значились три пары золотых серег. Та вещица, что в данный момент подвергалась осмотру, не очень-то подходила под данное потерпевшим описание, однако само описание было достаточно расплывчатым, и, заполучив серьгу в свое распоряжение, Ромашов решил на всякий случай предъявить ее Петру Самсоновичу, о чем, признаться, уже начал горько сожалеть. Степаниди наслаждался наблюдаемым сквозь лупу зрелищем, а Ромашов терял драгоценное время, поскольку даже без лупы видел, что серьга, хоть и очевидно ценная, Петру Самсоновичу никогда не принадлежала. Такой маститый коллекционер, как Степаниди, надо полагать, узнал бы свое имущество с первого взгляда, не прибегая к столь тщательному осмотру.

 

Покосившись на часы (до истечения отведенного коллекционеру на изучение серьги срока оставалось еще около шести минут), Ромашов закурил очередную сигарету и стал, скучая, наблюдать за прихотливыми извивами табачного дыма в солнечных лучах. На дым он за эти двадцать четыре минуты уже насмотрелся до тошноты, равно как и на мелкий чешуйчатый узор, созданный на оконном стекле дождем и пылью. Наконец Степаниди встрепенулся, осторожно положил серьгу на стол, вынул из глаза лупу и принялся гримасничать, разминая затекшие мускулы лица.

– Прошу меня простить, – сказал он своим высоким, как у женщины, голосом и приложил жирную короткопалую ладонь примерно к тому месту, где под могучим слоем сала должно было скрываться его сердце, – прошу меня простить, я запамятовал, как вас по батюшке?..

Запамятовать он этого не мог, поскольку никогда не знал. В силу некоторых причин подполковник Ромашов, когда это было возможно, избегал представляться незнакомым людям по имени-отчеству. Ссылка на забывчивость в данном случае являлась не чем иным, как вопросом, заданным Степаниди в соответствии с его представлениями о вежливости; сознавая это, подполковник взял себя в руки и не стал грубить, заявляя, что его имя и отчество не имеют отношения к делу.

– Иван Гермогенович, – буркнул он, уже в который раз испытав не самые добрые чувства по отношению к своим покойным деду и бабке, которые не сумели придумать для сына лучшего имени.

Степаниди несуразное отчество подполковника Ромашова привело в необъяснимый, но явный восторг. Весь засияв, как внезапно включившийся в непроглядной тьме зенитный прожектор, толстяк вскочил, обеими руками схватил лежавшую на столе ладонь подполковника и сердечно потряс ее раньше, чем Ромашов успел этому хоть как-то воспрепятствовать. Освободившись, подполковник украдкой вытер руку о брюки – ладони у коллекционера оказались скользкими и липкими от пота.

– Иван Гермогенович, – с удовольствием, будто смакуя, повторил Степаниди. – Очень, очень приятно!

Ромашов наконец сообразил, чем вызван столь бурный восторг коллекционера. Нетрадиционное отчество подполковника милиции Ромашова, видимо, заставило толстяка думать, что он имеет дело не с обычным ментом, а с потомком старинного, интеллигентного, а может быть, даже и дворянского рода – наследником вековых традиций московской профессуры, адвокатуры или, к примеру, царского офицерства. Почему этот жиртрест не предположил, что подполковник Ромашов продолжает традиции, скажем, российской жандармерии, оставалось только гадать; наверное, видеть в Ромашове родственную душу ему было приятнее, чем общаться с обыкновенным долдоном в пуговицах.

– А скажите, если не секрет, глубокоуважаемый Иван Гермогенович, – вновь усаживаясь на недовольно скрипнувший стул, с сердечностью, которая косвенно подтверждала догадку подполковника, продолжал Степаниди, – каким путем попал к вам этот бесценный раритет?

Подполковник деликатно выдул дым в сторонку и ввинтил окурок в переполненную пепельницу.

– Прошу меня простить, уважаемый Петр Самсонович, – произнес он, безотчетно копируя манеру речи собеседника, – но вынужден напомнить, что… э… ну, словом, вопросы здесь задаю я. Я с удовольствием удовлетворю ваше любопытство, но дело – прежде всего. Итак, эта серьга из вашей коллекции?

– Нет, что вы! – воскликнул Степаниди с таким испугом, словно Ромашов попытался обвинить его в ограблении Алмазного фонда. – Как вы могли подумать?!

«Головой», – хотел ответить Ромашов, но, естественно, промолчал.

– Нет, – повторил коллекционер, – разумеется, нет. Однозначно и категорически. Мне казалось, я дал вашим людям вполне исчерпывающее описание…

– Возможно, оно выглядит таким для эксперта в данной области, – самым корректным тоном, на какой был способен, возразил Ромашов. – Но вы должны сделать скидку на нашу неосведомленность…

– Понимаю, понимаю, – с готовностью согласился толстяк. – Так вы не эксперт? Надо же, а мне почему-то казалось… Впрочем, это не суть важно. Важно, дорогой Иван Гермогенович, что перед нами сейчас находится воистину бесценная вещь! Поверьте, если бы не строгость моих моральных принципов, мне было бы трудно устоять перед искушением… э, ну… в общем, сказать, что это мое.

Ромашов сумел сдержать ироничную улыбку. Строгость принципов… Ха! Держи карман шире. Да кто бы тебе поверил?

– Фантастика! – продолжал Степаниди, осторожно беря серьгу двумя пальцами и любуясь ею – на сей раз, для разнообразия, невооруженным глазом. – Ума не приложу, как она могла попасть к вам…

Ромашов потеребил кончик носа, прикидывая, стоит ли откровенничать с этим типом. Он решил, что стоит: все эти коллекционеры, торговцы антиквариатом и ювелиры одним миром мазаны, все не прочь при случае обойти закон, и эта история, будучи правильно преподнесенной, послужит толстяку неплохим уроком на будущее. Так сказать, укрепит его хваленые моральные принципы… Тем более что процедура, в результате которой серьга попала на Петровку, была стандартная, хорошо знакомая всякому, кто имел отношение к купле-продаже антиквариата.

– Попала эта вещица к нам очень просто, – сказал он, наконец преодолев искушение закурить еще одну сигарету. – Ее пытались сдать в антикварный магазин. Владелец магазина, поставленный в известность о приключившейся с вами неприятности, позвонил нам, поскольку данный предмет показался ему весьма ценным и… э… ну, словом, по-настоящему старым.

– Xa! – отреагировал Петр Самсонович. – Ха-ха!

– Мы задержали человека, пытавшегося продать серьгу, до выяснения обстоятельств, – закончил Ромашов, – и допросили.

– И что он вам сказал? – иронически поинтересовался Степаниди.

– Что эта серьга принадлежала его бабке, – сообщил Ромашов. – Вторая-де потерялась много лет назад, а эта хранилась дома как семейная реликвия…

– Ха! – опять воскликнул Степаниди. – А как звали его бабку, вы не спросили?

– Не уверен, что это имеет отношение к делу, – осторожно заметил подполковник Ромашов.

– Еще как имеет! – заверил его коллекционер. – Судя по этому предмету, – он снова схватил со стола серьгу и повертел ее перед глазами, – судя по этой семейной реликвии, бабку вашего задержанного вполне могли звать Еленой Прекрасной.

– Простите? – механически переспросил подполковник.

В первый момент он действительно не понял, что имеет в виду собеседник. Это имя – Елена Прекрасная – вызвало у него ассоциации с народными сказками о Василисе Премудрой, Марье-Искуснице и тому подобных персонажах, вплоть до Царевны-Лягушки. Слова Степаниди прозвучали как неуместная шутка, и Ромашов не раздражился лишь потому, что давно усвоил: чувство юмора у каждого свое, и то, что кому-то кажется весьма остроумным высказыванием, собеседнику зачастую представляется бессмысленным набором слов. Ему самому не раз доводилось растолковывать друзьям и знакомым – неглупым, наделенным чувством юмора людям – смысл своих собственных шуток. Они, эти шутки, не были ни чересчур плоскими, ни, наоборот, слишком сложными для восприятия; они просто отражали свойственный Ромашову склад ума, который не всегда был таким же, как у его слушателей. Профессиональный юмор милиционеров наверняка покажется профессору филологии грубым и циничным; ботанику ни за что не понять, в чем соль анекдотов, которыми обмениваются за столом ученые-физики, а уж о том, как шутят врачи, лучше вообще не вспоминать. Перед Ромашовым в данный момент сидел коллекционер антиквариата – человек, дела и мысли которого находились далеко за пределами сферы профессиональных интересов подполковника. И, коль скоро этот тип начал шутить на узкоспециальные темы, определенное недопонимание со стороны Ромашова было, можно сказать, неизбежно…


Издательство:
ХАРВЕСТ
Серии:
Слепой
Книги этой серии: