Физика и лирика (за три дня до происшествия)
Над разноцветными верхушками осенних деревьев парка торчал Купол, как будто в котел с пестрой окрошкой какой-то хулиган швырнул коричневый мяч. Рядом еле виднелась маковка церковной колоколенки, словно давая понять, что не все еще потеряно, что еще можно жить и отчаиваться рано.
Солнце пока не добралось до постели, но уже вовсю било через открытую дверь кухни в тесное нутро прихожей, превращая горевшую там электрическую лампочку в тусклый полуумерший уголек. Зароков вылез из постели, вдел ноги в шлепанцы и погасил везде свет.
Бреясь в ванной, он размышлял о немудреном плане сегодняшнего дня. Холодильник уже требовал наполнить его белые холодные недра чем-нибудь съестным, поэтому первым делом следовало навестить универсам. Да, и перед этим нужно дойти до «культтоваров», чтобы купить батареек. А потом… М-да, потом ничего – как, впрочем, и всегда – не было. А посему по дороге можно было зайти в «Детскую радость». Что ж, какой ни есть, а план был.
Выйдя из подъезда, Зароков уткнулся взглядом в темный Купол. Никуда в этом городишке нельзя было от него скрыться, чтобы он не напомнил о себе. Зароков сердито отвернулся и пошел в сторону универсама. По дороге мимо него грузно проехал контейнеровоз, направляясь к Куполу.
Было нельзя не отметить, что именно с появлением в Невединске Купола, жить стало лучше, хотя, может быть, и не веселей. Построили детский сад и универсам, подновили школу. Будто пытаются загладить какую-то вину, подумал Зароков.
Вообще-то он был домосед, но прогулки все-таки любил: в обычном одиночестве, когда давно некуда торопиться. Вот и сейчас, шагая по дорожке, Зароков вдыхал уже прохладный воздух, наслаждаясь одуряющими запахами прелой осенней листвы, и жмурился от солнца. Хорошо, все-таки. Определенно, хорошо…
Пивная находилась на первом этаже кирпичной пятиэтажки, в зальчике, бывшем когда-то частью детского сада. Обиталище детишек полгода назад переехало в небольшой симпатичный корпус за забором в двух кварталах отсюда, и освободившийся первый этаж был распределен между молочной кухней, металлоремонтом и пивной. Из-за такого смелого распределения площадей пришлось разворотить часть стены для входных дверей в металлоремонт и пивную.
Зароков хотел было заглянуть туда на обратном пути, но подумал, что с сумками это лишит его определенного комфорта. Поэтому он поднялся по аляповатой лесенке, толкнул дверь под щитом с надписью «пивная» и вошел внутрь.
В это время всегда было малолюдно – за одним столиком стояли двое, за другим, в углу, сбоку от прилавка, скучал типичный физик. Любимый столик Зарокова занят не был. С удовлетворением отметив это, он направился к прилавку. Взяв маленькую кружку, он не спеша подошел к столику в углу – между окном и глухой стеной, обильно расписанной лужайками в курчавых деревцах и цветочках, где резвилось всевозможное жизнерадостное зверье (наследие детского сада, почему-то оставленное в неприкосновенности). Повернувшись спиной к добродушно оскаленному медведю, Зароков облокотился о столик и сделал первый большой глоток.
Жить стало лучше не только из-за появления универсама (с продуктами, надо заметить) и кое-какого строительства, сопутствующего возведению Купола, но и потому, что в этой пивной всегда было пиво и, что самое важное, весьма незаметно разбавляемое. К тому же к пиву здесь прилагались замечательные соленые сушки, которыми в этот раз, правда, Зароков пренебрег. Пивная эта стала настоящим достоянием народа, гордостью и жемчужиной города, и звалась не иначе как «Детская радость». Заслуженно звалась, хоть, конечно, и неожиданно. Зароков подумал, что удачнее всего ей было бы называться «Детской неожиданностью» и усмехнулся. Ну, нет, не станет народ так издеваться над любимым местом принятия внутрь волшебного напитка. Не станет…
За столиком посередине стояли двое, обоих Зароков знал – не так, чтобы здороваться при встрече, но в небольшом городке все лица со временем становятся уже виденными хотя бы единожды. Один из таких знакомцев был интернатовский сторож Матвеич, неоднократно замеченный именно здесь и, в общем, известный по рассказам Василисы. Выглядел он как типичный колхозный сторож, мало отличимый от огородного пугала и потому столь же эффективный в борьбе за урожай: небольшого роста, угловатый, с плешью, прикрытой мятой солдатской ушанкой. Из карманов его серой штопанной-перештопанной телогрейки вечно торчало что-нибудь – то буханка хлеба, то какой-то промасленный сверток, то бутылочное горлышко (сейчас оттуда выглядывали большие портняжные ножницы). Невероятной ширины штаны были заправлены в огромные кирзовые сапоги с завернутыми голенищами. В таком виде Матвеич бывал всюду: и тут, в пивной, и на своем посту, в домишке-проходной у ворот интерната.
Вторым знакомым Зарокову любителем пива был старший прапорщик, не так давно вышедший на пенсию, больше известный Мишке Копейкину и живший в одном с ними доме на первом этаже. О нем можно было сказать только, что он был выше сторожа на целую голову, одет в штатское и обладал ослепительной лысиной и огромным пузом, нажитым, очевидно, непосильной защитой любимой родины от врагов. Еще он имел густой бас, при помощи которого и доносил до Матвеича некий рассказ. Матвеич внимал с интересом, часто кивая своей ушанкой и поддакивая. Под потолком пивной реял крепкий бас, обдавая и скучающую продавщицу за стойкой и физика, и Зарокова:
– …я так и сел! Представляешь? Люблю! А? Амур у них! Двадцати еще нет. Ну, ладно, я понимаю – сами такими были, в конце концов. Но она-то? Глаз, что ли, нету? В такого хлюпика втюриться!
– Ничего, откормишь, – вставил Матвеич, но был немедленно пристыжен взмахом руки:
– Да ты что? В этом дело, что ли? Ты это брось! Несерьезный он, понимаешь? (Матвеич незамедлительно и искренне закивал.) Ты хоть знаешь, что он ей на день рождения в прошлом году преподнес? Стишки! А? Поэт, едрена мать!
Зароков потягивал пиво и лениво слушал. Товарищ старший прапорщик громко отхлебнул из кружки и продолжал:
– Вон, у Славки, конопатого этого… Тоже студент. Однако, как приличный человек, духи подарил. А?! И роз – целый букет. И еще коробку конфет, – товарищ старший прапорщик почему-то в этом месте своего рассказа с восхищением взглянул на свою кружку. – Вот это студент. Сразу видно – серьезный человек. Далеко пойдет. А этот так и будет стишки крапать, бумагу портить.
Зароков уже слушал с интересом и даже не заметил, как к его столику подошел физик. Зароков был так удивлен, что даже не почувствовал досаду (он не любил соседствовать с кем-нибудь в пивной). Физики были народом замкнутым и неразговорчивым, и знакомств в городе не заводили. Да и к чему им это было, когда жили они на Шоссейной в трехэтажном общежитии и общались только друг с другом.
Физик, подошедший к столику Зарокова, был тощим и длинным, но казался невысоким, потому что сильно сутулился. Был он совершенно лыс и что-то еще в его облике показалось Зарокову неправильным, но он не мог понять, что именно. Он подошел со своей большой кружкой и Зароков заметил у оставленного им столика пустую четвертинку из-под водки. Она стояла на полу у ножки стола, что являлось нарушением правил (впрочем, народ все равно приносил с собой «белую», тщательно шифруясь и творя «ерша» втихомолку). Физик даже не подумал скрыть это свое нарушение – вероятно, ему уже было на это наплевать. Он встал по другую сторону круглого стола, загородив собой столик с Матвеичем и товарищем старшим прапорщиком, и исподлобья взглянул на Зарокова.
Одет он был опрятно и неброско, хотя и не совсем по сезону: распахнутое черное пальто открывало обыкновенный серенький костюмчик с невзрачным галстуком неопределенного цвета и белой рубашкой. Физик отпил из своей кружки и сказал, все так же исподлобья глядя на Зарокова:
– Военный?
– Бывший, – буркнул Зароков – разговаривать ему не хотелось. Физик покачал головой:
– Меня учили, что бывших военных не бывает.
Зароков разозлился:
– Бывает. Я больше не военный. Я теперь мирный.
Он в упор взглянул в глаза физика и только сейчас понял, что именно показалось ему неправильным в облике того: на лице физика напрочь отсутствовала всякая растительность, обычно присущая человеку, как то брови и ресницы. Физик усмехнулся:
– А-а… Остряк, значит.
Повисла пауза и волей-неволей Зароков стал слушать напористый бас товарища старшего прапорщика:
– … поэт он тоже… того. – Зароков скосил глаза и увидел, как глашатай истины подозрительно сверлил глазами Матвеича, которого не было видно из-за фигуры физика. – А я, вот, нарочно справки навел – про Пушкина. И что же? – товарищ старший прапорщик принялся загибать непослушные толстые пальцы: – В долгах всю жизнь, как в шелках прожил, да еще этот, как его… невольник чести стал – прихлопнули кудрявого как блоху. А? Жена с ребятишками пропадай, а я вон какой – гений! Поэт… Ты иди на завод, поэт, в шахту иди, или, вон, на руководящий пост, если руки под карандаш заточены… Да! И деньги, и почет тебе. Поэт.
Зароков посмотрел на физика: было ясно, что тому осточертел басовитый болтун – он бросил короткий взгляд через плечо и снова хмуро уставился на Зарокова. Левое голое веко стало дергаться, физик яростно потер висок ладонью и на руке, у основания большого пальца стала видна наколка – красиво выведенные инициалы Л и В. Опустив руку, он спросил:
– Не страшно?
У Зарокова что-то ухнуло от неожиданности внизу живота. Физик продолжал пристально на него смотреть. Зароков облизал губы, машинально отхлебнул пива и, гулко глотнув, сипло ответил:
– А я не пугливый.
– Дурак ты, – беззлобно сказал физик и добавил: – Непуганый.
Испуг Зарокова сразу улетучился и он снова испытал злость.
– У другого такого как я непуганого инфаркт случился, – сказал Зароков тихо, но твердо. – Помер сослуживец мой. Давно уж. А я жив.
– Ага… – физик как-то уже рассеянно смотрел на Зарокова. – Ладно, не обижайся. У меня праздник сегодня. – Он снова коротко обернулся в сторону товарища старшего прапорщика и добавил сквозь зубы: – Если бы не эта с-сука… А, – он махнул рукой: – х… с ним. Уезжаю я из этой дыры. Домой. И ты бери своих и уезжай. Мало ли…
Снова повисла пауза, и снова на их столик обрушился крепкий бас:
– …много их, поэтов-писателей этих. Штаны протирать, да чернила переводить. Труженики… Тунеядцы! Вона ему, а не мою дочь! – выставил прапорщик под нос Матвеичу упитанный кукиш. – Женихов, что ли, не найдем? Еще и покрепче сыщем! Небось, не в вакууме существуем!
Физик резко обернулся и двинулся к столику, где поносили поэтов. Зароков решил, что сейчас будет мордобой, но физик спокойно пристроился рядом с Матвеичем и негромко попросил:
– Ну-ка, поподробнее про вакуум.
Несмотря на принятого ерша, физик совсем не выглядел пьяным – вероятно, сказывалась многолетняя выучка. Матвеич с товарищем старшим прапорщиком удивленно воззрились на него, при этом выражение лица прапорщика было таким, словно он увидел в супе муху.
– Что? – переспросил товарищ старший прапорщик со значением. – Мы вас не звали.
– Нет, позвольте, – не согласился физик, глядя и на него исподлобья. – Что ты знаешь про вакуум? Вот ты, жирный!
И он ткнул в прапорщика пальцем.
– Я? – товарищ старший прапорщик медленно леденел, как холодильник, включенный после оттайки в розетку. – С какой стати – жирный? Это мое личное дело. И вообще – что вы себе позволяете? – сказал он чеканно, как на политинформации. – Может, я болен.
– На всю голову, – немедленно согласился физик. – Но так как же про вакуум?
Матвеич был как испуган, так и заинтригован: он осторожно косился на физика, будто стесняясь товарища старшего прапорщика открыто на него смотреть.
– Про какой вакуум? – тянул линию официального непонимания и неприятия товарищ старший прапорщик. – Что вы лезете? Вы пьяны! Идите спать!
– Это ты пьян! Ты – лезешь! Ничего не смыслишь, а лезешь. Ты можешь разложить а-производную с точностью до шестого знака включительно? Или сформулировать хотя бы один из постулатов теории относительности? Не можешь? Да кто ты вообще такой?! Ты, молекулярный мусор?!
– Да чего ты привязался-то? Нажрался, так помалкивай, к приличным людям не приставай!
– Ты – люди? Ты?! – заорал физик и навалился грудью на стол, как бы готовясь к рукопашной, и Зароков успел подумать, что теперь драки точно не миновать. Он заметил, как попыталось испуганно вытянуться пышное лицо товарища старшего прапорщика, но тут физик страшно захрипел, царапая ногтями по столу, снес на пол кружку с пивом и вслед за ней грузно ухнул всем телом вбок. С костяным стуком ударилась о цемент голова и физик замер под ногами ошарашенных собеседников.
Первым пришел в себя Зароков. Он подскочил к окну раздачи, откуда уже удивленно таращилась продавщица в белом узорчатом чепчике, и крикнул:
– Скорую! Плохо ему! – и тут же вернулся обратно.
Брючина физика темнела, пропитываясь разлитым по полу пивом, рядом с ним осторожно присел Матвеич, с любопытством и страхом вглядываясь в запрокинутое лицо, а товарищ старший прапорщик, уже справившийся с собой, смотрел сверху вниз, как бы всем своим видом говоря: «Я вас предупреждал!» Глухо доносился из подсобки голос продавщицы: «Алло! Скорая? Человек упал! Что?..» Зароков, отпихнув Матвеича, ослабил галстук, и с облегчением заметил подергивание левого века физика. Дрожащими пальцами он нащупал на шее бьющуюся жилку и ни к кому не обращаясь, пробормотал:
– Живой!
Сверху раздалось:
– Очень жаль!
Зароков резко поднялся и с раздражением уставился в жирное лицо и сказал так, как обычно разговаривают старослужащие с новобранцами:
– Рот закрыл! Кррру-у-у-гом! – товарищ старший прапорщик попятился. – Пшёл вон отсюда!
Зароков повернулся к Матвеичу, уже стоявшему у столика и торопливо допивающего свое пиво. Зароков сорвал с головы сторожа ушанку, присел и бережно подложил под голову физику. Подняв глаза, он яростно посмотрел на товарища старшего прапорщика. Тот ухватил лежавшую на столе кепку и, презрительно скривив лицо, направился к выходу.
Через пять минут в пивную вошли врачи «скорой» – мужчина и женщина, и Зароков, объяснив, что произошло, позволил себе уйти.
Он шел по улице, глубоко вдыхая воздух с запахом прели и думал о странных словах физика. Сердце учащенно билось. Он машинально дошел до универсама и только у его дверей понял, что хочется ему одного – остаться в привычном одиночестве, пусть даже и без продуктов. Однако путь был пройден, и возвращаться с пустыми руками было бы крайне глупо, поэтому Зароков вошел в магазин.
Универсам был знаменит не только наличием в нем продуктов, но и несколькими отличительными чертами. Был он огромен и светел, и гордо именовался «магазином самообслуживания». То есть сперва нужно было набрать все нужные продукты и уже потом оплатить их в одной из нескольких касс, выстроившихся в линию у выхода. Продукты набирались в специальные решетчатые тележки, что было очень удобно. Знающие люди говорили, что точно такие универсамы стоят в само́й Москве. Народ дивился, а некоторые даже гордились – пусть и не в столице живем, но почти так же, как москвичи.
В универсаме было малолюдно. Зароков прошелся по рядам, катя перед собой сверкающую тележку, заглядывал на полки и в корыта холодильников, и постепенно успокоился, размышляя о необходимых покупках. Ему повезло: как раз выкинули «докторскую» и он взял аж два куска. Это была удача, у Зарокова даже поднялось настроение. Набрав продуктов на неделю вперед, он расплатился с еще веселой, по раннему времени, продавщицей на кассе, рассовал продукты по двум авоськам и вышел на улицу.
Идти обратно через дворы не хотелось. Вообще говоря, к дому от универсама можно было добраться двумя одинаковыми по длине путями. Обычно Зароков шел по улице Ленина налево, потом снова поворачивал налево и вдоль парка доходил до своей девятиэтажки. Можно было пойти направо, и, не доходя до площади с выкрашенным бронзовой краской Ильичом посередине, свернуть направо же. Там была улица с остатками деревни, из которой, по сути, и вырос теперешний Невединск, как из очаровательного карапуза вымахивает рябая дылда, готовая жрать и размножаться. Ее еще не успели переименовать в честь какого-нибудь соратника вождя, и она звалась просто и даже обыкновенно Старой. Посреди улицы, само собой, пролегала асфальтовая дорога, справа стояли равнодушные блочные домища, а слева теснилось десятка полтора уцелевших пока деревянных изб, в верном окружении наивных дощатых заборов, огородов и сараюшек. Зароков любил иногда проходить именно здесь. Если не глядеть направо и не замечать над железными и черепичными крышами торчащих, и с каждым годом подкрадывающихся все ближе и ближе долговязых башенных кранов, похожих на охотящихся на лягушек цапель, создавалось впечатление, что идешь по самой обыкновенной деревеньке. За заборами взлаивали собаки, гремя своими цепями, и изредка орали петухи. На противоположной стороне улицы, у мрачно и недружелюбно уставившихся на классового недобитого врага домов из бетона, торчал чудом уцелевший колодец. Возле него судачили о бытье бабы с ведрами, и время от времени утоляли жажду и ностальгию прямо из мятого ведра граждане невединцы, пятная свои цивильные брюки, проливая на галстуки студеную, и все еще чистую воду. И тут же, разрушая ощущение деревни, сюда неумолимо доносился грохот проходящего неподалеку товарного состава, свист электрички, да и машины, проезжавшие по дороге совсем рядом, обдавали смрадом и ревом моторов. Сжимались тиски города и с каждым годом бесследно пропадали крайние домики, обретая, как каменные надгробия, возвышавшиеся над их прахом железобетонные муравейники. И сады, исчезали сады…
Зароков решительно повернул направо и пошел посмотреть на деревеньку.
Он понял, что это было ошибкой, лишь пройдя по деревенской улице добрую сотню метров. С противоположного края улицы до него донеслись крики. Остановившись, он сразу вспомнил целых три притаившихся на улице Ленина милицейских «уазика», которым он не придал значения. Зря не придал. Ждали они, конечно, именно то, что и создавало шум и крики, накатывающиеся теперь с того края улицы. Зароков обернулся назад, но понял, что вернуться уже не успеет. И как это я так оплошал, ведь стреляный уже воробей, подумал он и приготовился к неизбежному.
Он угодил на очередное побоище, традиционно время от времени учиняемое именно здесь. И как раз по этой причине Зароков не ходил по этой улице постоянно.
Шум приближался.
На этой улице городские неизменно и неустанно бились с кирпичным заводом – небольшим поселком в двух остановках на электричке отсюда. Извечный конфликт между городом и деревней, вызревающий в глупых подростковых умишках и выливающийся во взаимное рукоприкладство. Руками, однако, дело никогда не ограничивалось. Недаром заборы, отделяющие оставшиеся земельные наделы от улицы всегда были из новых досок (в отличие от всего остального, находящегося за заборами), а некоторые даже не крашеные. После очередного побоища заборы все равно приходилось ставить заново, поскольку если булыжник – оружие пролетариата, то дрын от забора – оружие прыщавых недорослей. Менты, конечно, поджидали именно этих поединщиков, надеясь, вероятно, что, добравшись до засады, те выдохнуться, подрастеряв боевой задор, и их будет легче брать голыми руками.
Побоище, по-видимому, уже близилось к завершению и Зарокову пришлось стать очевидцем позорного отступления одних и победной завершающей атаки других. Кто кем был в этот раз, пока было не ясно, зато Зароков понял одно – отступление неминуемо катилось в его сторону.
Один раз он уже имел неосторожность оказаться в гуще этих неприятных и даже опасных событий. Как и сейчас, он возвращался тогда из универсама, и все закончилось тем, что Зарокова уронили, отдавили руку и разбили банку со сметаной, перепачкав все продукты в авоське (в тот день продавали сметану, и ему даже пришлось вернуться домой за тарой). Все это было проделано с ним безо всякого злого умысла – просто не повезло ему подвернуться под горячую руку (и ногу, и что-то еще твердое и взъерошенное, чем обычно принято думать). В прошлый раз он больше переживал не за ушибленный бок и не за оттоптанную руку, а за испорченные продукты. Он тогда даже крепко всыпал кому-то, первому оказавшемуся поблизости и получил сдачи от другого. Отчетливо вспомнив все это, Зароков напряженно вглядывался в накатывавшуюся на него стихию, инстинктивно прижимаясь к деревянному забору.
– Эй, сударь! – вдруг позвали его. Зароков огляделся и заметил за калиткой чернявого паренька. Тот распахнул калитку и сказал:
– Заходите скорее.
Зароков не стал медлить и очутился в садике. Парень закрыл калитку и задвинул щеколду. От калитки через сад вела выложенная кирпичом дорожка, упиравшаяся в крылечко маленького домика под зеленой крышей. Зароков обернулся к пареньку. Тот был высок и худ. Ноги в стареньких джинсах, кеды, вылинявшая курточка-штормовка с аккуратно залатанными на рукавах локтями. Парень отошел от забора и стало видно, что у него что-то не в порядке с ногами – двигался он не слишком уверенно.
– Идите сюда, здесь собаки нет, – позвал он Зарокова. Тот подчинился и, опуская на траву у дорожки свои авоськи, сказал:
– Спасибо за приют. А ты, значит, тут живешь?
Парень весело помотал головой – дескать, нет и добавил:
– Я интернатовский. Проходил мимо, а тут эти дуралеи… – он махнул рукой в сторону шумной улицы. Там раздавались весьма характерные звуки, перемежаемые возгласами. Зароков посмотрел в ту сторону.
Молодые мускулистые и не очень тела докатились, наконец, до того места, где нашел укрытие Зароков со своим спасителем и продолжали двигаться дальше. Это был авангард отступления, здесь не дрались и только бежали, драпали, откатывались, уже даже не оборачиваясь на вопли тех, кому выпало замыкать колонну и испытать на своей шкуре известный, но несколько измененный тезис о том, что «последние станут первыми», принимая тумаки преследователей. Толпа была разновозрастной: были здесь и долговязые прыщавые старшеклассники, и нескладные подростки. Расхлюстанные, тяжело дышащие, потные, сжимающие в руках доски от забора и солдатские ремни с тяжелыми звездными бляхами. Они неслись мимо и кто-то гаркнул прямо возле калитки:
– К парку, братва! Давай к парку!
Зароков понял, что роль побежденных досталась сегодня городским – они всегда отступали к парку. Он взглянул через забор и еще чей-то сад в ту сторону, куда бежали бойцы и увидел, как из-за угла, с улицы Ленина, выезжают желто-синие милицейские «уазики». Отступающие увидели их тоже, дрогнули на мгновение, кто-то заорал: «Менты!», и толпа, вместо того, чтобы повернуть, с удвоенной энергией продолжила свой бег, норовя проскочить засаду с ходу. Менты и не думали препятствовать им, следуя, очевидно, какому-то определенному плану. Толпа продолжала литься мимо и вот, наконец, появились преследователи: тут и там раздавались теперь звонкие и тяжелые оплеухи, выписываемые на дорожку, загнанные и, наоборот, азартные вскрики, мат и отдельные возгласы:
– Ах, ты, с-с-с…
– М-мать!..
– Ливер, давай сюда!
– Н-н-а, н-н-а…
Блеснула за забором золотой звездой грозная бляха, кто-то глухо крякнул и въехал в дрогнувший забор. Толпа продолжала течь мимо, топая множеством ног. «Сколько же их? – вяло подумал Зароков. – Человек двести, что ли…»
Теперь кругом были в основном «кирпичи», сладостно метелившие одиноких городских. Вот звонко хрустнула доска, и еще один боец свалился на асфальт. И тут снова кто-то заорал: «Менты!», только теперь уже в стане преследователей. Толпа перестала течь, застыв.
– Сзади! Сзади они! – опять заорал тот же голос и сейчас же кто-то ответил, расставляя точки над «и»:
– Обложили, с-суки!
Зароков тоже увидел два милицейских «уаза» с той стороны улицы, куда он пока так и не дошел, и откуда появились обе воюющие стороны.
Драка разом прекратилась.
– Дальше! Дальше давай! – закричал кто-то совсем рядом. – Подбирать они будут! Бежим!..
Ах, вот оно что, подумал Зароков. Доблестные стражи порядка решили не утруждать себя наведением порядка, а попросту повязать отставших – ослабевших в беге и потрепанных в бою.
– А ну, пошли отседова! – донеслось до Зарокова со стороны дома. Обернувшись, он увидел старуху, грозно трясущую вилами наперевес. Зароков поднял руки, будто сдаваясь в плен, и сказал:
– Что же вы, мамаша, выгоните нас с сыном на растерзание?
Парень обернулся к Зарокову и одобрительно подмигнул. Вилы в руках у старухи дрогнули, и она спросила:
– Нешто прохожие?
– Точно, мать. Разве бы мы ввалились, если бы не эта котовасия?
Старуха покачала головой, рассматривая авоськи Зарокова.
– Ладно уж. Токмо с дорожки не сходите. Цветы потопчете… – добавила она и ушла вглубь своего садика, иной раз зорко поглядывая на непрошенных гостей.
Тем временем за забором «уазики» уже подъехали почти вплотную к отступавшим теперь и «кирпичам», из дверей с надписью «милиция» полезли серые мундирчики, и толпа хлынула прочь, оставляя на асфальте и в пожухлой траве у заборов поверженных.
В прошлый раз никаких ментов поблизости не было, и теперь Зароков стал свидетелем их грамотных и циничных действий. Они выбирали тех, кто отстал от своих и не пострадал слишком сильно, охаживали его по бокам и тащили к машинам.
Зароков подошел к калитке и заметил лежавшего прямо возле забора парня в порванной куртке. Тот лежал, привалившись плечами к забору, и был, похоже, без сознания. Зароков отпер калитку, вышел на улицу и присел рядом.
– Эй, парень! Ты чего это, а? – он потряс его за плечо, но парень никак не отреагировал, уронив голову набок. Зароков ухватил парня за затылок и почувствовал тепло.
– Ах вы… звери…
Он беспомощно обернулся, и сипло крикнул ближайшему менту, деловито волокущего скрученного в дугу бойца:
– Эй! Тут раненый! Слышите?
– Тут все раненые, – скупо буркнул сержант, продолжая тащить свою добычу к «уазику». Зароков поднялся на ватных ногах.
– Вы что, чокнулись? У него голова разбита! Эй!
Сержант загрузил воина в зарешеченный зад «уазика», захлопнул дверцу и повернулся к Зарокову:
– Чего орешь? И до него дело дойдет.
– Да ему «скорая» нужна! – разозлившись, рявкнул Зароков. – Он же пацан совсем.
– Как драться, так ничего, а как ответ держать – «пацан совсем», – между делом ответил сержант, встряхивая очередного лежащего на асфальте бедолагу. Тот что-то мычал и держался за живот.
– Вставай, вставай, сейчас все пройдет, – злорадно сказал ему сержант и рывком поднял на ноги.
По улице уже никто не бежал, вся толпа давно скрылась где-то за углом. Теперь на опустевшей улице стояли все пять милицейских «уазиков», бродили менты и лежали то тут, то там десятка два человек. Некоторые совсем не шевелились. Зарокову стало жутко. В прошлый раз ему не довелось увидеть «куликово поле» после битвы: помятый, перемазанный сметаной и злой, он поскорей унес ноги. Со стороны улицы Ленина к полю битвы ехали три автобуса – для задержанных.
Теперь Зароков подошел к одному из неподвижно лежащих посреди дороги тел. Он наклонился и потрогал руку с разбитыми костяшками пальцев, напряженно всматриваясь в детское еще, но так непривычно сосредоточенное лицо. Парень недовольно открыл один глаз и прошипел:
– Отвали, чучело…
Зароков отпустил его и выпрямился.
Сунувшаяся из-за угла на улицу какая-то зеленая «Волга» нерешительно остановилась, затем поспешно развернулась и скрылась. Зароков посмотрел на парня с разбитой головой. Тот уже сидел, привалившись к забору, и вяло ощупывал затылок. Зароков подошел, на ходу вытирая окровавленную руку платком, и спросил:
– Эй, парень, ты как?
– Нормально, дядя. До свадьбы заживет, – хмуро ответил тот и остался сидеть на траве. Зароков вошел в калитку. Старуха стояла на дорожке и смотрела в его сторону. Долговязый парень ждал у авосек, внимательно глядя на улицу. Подошедшему Зарокову он негромко сказал:
– Пойду я. Дворами сподручнее будет.
И обернулся к старухе:
– Бабушка, спасибо за защиту. У вас выход на заднем дворе есть?
– Ну есть, а тебе зачем? Чай, с отцом по улице не дойдешь?
Парень помотал головой:
– Не, мне так ближе. Дружок у меня вон там живет.
Он показал рукой на домик, торчавший за огородами. Старуха посмотрела.
– К Славке, что-ль?
– К нему, – не моргнув глазом, подтвердил парень и обернулся к Зарокову:
– Я пойду, па?
Зароков сделал вид, что размышляет и кивнул:
– Ладно, сынуля. Только чтоб не допоздна! Тебе еще уроки делать.
Парень заговорщески подмигнул, и пошел вслед за старухой на задворки. Зароков подхватил свои авоськи и вышел на улицу, где уже было вполне безопасно. Он пошел дальше по злополучной улице, и ему навстречу проехало сразу три «скорых». «Что-то много их на сегодня», – подумал Зароков невесело. Пройдя до середины улицы, Зароков увидел разобранный штакетник, напоминающий пустую пирамиду для хранения личного оружия, и бабу, озабоченно бродившую возле него, тихонько матерясь.
– Фашисты, ети вашу мать, – донеслось до него. На асфальте кое-где валялись штакетины от заборов, обрезок трубы, чья-то шапка с вышивкой «Спартак» и ботинок. Зароков плюнул и пошел быстрей. Улица еще не кончилась, сворачивать было рано, но он все-таки свернул наугад, прямиком между многоэтажных коробок, желая побыстрей оказаться дома. Зароков петлял по незнакомым и пустым дворам, пока на скамейке возле одного из подъездов не увидел человека. Подойдя чуть ближе, он вдруг узнал его. Это был Дым Белянович. И выглядел он сейчас как заправский профессор, эдакий типичный представитель из, так сказать, старой гвардии. Был он в безукоризненном бежевом плаще, из-под которого выглядывали ноги в идеально выглаженных серых брюках, руки чинно покоились на шикарной трости дорогого вида, которую он поставил перед собой, на седой благородной шевелюре восседала шляпа в тон плащу. Сейчас он был в небольших аккуратных очках, и сквозь них смотрели всепонимающие спокойные глаза, а седая бородка благодушно и приветливо кивала Зарокову – Дым Белянович здоровался. Зароков поздоровался в ответ и сел рядом.
– Что, Николай Иванович, угодили в мышеловку? – спросил Дым Белянович. Зароков поправил положенные рядом авоськи и кивнул:
– Да уж… Спасибо добрым людям, укрыли.
Дым Белянович понимающе покачал головой.
Из недр панельного дома, возле которого они сидели, раздавались невнятные звуки баяна. Зароков опять вспомнил равнодушных ментов, собирающих свой урожай и парня с разбитой головой у забора. Он откинулся на спинку скамейки, и воззвал устало, и вовсе не ожидая ответа: