000
ОтложитьЧитал
Попутчик
философская проза
На скамье сидело трое мужиков, один курил, двое других потягивали пиво из бутылок. Я бы не подсел, но скамья была длинной, и один из сидящих был моим отдаленным родственником.
– Присаживайся, в ногах правды нет, – к тому же сказал дядька Семен, затягиваясь.
– Спасибо.
Дядька меня представил, мужики кивнули, назвались. Мы пожали руки, мужики продолжили прерванный разговор. Я не вслушивался, глядя на вечернюю зорьку, догоравшую в небе, достал сигареты, закурил. Мужики рассмеялись какой-то шутке и один из них, поднимаясь, добавил:
– Ну, это до второго пришествия ждать придется. У Матвеева прошлогоднего снега не допросишься. Всё, я до хаты. Покеда.
И ушел. За ним поднялся дядька Семен.
– И мне пора.
Он пожал руку тому, кого звали Михалычем, а мне сказал:
– Долго не сиди. А то Татьяна на ночь дверь на щеколду закрывает. Я ей скажу обождать, но она забыть может.
– Докурю сейчас и приду, – пообещал я и Семен ушел.
– А ты веришь во второе пришествие? – спросил меня Михалыч. Я посмотрел на него. Он был серьезен и вовсе не пьян – что для здоровенного мужика литр пива? Язык вот зачесался после небольшого «прогрева», вот и хочется ему поговорить.
– Это про то, что Спаситель снова придет в этот мир? – я пожал плечами. – Поповьи сказки.
Михалыч покивал, будто бы соглашаясь, вздохнул и сказал:
– Я вот тут недавно подвозил одного. У нас со свояком фура с тягачом, на ней и работаем. Он вот сейчас в рейсе, вернется, я поеду. Это если недалеко, полторы, две тысячи. Если больше – вместе едем. Так вот, еду я, стало быть. И тут машину влево ведет – шину проколол. Стал на обочине, вытащил инструмент, менять собираюсь. Тут и подходит паренек. Лет – вот тебе погодок будет, тридцать или около. Поздоровался и просит подвезти. Смотрю на него: одет просто, но для путешествий как бы – джинсы, там, потертые, ботинки на толстой подошве, хорошие. Куртка брезентовая, кепка с козырьком – молодежь такие носит. Лицо загорелое, обветренное, усы и бороденка курчавятся. Понравился мне сразу – взгляд у него… – Михалыч подумал, пощелкал пальцами, – лучистый такой, добрый. Я говорю: конечно, мол, подвезу. Вот колесо только поменяю. Он тут же рюкзачок свой – рюкзак еще у него за плечами был – сбросил, подскочил, да и давай помогать. И видно сразу, не впервой ему эта работа. Вдвоем мы мигом колесо поменяли. Забрался он в кабину, я за руль да и тронулись. С попутчиком ехать хорошо. Правда, и попутчики разные бывают. Иной сидит сычом – ни слова, ни полслова из него не вытянешь, а то и задремлет. Хуже нет пассажира. А с иным любой путь вдвое короче – и байку расскажет, и выслушает. С таким расстаешься, будто с родным.
Михалыч усмехнулся, глотнул пива из бутылки. Я увидел его пальцы – мозолистые, привычные и баранку крутить и железки на места ставить. Работяга, одним словом. Михалыч кашлянул, стал рассказывать дальше.
– Парнишка тоже хорошим попутчиком оказался. Откуда идешь, спрашиваю? «Издалека, отец, – отвечает он. – Давно в России не был, вот, решил посмотреть». И где же тебя носило, спрашиваю. За границей, что ли, был? Кивнул, улыбнулся. Нешто там хуже, если вернулся, говорю. «Везде по-своему, отец, – отвечает. – Везде люди живут, а люди везде одинаковые». Да ну! – не согласился я. У них там все по-иному. Ладно еще европейцы. А азиаты, а негры в Африке? Одни в шалашах посейчас еще живут, голые ходят. Попутчик говорит: «Люди что рука (и руку мне свою показывает, а рука работящая, не изнеженная), бывает, мерзнет, бывает, обжигается. Дружеское пожатие ей приятно, когда бьют – больно. Разное на руках люди носят. Одни перчатки дорогие, кожаные. Другим меховые рукавицы привычнее, да, что вернее, сподручнее. У кого-то лак на ногтях, пальцы нежные, у кого-то грязь под ногтями, а пальцы грубые и ладони мозолистые. У кого-то пальцы все до единого в кольцах-перстнях, у кого-то ничего похожего, а вот кисть разукрашена, да и то всё разное: у одних узор из хны, что со временем сходит, у других наколки вечные. Кому-то привычнее в снежки играть, кому-то в горячем песке возиться. У одних кожа белая, у других черная, у третьих желтая. А руки у всех одинаковые». Удивился я – не думал про это так никогда, а он сравнил людей с руками и всё на место поставил. Я и спорить расхотел. Парень-то, видно сразу, ученый, а говорит просто, понятно, без иноземщины да иных излишеств. И честно говорит, от души. Таких собеседников лучше слушать: задал вопрос да и вникай, о чем он говорит. Вот я и скажи: ну, положим, одинаковые люди на земле. А Америке все один больше других надо – то воюют против кого, то запреты-санкции вводят. Иным продохнуть от них нельзя. Не по-людски живут, а все одно лучше других. Как так получается? Попутчик мой отвечает: «Сами американцы точно такие же, как всюду. Тут от руководителя много зависит. Ведь у людей на уме всякое – один головой думать любит, другому проще руками что-то делать. Один хитрый, другой властный, третий простой да радушный. Властные люди всегда идут руководить, и на службу себе берут хитрых да умных. Простые люди охотно им доверяются, ведь простому человеку много не надо. К тому же люди привычкам своим верны, опыту других людей, у которых что-то хорошо получилось. Когда-то Америка была молодым государством – по сути, оно и сейчас такое. Но выросло, окрепло. Во́йны большие мимо них прошли: и первая, и вторая мировые. На их континенте таких войн никогда не было. А они на войнах этих много денег сделали, разбогатели. Вот и теперь стараются, чтоб и впредь так было: чтобы люди воевали далеко от их территорий. Как привыкли, так и делают дальше. Напрямую в драку не ввязываются, стараются, чтобы за них воевали другие». Я говорю: так не справедливо это! А он: «Справедливость – удел людей. Это выбор человека. Один честно живет, другой не хочет, мало ему. В мире справедливости мало». Я заволновался: как же жить тогда? Он смеется, а у самого глаза грустные, много видавшие: «Как раньше жил, так и живи. Сам будь справедливым. Это всё, что ты можешь сделать». А как же бог, царствие небесное? – я спрашиваю. «На бога надейся, а сам не плошай, – отвечает. – Сегодняшним днем живи, не думай про царствие небесное. Никто оттуда не вернулся, спросить нам про то не у кого. Если тебе легче жить, думая про царствие небесное – думай и верь. Хуже от этого не будет». Так ведь – я отвечаю в сердцах – коли этого нет, уже хуже! Что же, обманывали нас святые отцы? «Человек обманываться рад, – отвечает мой попутчик. – Сами обманывались, выходит, и вас обманывали. Не со зла, так уж вышло». Осерчал я, даже скорость сбавил, от греха. Такое зло, говорю, похуже иного. А экстрасенсы эти? Свет в конце тоннеля? Тоже ложь? Те, кто помер, а потом его врачи вытащили – говорят же они после, что там райские кущи, что хорошо там, как дома. Не врут ведь?! «Не врут, – отвечает. – Тебе вот сон, скажем, приснился. Ты его мне рассказал. Соврал? Нет. Правду рассказал? Да. А правда ли есть сам сон? Тут и есть закавыка. Но человек уж так устроен: если ему что-то непонятно, если он сталкивается с неизвестным, то непременно старается эту неизвестность как-то объяснить, то есть обезопасить для себя. Если бы человеческий мозг так не умел, вымер бы давным-давно человек. Вот и снятся ему ангелы небесные, здравствующие покойники, которых он знал, свет в конце тоннеля». Плохо мне стало после этих его слов. Я в бога-то особо никогда не верил, а все равно обидно как-то. Попутчик мой хорошо это понял, да и говорит: «Не обижайся, отец. Запомни только: я ведь тоже человек и могу ошибаться. И мне эта горькая кривда могла привидеться». Сказал он так и весело рассмеялся. И даже какой-то анекдот рассказал – рассмешил меня. Я потом этот анекдот вспомнить пытался, да все впустую. А тогда полегчало мне.
Михалыч помолчал, глядя на первые звезды, отставил пустую бутылку на землю, вздохнул. Стал рассказывать дальше.
– Мне ведь уже 58 годков. Пора бы уже задуматься о вечном, как говорится. Потолковали мы тогда с моим попутчиком о каких-то пустяках, а потом я и говорю: когда же Россия поднимется, когда считаться с нами будут? А он и отвечает: «А Россия и не опускалась никогда. И всегда с ней считались и прислушивались к ее мнению. Иначе не говорили бы мы с тобой сейчас да еще на русском языке. И вся эта русскость жива и никуда не делась. Прислушайся к своему сердцу, оно тебе подскажет. Много еще в России не сделано, так и страна большая. Не большая даже: огромная страна. Потому быстро да еще навсегда ничего здесь наладить в лучшую сторону не получается. Тут поправишь – там порвется. Надо сызнова начинать. А то, отчего русский человек малопонятен иностранцам, не такая уж загадка. Россия аккурат между Европой и Азией расположена. Для европейцев мы – азиатские варвары, для азиатов – дикие люди западной цивилизации. Но русские сами по себе. И не только русские. Русский живет бок о бок с множеством народов, населяющих Россию. И народы эти всегда жили и живут так, как считают нужным. Никто в их уклад да веру не вмешивается. Никто не запрещает жить по устоям их предков и говорить на родном языке. В Америке, Европе и Азии это не принято. Они говорят о правах человека, а на деле нарушают их повсеместно. Русские не сжигали своих женщин на кострах за ведовство и потому самые красивые женщины – славянки. Русские всегда были чистоплотны – на неделе всегда был банный день, а в Европе регулярно мыться начали только в конце восемнадцатого века. Русские всегда ели простую, но здоровую пищу, а жарить в масле придумали в Европе. А еще русские не сдаются. Умрут, но не сдадутся. И своих в беде не бросают. Вот и недолюбливают русских иностранцы. И боятся их». И после этих его слов мне вовсе хорошо стало.
Михалыч опять помолчал. Я осторожно на него покосился, будто боясь спугнуть эту откровенность: он смотрел на небо и в его глазах влажно и торжественно отражался уличный фонарь.
– А вдруг это Он был? Ну, попутчик мой? – вдруг спросил Михалыч, смущаясь как ребенок.
– Кто – Он? – не понял я.
– Спаситель, – сморгнул Михалыч и даже шмыгнул носом.
– Как это? – я улыбнулся, чтобы скрыть неловкость.
– А вот так. Послал его на землю бог-отец, вроде как проверить, по заветам ли жили все это время люди. И ходит он по странам-континентам, смотрит, с людьми говорит, о жизни их расспрашивает. Вот и до Руси-матушки добрался.
– Так при втором пришествии, вроде, Страшный суд должен состояться? – сказал я, припоминая обрывки своих познаний на эту далекую мне тему.
– Ну и что? – Михалыч пожал плечами. – Пусть состоится. Но пока он всю землю не обойдет, никакого суда не будет.
И тут Михалыч слазил во внутренний карман своей куртки и достал записную книжку. Раскрыл непослушными к бумажным делам пальцами, и я увидел исписанные аккуратным почерком страницы. Михалыч любовно погладил листок и сообщил:
– Я все, что он мне тогда сказал, вспомнил хорошенько и сюда записал. Апостолы ведь Библию тоже так писали, верно?
Пораженный, я разглядывал записную книжку нового «апостола», а Михалыч пролистнул несколько страниц и добавил:
– Напоследок он еще сказал, – Михалыч ткнул в листок палец и прочитал: – Патриот это не тот, кто гимны своей Родине поет. Патриот – это настоящий хозяин на своей земле. Всему применение находит, в дело пускает. Землю в обиду не дает, соседям помогает, да детей растит так, как предки завещали.
Михалыч аккуратно закрыл книжку и бережно спрятал в карман. Потом подобрал стоящие на земле у его ног пустые бутылки – свою и ту, что оставил один из ушедших мужиков – и поднялся.
– Ладно, пойду я. Прощай, – он подошел к урне, сунул туда стеклотару, двинулся по улице и скоро исчез в темноте.