За чертой

 
Как часто силой мысли в краткий час
Я жил века и жизнию иной,
И о земле позабывал. Не раз,
Встревоженный печальною мечтой,
Я плакал; но все образы мои,
Предметы этой злобы иль любви,
Не походили на существ земных.
О нет! всё было ад иль небо в них.
 

Михаил Лермонтов 

Музыкальный конкурс

На дворе стояло солнечное субботнее утро. Перед тем как отправиться на работу, Сильвия по традиции откопала меня из-под одеяла для традиционного сонного поцелуя. Хлопнула входная дверь, солнечный свет заставлял мозг просыпаться, а я, изо всех сил сопротивляясь бодрости, приказал своей маленькой квартирке затемнить стекло. Приятный, ленивый полумрак как будто нашептывал на ухо: «Валяйся до полудня, а то и дольше», – но не тут-то было. Стоило мне только снова задремать, как в подъезде громыхнуло так, что я выпучил глаза и забился в угол кровати, как кот во время грозы. «Как же все это задолбало!» Снова став нормальным человеком (хоть и с подергивающимся глазом), а не пучком из страхов и инстинктов, я, сбросив на пол одеяло, бурча под нос ругательства, побрел на кухню. На столе меня ждал недопитый стакан теплого виски. Пожав плечами, я осушил его, запил водой из-под крана и, словив расслабончик, отправился в ванную.

«Чёртов Гудье со своим дробовиком, чтоб ему пусто было!» – причитал я уже не так ожесточенно, пока десятки тончайших теплых струек щекотали мое лицо. Тридцать семь градусов – примерная температура околоплодных вод. Такой душ меня научили принимать в центе реабилитации «Путь к Истоку». Успокаивает, несмотря на то, что «вы́носила» меня не женщина, а банка в клонариуме.

На средних уровнях суицидников было немного, но именно у меня в подъезде поселился один из самых громких. «Гудье подослала ко мне карма, как плату за халтурный подъем из низины, – думал я, пока чистящая таблетка во рту, вспениваясь, прыгала между зубами. – Ну а что? Глупо было не воспользоваться таким шансом, разве колышут судьбу людские законы? Синяя птица удачи не читала уголовный кодекс, ей наплевать – дает шанс, надо хвататься!» Все сильнее развозил выпитый на голодный желудок виски, я умылся, выплюнул пену и мельком глянул в зеркало. «Ну и рожа!» Красавчик, будто бы с обложки, каким я некогда прибыл в Эхо, никак не хотел возвращаться, несмотря на все мои старания и перенесенные ломки. Обаятельный и целеустремленный пай-мальчик из банки, вытянувшийся и возмужавший после уродского переходного возраста, то ли из-за пристрастия к смерти, а может, по причине презрения к жизни, превратился в бледнокожего, худого, мрачного типа с вечными синяками вокруг глаз. Наверняка вы встречали такие лица в барах – их обладатели, увидев особо приятную мордашку, обычно стараются собрать воедино растрепанную прическу и осколки былого обаяния, влив в себя пару-тройку шотов. «Такая хрень давно в прошлом», – сказал я себе, невольно поддавшись неприятным воспоминаниям. Да только лицо все равно было какое-то помятое, словно на него поставили печать неблагополучия. Похлопав себя по щекам, с готовностью размяться, я наспех оделся и не стал дожидаться лифта (до платформы было каких-то пять этажей), но стоило мне только как следует разогнаться, как на одном из пролетов лестницы путь мне преградил суицидник Гудье, про которого я уже и успел позабыть. На стене из искусственного мрамора красовалась цифра 4, изящная серебряная закорючка. Этаж Гудье. Сукин сын даже не соизволил спуститься на площадку, скажем, к мусоропроводу, чтобы не портить соседям утро окончательно. Будто мало было грохота, многократно усиленного за счет стен лживо-шикарного подъезда многоэтажки. Клерки, менеджеры и кредитные специалисты, проживавшие на той лестничной площадке, наверняка, так же как и я, проснулись не по своей воле, а потом им, так же как и мне, придется потрудиться, чтобы не запачкать вычищенные кроссовки остатками головы Гудье. Виновник безобразия сидел между дверьми, спиной к стене, справа от его практически обезглавленного тела лежала пустая бутылка рома и насекомообразный механизм нимфы, которая уже посылала сигнал о смерти хозяина. Охотничий дробовик свалился по лестнице на пролет ниже. Филигранно миновав площадку и не запачкав мозгами даже краешка подошвы, не тратя время на завтрак, чтобы эффект выпитого на голодный желудок виски не оставлял меня подольше, я уже шел туда, куда ноги несли меня сами по себе.

Дело близилось к вечеру, Литус и Беатриче лежали, утонув в супермягком мешковатом дизайнерском ложе, занимавшем почти всю площадь музыкальной комнаты. В маленьком помещении было спрятано столько динамиков, что звук не исходил из каких-то углов или, например, с потолка, он обволакивал вас, словно вы попали в реку из музыки, и ничего, кроме нее, больше на свете не существовало.

– Ну, включай уже! – подгоняла меня Беатриче.

– Давай, Айро, чего копаешься? – вторил ей Литус.

Ребята выглядели как нормальные подростки: худой, как щепка, Литус и полненькая Беа, оба нетерпеливые, говорили всегда «с претензией». В их возрасте я был похож на перекаченного лилипута – все из-за подогнанного под клонов-рабочих генома и регулярных гормональных инъекций. Что касалось роста, то тут генетики Квантума просчитались: чуть ли не треть линейки до запланированных ста восьмидесяти трех сантиметров моя партия нарастила всего за пару лет, отчего на грани совершеннолетия у меня и собратьев по банкам нехило рвало крышу. Наконец-то я нашел запись песни в Базе, включил ее и плюхнулся между Литусом и Беатриче.

– Дурень! Я ж чуть не уронила! – жаловалась Беа, стряхивая с косяка пепел в коробку из-под съеденной пиццы, лежавшую у нее на животе. Пиццы много не бывает, и огрызки коржей в опустевшей коробке казались все аппетитнее.

– Сейчас, ребята, – сказал я, приняв от Беатриче косяк и потрепав ее спутанные темные волосы, – вы услышите самое крутое дерьмо в мире. Ну, как по мне. Откопал запись в музейном архиве. Эти древние земляне слушали что-то похожее, что и мы сейчас, только звук более грязный и ламповый.

Подержав немного, я передал косяк Литусу. Дымок вместе с кашлем вырвался наружу, отделанная темной древесиной комната становилась мутной, приглушенный свет ламп, маленьких точек на потолке, в полузакрытых глазах разбивался на все цвета радуги. Песня начиналась фортепиано, нервным и, несмотря на это, красивым вокалом давно умершего парня. Баллада древнего рокера медленно текла сквозь нас, он мастерски управлял своим голосом: то заоблачно-прекрасным, увлекающим высоко-высоко, к самим звездам, а уже в следующее мгновение маниакально-истеричным и агрессивным. Когда прозвучал первый гитарный аккорд, Литус только сказал: «Ого», – и три наших тела практически без движения пролежали около часа, пока не закончился альбом, а толстый косяк в руке Литуса не сгорел полностью, оставив на коже паренька долго не сходивший ожог. А ведь еще совсем недавно, каких-то несколько лет назад, звучание этих древних земных рок-н-рольщиков впервые взрывало мой пубертатный мозг.

– Может, уже хватит накуривать моих детей? – сказала Амида, открыв дверь в комнату.

– Это твои дети накуривают меня.

Не без труда приподняв голову, я наблюдал, как клубы дурного дыма выветривались из комнаты, обрисовывая силуэт Амиды. Он контрастировал в слепящем свете и вполне мог принадлежать ангелу или пришельцу, а может, и моему личному божеству – таинственной Матери-Природе, пусть и слегка разжиревшей из-за мороженого, тортиков и сэндвичей с джемом и арахисовым маслом. Игнорируя эстетическую рекомбинацию, не жалея себя на работе, Амида упорно поглощала углеводы, а Беатриче с Литусом – марихуану, что представляло собой замкнутый круг семейных пороков.

– Амида, ты прям как истребитель в аэротрубе! – подметил Литус, облизывая обожжённый палец. – Хотя, скорее, этот, здоровый самолет, в котором бомбы типа.

– Бомбардировщик, – вяло проговорила Беа. – А вообще Айро у нас боевой пилот, он разберется! Амида – истребитель или бомбардировщик?

– Ага. Айро теперь летает, только когда накуривается и листает старые комиксы, – сказала Амида. – Как поживает плакат Норда над кроватью?

– Я его снял. Теперь у меня фреска с его подвигами во весь потолок, – ответил я.

– Да Айро любого Норда уделает! Ладно, Амида, мне пора в школу. Мы с Беа выступаем на концерте, – сказал Литус и на удивление быстро выкарабкался из аморфного лежака.

– Так поздно?

– Да. Туса-то вечерняя. Только старшие классы. Но родителей пускают! Пойдете?

– Даже не знаю…

– Амида, это не просто концерт, это что-то вроде музыкального конкурса. Там будет играть несколько групп, все ребята из школы. Приходите! Айро, что скажешь? Вы будете круто смотреться вместе!

– Только не ляпни что-нибудь подобное при Двате! – сказала Амида, пока я оценивал степень своей обдолбанности по десятибалльной шкале.

– Ну и его тоже бери. Да всех пустят, не боись! Чё, подтянетесь? Давай, мать, тряхнешь жирком! – сказал Литус.

– Шесть из десяти! – сказал я.

– Айро явно идти не стоит, – сказала Амида.

– Наоборот! Это допустимый уровень, – сказал я. – На грани, но в пределах нормы. Помогите мне выбраться из этого!

– Это тебе к наркологу, – послышался голос Амиды, когда та покинула свой светлый ореол и скрылась на территории особняка Дорисов.

– Очень смешно! Я серьезно, дайте кто-нибудь руку, эта лежанка хуже зыбучего песка, – кряхтел я, беспомощно барахтаясь, смотря в спины Литуса и Беа, которые вслед за опекуншей быстро покинули меломанскую кладовку.

Свет в школьном актовом зале приглушили, разноцветные лучики мелькали в полумраке, родители столпились поодаль от танцпола, преимущественно у стенки и стола с закусками и напитками, но кое-кто танцевал вместе с детишками. Школьный ди-джей играл неплохие треки, выглядел как порноактер и двигался так, словно перед ним целый стадион отчаянных тусовщиков. Группа Литуса на сцене готовилась к выступлению, налаживая аппаратуру. Он перекинул через плечо черную красотку «Flying v», провел рукой по длинным черным волосам, ди-джей замолчал, на сцену вышла кудрявая женщина в очках, одетая в бежевое платье, туфли без каблуков и серые непрозрачные колготки. «А сейчас, дорогие гости, для вас сыграют наши ребята из музыкального класса! Первой выступит группа “Дьявол у дверей”. Приятного отдыха!» Несколько парней и девчонок оживленно приветствовали группу, не жалея ладошек. К ним присоединилась стоявшая рядом со мной Амида. «Давай, Литус, порви всех!» – закричала она и даже громко свистнула сквозь зубы, заставив меня заткнуть пальцами уши. Гитары неровно заиграли мелодичным перебором, ди-джей на заднем фоне дал звук колокола. Скучноватая школьная родительская сходка осталась где-то в другом измерении, я старался с юмором воспринимать плотневшую в душном зале, подкатывавшую к горлу тревогу. Это ведь просто играли детишки. В толпе затихли смешки и перешептывания, что-то подсказывало, что легко нам не отделаться. Взревели гитары, грязный, насыщенный ритм невольно заставил меня вздрогнуть. Худой, стриженный под горшок парень за барабанной установкой выбился из строя, Литус запел удивительно зрелым голосом, артистично издеваясь над публикой. Он чувствовал разлад, поэтому отдалился от микрофона и заорал, словно помешанный, не щадя голосовых связок, поставив таким образом в куплете жирную точку. Казалось, что в мальчишку вселился демон, что он ненавидел каждого пребывавшего на танцполе, что Литус вот-вот достанет гранату, вырвет чеку и «отправит всех прямиком в ад», как и пелось под рёв резавших воздух гитарных ритмов. Литус вопил что-то про шкуры животных и счетчик грехов, который висит на груди каждого из нас, он «пел», что, пока мы играем в праведников, на закипающих котлах со смолой давно написаны наши имена.

– Он же не тусуется со всякими оккультистами? – орал я на ухо Амиде.

– Что?

– Он поет про жертвоприношения, говорю. К нам в тусовку затесались однажды суицидники из какого-то темного культа. Не буду говорить, что они устроили, но ковер мне пришлось выбросить, как и остатки нормальной психики.

– Как ты вообще слова разбираешь? Да не, Литус малолетний укурок, но не маньяк же. Я надеюсь.

Амида снова принялась свистеть, по крайней мере, я видел, как она приложила пальцы ко рту.

Группа Литуса своим звучанием заставляла чувствовать настоящую опасность, многие родители невольно озирались, когда Литус изрекал им со сцены проклятия и пророчил скорое пришествие сатаны. Школьники же чувствовали себя как ни в чем не бывало и отрывались на полную катушку, беснуясь на танцполе.

– Это какая-то форма коллективного психоза, или просто такой танец? – кричала Амида, собрав ладошки колодцем у моего уха.

– Кажется, это тот случай, когда одно другому не мешает, – кричал я в ответ.

Группа закончила выступление, демоны разом покинули тело Литуса и остальных участников группы, зажегся свет, парень скромно сказал в микрофон: «Спасибо», – ребята в спешке «отключались». К выступлению готовился следующий коллектив, по виду те еще оборванцы. Кудряшка объявила: «Астро-зомби». Музыкальность у них отсутствовала в принципе, плохо настроенные гитары скальпелем резали слух, невероятно быстрый поток помойного саунда ударил в зрительный зал, спровоцировав деток на танец, больше напоминавший массовое побоище. Вступление оборвалось так же резко, как и началось, вокалист хрипло горланил, что от мусорного контейнера и до самой могилы он не будет рабом системы, что его кишки – ядовитая пещера и, от колыбели и до самого конца, голуби – его лучшие друзья.

– Ну что, весело вам, жертвы аборта? – закричал вокалист.

– Нет, ну этот парень неправ, – сказала Амида, когда закончилась песня. – Кто же в наше время вынашивает детей, кроме хиппи и чокнутых кинозвезд? Мы – жертвы экстракорпорального оплодотворения.

Медицинский юмор Амиды, влетев мне в одно ухо, вылетел из другого, транзитом минуя укуренный мозг. Овации смешивались с нецензурными выкриками. Лидер группы, парень с взъерошенными волосами, одетый в рваную черную майку, джинсовую куртку и узкие черные штаны, забравшись на сцену после не самой удачной попытки стейдж дайвинга, сказал: «Спасибо», – и принялся отключать гитару, его примеру последовали другие участники группы.

Коллектив Беатриче готовился дольше всех. К ди-джею присоединилась трое взрослых мужчин в черных классических костюмах: ударник и двое гитаристов.

«Трио преподавателей и наша любимая Беатриче, при поддержке ди-джея Ханса!» – немного смущенно, но четко проговорила кудрявая ведущая, а Ханс поднял руку и сказал в микрофон: «Спасибо, народ. Мы пока еще настраиваемся, но не вздумайте заскучать! Скоро всё будет!» – и включил музыкальную волну «Спирит нон-стоп». Беатриче на сцене не было. «Душно. Пойдем, подышим!» – предложила Амида.

«У нас исправительная школа, но это не значит, что закон о запрете курения на ее территории не действует!» – объявил директор родителям, решившим подымить на крыльце учебного заведения. Кто-то выбросил сигареты в мусорный бак, несколько мам и пап, опекунов, отчимов и мачех решили немного прогуляться. Вся территория школы располагалась на платформе, примыкающей к одному из несущих небоскребов-гигантов. Фундамент этого величественного здания укоренился на нижних уровнях, глубоко на темном дне, а верхние этажи «парили» над облаками. Единственным спасением для курильщиков стала аэромобильная парковка, которая, как и все парковки в Эхо, была собственностью Совета колонизации, и там тоже было запрещено курить, но директор исправительной школы был над ней не властен.

– Как же стрельнуть охота! – сказала Амида, с завистью провожая взглядом «никотиновую банду».

– Не могу поверить, что ты курила, – сказал я.

– Недолго. После смерти на никотин подсела. Потом зануда Дват заставил бросить, ты же его знаешь.

– Да и молодец!

Будто бы на уровне условного рефлекса, совсем ненадолго, Амида порадовала меня своей белоснежной улыбкой, которую, к счастью, не успел испортить табак.

– Да, – заговорил я, стараясь отвлечь подругу от сигаретных мыслей, – Литус конечно отжег. Где он, кстати?

– Да кто его знает. Обкуривается с друганами.

– А я надеюсь, что зажимается с фанатками. Ты не сильно пили его. Блин, что я несу… нашел, кого учить.

– Да ладно, Айро, я не святая!

Её взгляд застыл на соседнем небоскребе, а затем устремился ввысь, вслед за его бесчисленными этажами. Исправительная школа располагалась почти на самой границе нижних и средних уровней Эхо, в достаточно странном месте, где между двумя громадными зданиями почти не летали аэромобили, а несколько тусклых рекламных голограмм не спасали от ощущения заброшенности. Не помогали уйти от этого чувства и постепенно зажигавшиеся огоньки окон, стекла которых были покрыты слоем застарелой пыли и грязи.

– Я не святая, – повторила Амида, – и я отдаю себе отчет в этом. Продержусь, сколько смогу. Опекунство – это очень тяжело, Айро.

– Я понимаю. Но, хоть убей, не могу понять, как от них отказались собственные родители в таком возрасте. И как это вообще возможно по законодательству?

– Возможно, если детишки зарабатывают на дурь и пивас грабежами в низине.

– Ну, нельзя скупиться на карманные расходы.

– Слава богу, что пистолеты оказались ненастоящими, а судья снисходительным. А могло быть сто пятьдесят лет каторги. И плевать, что это в десять раз больше, чем им сейчас.

– Обоим?

– Беа четырнадцать. Я округлила. Я помню, сколько им лет, Айро!

– Я не помню, Амида. Для себя уточнил. Пойдем лучше, тряхнешь жирком, Беа, наверное, уже начинает!

– Сука, еще раз скажешь про жирок, я оторву тебе голову, зажарю ее во фритюре и сожру!

– А что, так я еще не пробовал!

– Ты даже это, не шути об этом, понял! Если просрешь реабилитацию и сорвешься, я тебя свяжу, запру в подвале с мягкими стенами и буду кормить через трубочку.

Я смотрел в голубые глаза Амиды, не в силах побороть идиотскую улыбку, расплывавшуюся на лице. Мы с Амидой вдруг принялись хохотать ни с того ни с сего, как подростки-недоумки надрывали животы почти без причины, и легким не хватало прохладного ночного воздуха, чтобы надышаться вдоволь, прямо как в старые недобрые времена.

Гитары преподавателей звучали отлично, ударные тоже держали уровень. Музыкальные аксакалы знали свое дело. Группа играла спирит – ужасно популярный в то время музыкальный стиль, просочившийся с самого дна Эхо. В основном спирит исполняли мужики, но голос Беатриче для меня лично вывел этот стиль на новый уровень. Клавишные, которыми заведовал Ханс, перекликались с ревом гитар, но не в пафосной безвкусице рок-опер, а в совершенно неведомой форме. Психоделические нотки, выдернутые будто бы из самых жутких триллеров, кружили над танцполом, глубокий бас заставлял вибрировать каждую клеточку тела, а таинственно-мрачный, но игривый голос девочки-подростка лишал рассудка, совершенно обезоруживал, делая нехотя заруливших на конкурс родителей и опекунов послушными рабами закоренелой, неизлечимой депрессии. Беа пела, что некто всегда останется для нее единственным, но она слишком испорчена, чтобы не искать удовольствия на стороне; что она лишь смотрит, как дни проносятся мимо, терпеливо позволяя судьбе провести ее до самого конца. Где каждый в наивысшей степени одинок, но при этом и абсолютно свободен.

Концовка песни принудила меня полностью потерять ощущение себя. Трое мужиков, лысоватых и скучных на вид, с которыми можно было бы травить пошлые анекдоты или обсуждать в пабе футбольный матч, выжимали из своих инструментов невероятный саунд. Врубая педаль за педалью, они заставляли гитары стонать в параллельных измерениях, а ди-джей Ханс шлифовал мрачное психоделическое великолепие, насыщая его, заставляя пульсировать, делая его живым. А не сорвался ли я?» – пронеслась в голове мысль, настолько непривычно было испытывать в мире живых подобную бурю эмоций, забыв обо всем на свете. Как подстреленный зверь, я еще мог кое-как шевелиться и боролся за жизнь, «я просто постою вот тут, у закусок, просто выпью чего-нибудь», и, может, получилось бы, не будь у микрофона Беатриче. Кокетливо и меланхолично, дерзко и спокойно, она производила на свет неземные ноты, и слезы невольно телки по щекам взрослых, прячась в щетине отцов, и, вобрав в себя тушь, черными струйками уничтожали макияж матерей. Песня, наконец, закончилась, оставив родителей хлюпать носами и аплодировать, зажав между пальцами бумажные платки.

– Вот это да, – сказала Амида.

– А я думал, будет белый танец, – старался пошутить я, вытирая глаза салфеткой.

– Куда уж тут белый! Ты себя видел? Красный, как помидор!

Не успела Беа спуститься со сцены, как из туалета послышался истошный крик. Несколько человек среагировали мгновенно и ринулись на звук, мы с Амидой были в их числе. «Только бы не Литус, только бы не Литус!» – взволнованно повторяла она.

Второй раз за день я видел человека, сидевшего на полу в луже крови, подпирая спиной стену. Девочка-школьница обнаружила в туалете кудряшку-ведущую со вскрытыми канцелярским ножом венами на запястьях. Я не успел даже испугаться, а Амида уже прислонила к стене вытянутые вверх руки девушки.

– Айро, нарви бумажных полотенец! Только не бери крайние, рви из глубины!

– Да, да, сейчас!

Похожий на прямоходящего бегемота, директор в сером пиджаке ввалился в уборную, растолкав столпившихся у входа мальчишек, девчонок и родителей.

– Каролина, это уже второй раз за месяц! Откуда ты только деньги на штрафы берешь!

– Не твое дело, – с трудом выговорила кудряшка.

– У-х-х! Уволю, попомни мои слова! – грозил кулаком директор.

– Может, лучше не дадим ей умереть?! – сказала Амида. – Тащите аптечку! Я врач!

– Как будто в первый раз, – злобно огрызнулся директор. – Я уже вызвал скорую. Каролина, вы же педагог!

– Да всё эта песня, гражданин директор… она как будто про меня, – с грустью раскаивалась кудряшка, сменив дерзость на бессилие. – Это девочка, как она может такое петь? Сколько ей? Пятнадцать?

– Четырнадцать, – сказала Амида, сжимая салфетками запястья кудряшки. – Я думаю, это не ее песня, Беа, все-таки, еще ребенок, пусть и строит из себя спирит-принцессу. Вы будете жить, так что за штраф не беспокойтесь. Гражданин директор, отправили бы вы ее на реабилитацию! Знаете же, суицидники сами не выздоравливают!

– Гражданка родитель, думаете, я могу себе такое позволить?

– Обратитесь в Совет, они пришлют замену!

– Ага. Обязательно. Как они всегда и делают.

– Я бы могла помочь вам. Меня зовут Амида Дорис, слышали может? Я воспитываю Литуса и Беатриче, работаю в Совете.

– Так вы врач или советник?

– Бывший врач. Но с порезом вен справлюсь уж как-нибудь, не переживайте.

– Я вас знаю, гражданка Дорис. Если мне понадобится окатить шампанским жену нашего премьер-министра, я к вам обращусь, – ответил директор.

Его губы подрагивали, сдерживая изо всех сил самодовольную улыбку, а может быть, и просто от страха. Больше директор ничего не говорил и, неуклюже развернувшись, удалился.

– Вот это дерзкий толстячок, – сказала Амида, приободрив кудряшку. – Будет теперь вспоминать, как послал эту наглую бабу из Совета.

– Саму Амиду Дорис, окатившую шампанским супругу премьера, – добавил я, чем заслужил злобный, кусачий взгляд Амиды.

– Гражданин директор пошел в кабинет переждать эрекцию после своего выступления, – пошутила (наверное) кудряшка-суицидница Каролина, робко улыбнувшись.

Желтый огонек портативного рекомбинатора отражался в мокрой поверхности асфальта парковки. Каролина сидела на каталке, снаружи аэромобиля скорой. Ехать в центр она отказалась, несмотря на уговоры врачей. «Теперь удвоят социального психолога», – подумал я, ощутив что-то вроде болезненной ностальгии. Руки Каролины сжимали полупрозрачный пластиковый сосуд с гемоглобиновым коктейлем шоколадного цвета, будто бы это был термос с какао, а синяя куртка, которую накинули врачи, вполне бы сошла за плед, если бы не светоотражатели. И никакого суицида. Огни мигалки? Да это же просто голограмма с любимой мыльной оперой в окутанной полумраком спальне.

– Поехали домой! – сказал я. – Тряхнула стариной, и хватит!

– Да, – сказала Амида, щелчком заставив окурок описать дугу над ограждением платформы. – И жирком, и стариной. Что осталось, тем и трясу.

– Слушай, тебе надо сходить на рекомбинацию! Посвяти день себе, отдохни! Наведи красоту! За день эти бандиты Эхо не сожгут.

– Уверен? Беа сегодня чуть не убила препода.

Красный огонек окурка скрылся из вида, Амида сказала:

– Извини, что загрязняю твой бывший дом.

– Мажоры с верхов все такие, мне не привыкать. Беа ни в чем не виновата. Этим торчкам только дай повод.

Панель аэромобиля светилась многочисленными огнями, свист двигателей еле слышно просачивался в салон.

– Я вовсе не хотела доводить Каролину. Честно! – хныкала Беатриче на заднем сиденье.

– Твоя песня оказалась слишком… взрослой! Где ты только нахваталась такого, – сказала сидевшая за рулем Амида. – Но голос потрясающий.

– Да, просто супер! – добавил я. – Ну а ты, Литус, удивил так удивил!

– Не переживай, Беа, твоей вины здесь почти нет. Она, как я поняла, уже не в первый раз, – сказала Амида, поднимая машину в воздух. – Этой Каролине нужен был только повод.

– Всегда знал, что она нет-нет да убивается, – сказал Литус.

– Ну и жесть! – шепнула мне Амида.

– Да ладно, – тихо сказал я в ответ, наблюдая в зеркало заднего вида, как Литус рубится в дурацкую голографическую аркаду, а Беатриче растерянно смотрит в окно. – Будет уроком. Иногда лучше один раз увидеть. Подумают дважды, если дружки позовут умирать.

Из-за концерта и инцидента с Каролиной я пропустил традиционный звонок Сильвии во время ее второго перерыва. Пока портком вибрировал в кармане брюк, я, кажется, выдергивал бумажные полотенца в туалете, где Каролина вскрыла себе вены. Я пошел на концерт с бывшей, не беру трубку, а гудки закончились быстро. «То ли это затянувшийся, всепрощающий “конфетно-букетный”, то ли взрослые отношения», – размышлял я, поднимаясь по подъездной лестнице, подталкиваемый любопытством. «Отмыли, интересно, площадку от старины Гудье, или коммунальщики снова по субботам халтурят?» Сюрприз! С губкой и ведром я увидел самого́ любителя снести себе башку с утра пораньше.

– Гудье? Сукин ты сын, знаешь, как я сегодня на кровати подпрыгнул? Будто оса в жопу ужалила!

– Здорово, Айро, – недовольно произнес Гудье. – Это того стоило.

– Тебе-то стоило. А чем ты таким интересным занят?

– А чё, не видно?

– Неужели совесть?

– Не угадал. Новое постановление Совета, будь он неладен. Суицидники теперь сами нейтрализуют вред для общества, либо штраф удваивается. Заставили меня отмывать собственные мозги, извращенцы чёртовы.

– Что сказать, будет тебе урок, любитель дробовиков! Найди нормальный способ или завязывай уже с этим дерьмом! На тебя же все жильцы жалуются! Чего доброго, выселят!

– Не имеют права!

– Или, не дай бог, повредишь нимфу – и всё! Сознание улетучится, и новые мозги не помогут.

– Сам знаешь, их ничто не берет, – кряхтел Гудье, шкрябая губкой по стене. Так что я не парюсь. Да и башка пружинит дробь.

– Да, особенно если стрелять в упор. А вдруг именно тебе попалась бракованная нимфа? Бросай, Гудье, – сказал я вместо прощания, поднимаясь выше.

– Это того стоило, Айро! Я видел столько всего! Цветы, деревья, поля… небо! И никакого вонючего, волосатого тела, будь оно неладно. В ушах, зараза, волосы начинают расти, а на голове выпадают!

– Так сходи на восстановление! До тридцати лет бесплатно!

– Так они и растут с тридцати лет!

– Так доплати и омолодись!

– Кругом красота, простор! Нет работы, чертовых небоскребов, никакой тебе урбанизации. А я-то был легким, как перышко, словно лист на ветру! Я летал, Айро. Куда? Да кто его знает… представь, какое блаженство! Вопросы? Никаких! Страданий нет, тупых правил нет! Так что это мне тебя жаль!

– Нашел, кому рассказывать. Это все классно, Гудье. Но теперь ты стоишь раком на лестничной площадке, и ни хрена нет твоих просторов и природы, а только мозги на стене, которые, пока тебя рекомбинировали, застыли, как бетон. Так что удачи, сосед!

– Иди-ка ты в очко, сосед!

– И тебе не хворать!

Это сказал тот Айро, который верил, что теперь-то все будет в порядке, теперь всё будет зашибись, Айро, не знавший, что тем вечером жизнь разделится на до и после. Какое потрясение может вас ожидать, когда вы открываете дверь квартиры? Отключенный интернет? Может, дети что-то сломали? Что вас ждет, прогулка с собакой, тихий вечер, сериал или скандал с женой? Мне, например, хотелось просто завалиться на кровать и почувствовать рядом Сильвию. Влюбленные, бывает, говорят друг другу: «Ты для меня – целый мир!» Если бы все было так просто. Ведь есть еще один мир, грозный и огромный. Мир, который не прощает ошибок, и, когда ты думаешь, что прошлое позади, что ты откупился от него кровью и муками, мир, жизнь, вселенная, карма, пусть сам дьявол: они дают тебе понять – не все так просто, парень. Веселье только начинается.