Часть 1
Митрофан
День первый
Старший следователь Митрофан Васильевич Голушко ненавидел сало. Ему не нравилось в нем все: вкус, вид, запах, даже звучание этого слова казалось ему отталкивающим. Еще он терпеть не мог вареники, не пил горилку, не ел борщ, а что такое галушки, представлял весьма отдаленно. Но, несмотря на это, все его коллеги были уверены в том, что старший следователь Голушко ни дня не может прожить без сала и прочих хохляцких радостей. И сколько бы он ни пытался доказать сослуживцам, что жиру убитой свиньи предпочитает сыр, а горилке квас, никто ему не верил. Именно поэтому на всех сабантуях, кои в следственном отделе проводились не реже одного раза в месяц, Митрофана сажали рядом с тарелкой «хохляцкого хлеба», а напротив него ставили «Немировскую перцовку». Всем казалось, что человек с такой фамилией и внешностью просто обязан квасить «ридну горилку», закусывая ее шматом сала…
Пожалуй, именно внешность сослужила Митрофану плохую службу, ведь были в их отделе и другие «ко», был майор Ткаченко, лейтенант Михеенко, но тех не держали за «салолюбов», потому что оба имели вполне ординарные среднерусские лица, зато Голушко выглядел точно как казак с картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану»: лысый, как коленка, краснолицый, с вислыми усами (сколько он ни пытался их подкручивать, они все равно опускались к подбородку) и толстыми лоснящимися щеками. К тому же был он высок, мясист, большерук, а из-под его брючного ремня вываливалось круглое пивное брюхо.
Фамилия старшему следователю досталось от отца, а внешность, наверное, от анонимной матери (потому что Митрофан маму ни разу не видел, а его папаша Василий Дмитрич ее плохо помнил). Лучше бы было наоборот, так как его батя в свои шестьдесят восемь был строен, гладок, симпатичен, имел вполне приличный чуб и еще различимые кубики на животе. И это притом, что старший Голушко всю жизнь пил, курил, переедал, спал с кем ни попадя (из-за чего неоднократно лечился у врача-венеролога), играл в азартные игры (за это пришлось даже посидеть), дрался. Короче, не щадил ни душу, ни печень. И каков результат? Василий выглядит, как английский аристократ в десятом колене, а непьющий, некурящий Митрофан похож на заправского алконавта с глухого украинского хутора! Обиднее всего, что Василий нисколько не заботится ни о фигуре, ни о здоровье: может выдуть пять бутылок «Балтики» за раз, слопать блюдо с шашлыком, уговорить вечерком коробку конфет, но у него кубики на животе и давление, как у космонавта, а у сына пивное брюхо и гипертония!
Нет, жаль, что Митрофан пошел не в отца, очень жаль!
Примерно такие мысли одолевали старшего следователя Голушко за завтраком. Завтракал Митрофан в своем кабинете, так как дома спокойно поесть не получалось – именно по утрам отец любил лезть к сыну с советами по поводу и без, что очень мешало пищеварительному процессу. Обычно утренняя трапеза Митрофана состояла из пары бутербродов с сыром и маслом, но сегодня он изменил себе – съел три куска «Рокфора» без хлеба, потому что сыр с плесенью не нуждается в компаньонах: батон и масло только портят его вкус.
Голушко доедал второй кусок, когда дверь приоткрылась и в проеме показалась раскрасневшаяся от быстрого бега физиономия старшего опера Лешки Смирнова.
– Сало ешь? – хмыкнул он, мазнув взглядом по застывшему у Митрофанова рта куску сыра. – И без хлеба! Ну ты, хохол, даешь!
– Это сыр, – прорычал Голушко, пряча «Рокфор» в салфетку. – Я сто раз говорил, что не ем сала!
Смирнов мерзко хихикнул, из чего Митрофан сделал вывод, что его словам никто не верит, и уже другим тоном сказал:
– У нас свежий трупак! Через пять минут выезжаем. Если поторопишься… – он показал глазами на салфетку, – доесть са… в смысле, сыр, то успеешь с нами.
– Чей труп? Где?
– Женский. В квартире… – Смирнов начал нетерпеливо бить копытом (стоптанным башмаком) землю (драный линолеум). – Давай короче! А то уедем без тебя, добирайся потом как хочешь – бензина выдали только на один рейс.
– Кто сообщил о трупе?
– Соседка сверху. Спускалась, увидела, что дверь приоткрыта, вошла… Ну а дальше сам догадайся!
Митрофан кивнул, догадался: соседка нашла хозяйку квартиры мертвой, после чего позвонила в милицию.
– Застрелена, задушена, зарезана или еще что? – спросил на ходу Голушко – он уже направлялся к двери.
– Труп до подбородка прикрыт простыней. На простыне кровавые пятна, так что может быть все что угодно… – Лешка дурашливо подмигнул. – Вплоть до расчлененки.
Голушко тяжело вздохнул – только расчлененки ему в этом месяце не хватало! Мало двух поножовщин, трех перестрелок, шести драк со смертельным исходом и одной заказухи!
– Не парься, Митюша, – подбодрил товарища Смирнов. – Наверняка, банальный огнестрел… Деваха-то наша, знаешь, в каком районе обнаружена?
– Неужто в «Берегах мечты»? – предположил Голушко, назвав самый фешенебельный район города.
– Ну это ты загнул… Тогда бы нас не соседи, а их секьюрити вызывали… Она на Александровском спуске жила. Бывший дом работников искусств рядом с церковью знаешь?
Митрофан знал – это был старинный трехэтажный особняк, очень красивый, еще крепкий, квартиры в нем стоили безумно дорого, но покупатели на них всегда находились, потому что таких высоких потолков с отлично сохранившейся лепниной, такого красивого дубового паркета, таких широких мраморных подоконников не было ни в одном другом доме города.
– Из новых русских дамочка, – сделал вывод Голушко.
– Актрисулька, наверное, или моделька, ты же знаешь, как любит богема этот дом, к тому же соседка ее красавицей называла. – Смирнов хлопнул Митрофана по мясистой спине. – Прикинь, Митюня, какое нам счастье привалило – на настоящую модель посмотреть… Пусть даже и на мертвую.
Митрофан скривился – такого «счастья» он не пожелал бы никому. Сам он больше десяти лет на «жмуриков» смотрит, казалось бы, должен привыкнуть, но всякий раз при виде убитого человека его мутит – уж больно жуткое зрелище. Конечно, мертвых моделей ему видеть не приходилось, все больше бандиты да пьянь, но Голушко был уверен, что смерть уродует даже самые красивые лица, а ножевые или огнестрельные раны обезображивают самые совершенные тела…
В ошибочности своего мнения Митрофан убедился сразу же, как только увидел убитую. Она была прекрасна! Фарфоровое личико с тонким носиком, изящным подбородком, пухлым ртом, в ореоле длинных, рассыпавшихся по подушке, золотых волос. Ее безупречные черты не исказились, не заострились, как у всех виденных до этого покойников, девушка выглядела безмятежной, умиротворенной, и совсем не походила на мертвую, скорее на спящую – на Спящую Красавицу из сказки, только хрустального гроба не хватало…
– Точно модель, – прошептал Смирнов, завороженно глядя на безупречное мертвое лицо. – Супермодель.
– Красивая, – согласился Митрофан. – Кто такая?
– Харитонова Людмила Ильинична, двацать семь… Умерла, что называется, во цвете лет…
Голушко приспустил простыню, обнажив роскошный бюст покойницы и две огнестрельные раны: одну под правой грудью, другую под ключицей. На раны смотреть было страшно, а на грудь стыдно, поэтому Митрофан отвернулся.
– Я ж тебе говорил, огнестрел, – сказал Смирнов, оценивающе уставившись на бюст покойницы. – Размер третий, не меньше. – Потом потрогал левую грудь, помял ее пальцами и добавил: – Силиконовая.
Голушко шлепнул Леху по руке и отошел от противоестественно красивого трупа в другой конец комнаты – он увидел на кресле маленькие, размера двадцатого, джинсики.
– У нее есть ребенок? – спросил он, рассматривая их.
– В паспорте отметок нет.
– На няню она вроде не похожа… – Голушко огляделся, увидел на полу крошечную дамскую туфельку и добавил задумчиво. – Но ребенок в ее доме бывал…
– Может, племяшку приводила? Или фетиш у нее такой – детская одежонка.
– Дурак ты, Леха.
– Че это? Я про них, моделей, и не такое читал…
Произнеся эти слова, Леха замер с открытым ртом возле картины, висящей над кроватью. На ней была изображена хозяйка квартиры (она же жертва). Художник явно не собирался оригинальничать, содрав сюжет у гениального Боттичелли, то есть на его полотне девушка стояла в той же позе (стыдливо прикрывала лобок рукой), что и Венера итальянского живописца, ее волосы так же трепал ветер, а ступни омывали волны. Единственное, что отличало красавицу эпохи Раннего Возрождения от современной, так это выражение лица: у той оно было одухотворенное, у этой похотливое.
«Как жаль, – подумал Митрофан, – что за несколько веков женщины так сильно изменились. Из символов чистоты превратились в символы низменных страстей и желаний».
«Как жаль, – подумал Леха, – что во времена Боттичелли еще не изобрели силикон. Иначе его Венера смотрелась бы нисколько не хуже этой…».
Тут в комнату, бренча допотопными «Зенитами», ввалился фотограф Игорь Иванович Зарубин. Поздоровавшись с Голушко и Смирновым кивком головы, он прямой наводкой направился к трупу.
– Трогали чего? – спросил он, вскидывая фотоаппарат.
– Простынку немного приспустили, – отрапортовал Смирнов.
– На сиськи посмотреть не терпелось?
– На раны, старый ты извращенец!
– Меня надо было подождать.
– Тебя дождешься! – фыркнул Леха.
– Да опять фотик пленку зажрал – не перематывалась.
– Тебе «Никон» купили, а ты все с этим старьем носишься, – упрекнул Зарубина Смирнов.
– Я свои «Зениты» ни на что не променяю! Они, как боевые друзья, ясно тебе?
– Не очень, – буркнул опер, – но в полемику вступать не буду, так как она может затянуться…
– Вот и помолчи, – отбрил его фотограф, – глядишь, за умного сойдешь… – Леха фыркнул, а Зарубин, посмотрев на труп через линзу своего «Зенита», велел: – Ну-ка сделай простынку как было – мне первоначальная картина нужна…
Смирнов подошел к покойнице, накинул простыню ей на грудь, отошел.
Зарубин опять нацелил фотоаппарат, но вместо привычного щелчка раздался его возмущенный возглас:
– Не так было!
– Почему не так? – нахмурился Леха. – Так. Простыня до подбородка.
– Митя, так? – спросил Зарубин у Голушко – его он уважал больше, чем разбитного не по годам, легкомысленного Леху.
– Так, – подтвердил Митрофан.
– Не может быть!
Голушко и Смирнов недоуменно переглянулись, а Зарубин покачал своей крупной, как у старого сенбернара, лохмато-седой головой.
– Неужели вы ничего не замечаете? – спросил он. – Тогда посмотрите повнимательнее… И не только на сиськи!
Голушко послушно посмотрел, правда, первым делом взгляд его упал как раз на них, на силиконовые груди третьего размера, а уж потом на все остальное: лицо, плечи, вытянутые вдоль туловища руки, затем на кровать королевских размеров, на которой возлежала девушка, на балдахин над ней, на тумбочку с цветами, на картину в стенной нише…
– Что скажете? – нетерпеливо спросил Зарубин.
– Богато, – ответил Голушко.
– Особенно в области грудной клетки, – уточнил Смирнов.
– Эх вы, наблюдатели, – с упреком сказал фотограф. – Посмотрите, как она лежит! Точно посередине кровати, на симметрично разложенных подушках, на безупречно гладких простынях… – Он подошел к покойнице, пощупал через шелк простыни ее ноги. – Конечности распрямлены, волосы уложены аккуратным нимбом… Кругом красота и гармония – а вы простыню комом…
– Красивые люди и умирают красиво, – бросил Смирнов.
– Ты на что намекаешь, Игорь Иваныч? – спросил Голушко на всякий случай, хотя уже понимал, на что.
– Ритуал, ребятки! Маньяком попахивает…
Митрофан похолодел – маньяк даже хуже «расчлененки»! Маньяк – хуже замучившего его геморроя! Маньяк – это самый кошмарный кошмар старшего следователя Голушко!
– Глупости! – фыркнул Леха Смирнов, буквально вернув Митрофана своим возгласом к жизни. – Никаких маньяков не существуют, они – вымысел киношников и журналистов!
– Я лично одного знал, – запальчиво возразил Игорь Иванович. – У меня сосед был по фамилии Козлов, хороший мужик, мы с ним в домино во дворе играли… А оказался он серийным убийцей, которого милиция шесть лет разыскивала. Ловил девушек в парке, насиловал, убивал, вернее, сначала убивал, потом насиловал, а затем вот так же красиво укладывал, украшал труп цветами и листьями…
– И все равно – глупости! – не унимался Леха. – Ее любовник убил, это ежу понятно! – Он вцепился в рукав Митрофанова джемпера и начал объяснять. – Дверь открыли родным ключом, значит, убийца был вхож в этот дом…
– Или выкрал ключи у намеченной жертвы, – встрял Зарубин.
– Она его ждала! Намылась, разделась, причесалась, надушилась – запах до сих пор в воздухе витает, – азартно выкрикнул Леха, шмыгнул носом. – Порядок навела, красоту: цветочки поставила, бельишко шелковое постелила… – Он с надменным видом глянул на оппонента. – А то, что подушки лежат симметрично, простынки без морщинок, а волосы нимбом, я тебе вот что скажу – все бабы так любовников встречают! Им же, бабам, особенно моделям, главное произвести впечатление, подать себя красиво! Сбить мужика с ног у самого порога.
– А получилось, что он ее с самого порога… только не сбил, а убил, – тихо сказал фотограф.
– В упор, а не с порога, – поправил Смирнов. – Она лежала, когда он вошел, ждала. Он подошел, склонился над ней, сделал вид, что хочет поцеловать, а вместо этого всадил ей в грудь две пули. Потом закрыл ее глаза, прикрыл тело простыней и скрылся в ночи.
– Звучит правдоподобно, – кивнул Голушко. – Если, конечно, опустить бред типа «скрылся в ночи»…
– Почему же бред? Он в ночи и скрылся!
– Девушку убили ранним утром, так что если тебе очень хочется употреблять красивые книжные выражения, скажи просто: «И он нырнул в утренний туман…».
– Утром? Ты уверен?
– Почти на сто процентов…
Голушко не договорил, так как за его спиной раздался красивый баритон:
– С каких пор господин старший следователь берет на себя обязанности эксперта-криминалиста?
Господин старший следователь обернулся. Как и ожидалось, на пороге комнаты обнаружился эксперт с важной фамилией Ротшильд. Внешность у него была под стать фамилии – важная, особенно внушительно смотрелось лицо, такое хоть на монетах чекань: с квадратным подбородком, крупным прямым носом, выпяченной нижней губой. Только тело подкачало, оно было бесформенным, рыхлым, толстозадым, но Ротшильд очень старался это скрыть: носил приталенные пиджаки в вертикальную полоску с большими поролоновыми плечами. Характер у эксперта был отвратительный: склочный, неуживчивый, Леха Смирнов эксперта кроме как «поганцем» не называл. Голушко Ротшильда тоже не любил, поэтому, увидев его, очень пожалел, что не приехал на место преступления позже.
– Ну так что, господин старший следователь? – раздув ноздри, спросил эксперт. – Мне уйти, дав вам возможность поупражняться в криминалистике, или остаться, чтобы делать свою работу?
– Прошу, господин эксперт, приступайте, – невозмутимо ответил Митрофан, жестом указав эксперту на покойную.
Ротшильд сжал губы в ниточку, надменно кивнул, после чего подошел, склонился над трупом и, из вредности загородив своей толстой спиной обзор, стал над ним колдовать.
Спустя пару минут он распрямился, стянул с рук резиновые перчатки и вынес вердикт:
– Жертва застрелена предположительно из пистолета небольшого калибра – входное отверстие маленькое. С близкого расстояния. Смерть наступила между 3:45 и 4:30 утра.
– Еще что-то можете добавить? – на всякий случай спросил Митрофан, хотя прекрасно знал, что из вредного эксперта лишнего слова не вытянешь. Однако в этот раз Ротшильд расщедрился еще на один комментарий:
– Убийца, скорее всего, был хорошо знаком с жертвой.
– И я о том же! – возбужденно выкрикнул Леха. – Это любовник ее пристрелил, теперь надо только выяснить его личность…
Голушко грозно зыркнул на Смирнова, и тот тут же замолк, а Митрофан спросил у эксперта:
– Из чего вы сделали такой вывод?
– Из характера пулевых отверстий. – Ротшильд указал перстом на раны на теле жертвы. – Смотрите, одно ниже груди, второе выше, оба выстрела сделаны под наклоном. Как вы думаете, почему?
– Чтобы пули достигли сердца, – оторвавшись от фотоаппарата, бросил Зарубин.
– Пули достигли бы его быстрее, если бы убийца выстрелил точно в грудь…
– Он не хотел портить такую красоту, – заявил Леха.
– Он знал, что грудь силиконовая, – отчеканил Ротшильд, уничижительно глядя на озадаченного опера. – Он боялся, что пули застрянут в нем, и жертва сможет выжить…
– Такое бывает? – искренне удивился Голушко. – Чтобы силикон спасал жизнь? Я слышал, что он только к раку приводит и к искривлению позвоночника…
– В моей практике (ранее я работал хирургом, если кто не знает) был случай, когда жертва осталась жива благодаря имплантатам, они, правда, были побольше, чем у нашей девушки, размера пятого… В нее стрелял бывший любовник, целился прямо в сердце, но пуля застряла в силиконе, не дойдя до пункта назначения. В результате девушка осталась жива, только один имплантат пришлось поменять…
Повисла напряженная пауза: и Голушко, и Смирнов переваривали услышанное – первый раздумывал над тем, мог ли убийца знать о дополнительных возможностях силикона, а второй представлял, как выглядит грудь пятого размера. Голушко пришел к выводу, что знать мог только медик, а Смирнов решил, что выглядит она просто превосходно.
– По той же причине выстрел был сделан с близкого расстояния – с другого конца комнаты так точно не прицелишься, – прервал всеобщее молчание Ротшильд, – и рискуешь угодить в силиконовую подушку.
– К чему такие сложности? – вновь полюбопытствовал Зарубин. – Не легче ли было стрельнуть в лоб?
– Это только киллеры делают контрольный в голову, – ответил Голушко. – А убийцы-непрофессионалы очень редко в нее целят, как правило, стреляют в сердце…
– Почему?
– Вы представляете, что происходит с головой, когда в нее попадает пуля?
– Представляю – в кино сто раз показывали: кровища и мозги в разные стороны, – фотограф передернулся. – Зрелище кошмарное!
– Другие тоже кино смотрят и тоже представляют, – грустно улыбнулся Митрофан. – Поэтому мало кто может решиться выстрелить в лицо…
– Особенно в знакомое лицо, – поддакнул Леха. – Убийца был из близкого окружения покойной, это ясно. Либо подруга, либо родственник, либо любовник. Скорее, любовник – подружки про силикон могут и не знать…
– Или ее хирург-пластик, – ткнул пальцем в небо следователь Голушко.
– Тоже не исключается.
– Или фотограф, гример, стилист, они в сиськах не хуже хирургов разбираются, – опять влез со своей версией Зарубин. – К тому же в их гребаном модельном бизнесе каждый готов другому глотку перегрызть…
– Вы сказали – в модельном? – скривив рот в саркастической улыбке, спросил Ротшильд. – Я правильно понял?
– Мне Леха сказал, что она манекенщица.
– Манекенщица?
– Ну… топ-модель или вроде того, – подтвердил тот.
Эксперт хохотнул и рывком сорвал простыню с трупа. Легкий шелк соскользнул на пол, открыв нагое тело целиком. И все увидели то, что до сего момента сподобился лицезреть лишь Ротшильд – внушительных размеров мужское достоинство в поросли темных курчавых волос.
– Какая гадость, – прохрипел Леха, сплевывая. – Трансвестит!
– Гермафродит, – поправил его Ротшильд.
– А есть разница?
– Огромная. – Эксперт подошел к покойнице («це» или «ку», черт побери?), схватил ее неженскую прелесть рукой и (тьфу, тьфу, тьфу) приподнял. Под ней обнаружился еще один боекомплект, уже дамский. Митрофан, увидев его, стыдливо потупился, а Леха, наоборот, с большим интересом начал разглядывать. Ротшильд, очень довольный произведенным эффектом, спросил: – Теперь вы видите разницу?
– Во времена моего детства таких называли «Маня-Ваня», – пробормотал Зарубин. – Одну я даже знал лично – мы с ней в волейбол вместе играли…
– Зарубин, у тебя очень бурное прошлое, – восхищенно протянул Смирнов. – С маньяками ты в домино резался, с гермафродитами в волейбольчик…
Зарубин раздраженно махнул на Леху рукой и продолжил:
– Хорошая была девчонка, добрая, играла здорово… Но однажды пацаны подглядели, как она после тренировки в душе моется… Ну и увидели… – Он глазами показал на свой гульфик. – Что потом было, сами понимаете… Затравили девчонку – повесилась она.
– Гермафродиты склонны к депрессиям и суициду, – важно заявил Ротшильд, – они очень ранимы, закомплексованы, постоянно живут в страхе, что кто-то узнает о них правду. Поэтому я сомневаюсь, что наша красавица была манекенщицей или топ-моделью – общие раздевалки, пристальное внимание, а также трусики-стринги, не скрывающие ничего наряды – все это выдало бы ее в два счета!
– Значит, не топ-модель, – разочарованно протянул Леха. – Тогда кто?
– Скорее порномодель – таких девочек в этом бизнесе очень ценят.
– Да ну? – не поверил Зарубин.
– А вы как думали! Гермафродитов вообще очень мало, а таких, которые бы не постеснялись выставить себя напоказ, – единицы. – Ротшильд обвел взглядом комнату, оценив обстановку, и добавил уверенно: – Наша девушка прекрасно обеспечена, у нее силиконовая грудь, татуировка в паху, интимная прическа, она точно порномодель.
– Или проститутка, – выдал версию Леха. – Скорее проститутка, ведь в нашем городе как такового порнобизнеса не существует, зато бизнес интим-услуг процветает – массажных салонов пооткрывалось до черта!
– Только этого нам не хватало, – упавшим голосом сказал Митрофан.
– Да уж, попали вы с этой бабенкой, – злорадно улыбнулся Ротшильд. – С ног собьетесь, чтобы вычислить всех ее любовников и любовниц!
Зарубин сочувственно протянул «Н-да», Леха сдавленно застонал, а Митрофан обессиленно опустился в кресло, он понял, что это будет самое сложное, самое изматывающее, самое паскудное расследование за всю его карьеру.