Часть I
Старуха умерла!
День первый
Анна
Аня отворила ободранную, держащуюся на одной ржавой петле дверь. Вошла в знакомый подъезд с вечно текущей батареей, расписанными матом стенами, заплеванным бетонным полом. Поднялась по плохо освещенной лестнице на четвертый этаж. Остановилась у обитой коричневым дерматином двери. Позвонила. И стала ждать, когда за дверью послышатся тихие шаркающие шаги. Хотя бабуля плохо ходила и была глуховатой, она открывала почти тут же, не иначе сидела в прихожей на табуреточке и ждала свою Анюту.
Но на сей раз Аня знакомых шагов не услышала. За дверью вообще стояла гробовая тишина. Странно! Даже если бабуля сидит не в прихожей, а в комнате, она должна хотя бы крикнуть, как всегда: «Иду, иду, девочка!» И радио молчит. Обычно бабуля слушает радио, она, может, и телевизор посмотрела бы, да нет его в бедной старухиной квартире. В ней вообще нет ничего, кроме допотопной мебели и старого дребезжащего холодильника. Ни телевизора, ни телефона, ни даже плиты – Элеонора Георгиевна греет свой скудный обед на примусе. И родственников у старушки нет. Есть только Аня, работница собеса, помогающая за мизерную плату одиноким старикам.
Аня устало привалилась к стене, опустила тяжелую сумку с провизией на пол. Как же она вымоталась! Сначала в собес за авансом, потом на рынок за продуктами (у старух на харчи из супермаркетов пенсии не хватает), следом на почту: одна из подопечных выписывает какую-то коммунистическую газету, а из ящика ее постоянно воруют – кому-то, видно, нечем зад подтереть. После обеда по бабкам пошла: у коммунистки была – газету отдала; у кошатницы – кильку кошкам принесла; у скандалистки – достала ей брошюру «Права потребителя», чтобы впредь права качала аргументированно.
К ужину вот до своей любимой бабульки добралась, до Элеоноры Георгиевны.
Да, Элеонору (бабу Лину) Аня любила. Она была единственной из подопечных, кто ее не раздражал. Остальные склочные, капризные, желчные, жадные – каждую копейку считают и норовят тебя в краже этой копейки обвинить. А баба Лина добрая, ласковая, приветливая и гостеприимная. Почему, интересно, такая милая женщина осталась одинокой? Ни мужа, ни детей, ни внуков. Даже помочь некому…
Аня позвонила еще раз, уже настойчивее. Уж не случилось ли что с бабулей? Все же старый человек, к тому же больные ноги, сахарный диабет и шумы в сердце. Вот если плохо старушке стало, что делать? «Скорую» вызвать неоткуда. Соседи, алкаши запойные, давно от своих телефонных точек отказались, а единственная приличная бабка, проживающая в подъезде, чужим дверь не открывает, даром что Аню сто раз видела и знает, к кому она ходит.
«Жаль, что нет сотового телефона, – подумала Анна. – Как бы сейчас пригодился!» Старый аппарат, который она за копейки купила в магазине подержанных товаров, находился в ремонте, а новый она себе позволить не могла… Собственно, чего лукавить? Она себе не могла позволить даже нового пальто, сапог или шапки. То, что на ней сейчас (драповая хламида с мутоновым воротником, дерматиновые боты, мохеровый берет), куплено в комиссионке и социальном магазине еще в прошлом году. Нищенка из коммуналки – вот кто такая Анна Железнова. Рвань и дрянь. По-другому ее и не называли. Ни мать-покойница, ни одноклассники, ни соседи, ни случайные знакомые, ни она сама… Только бабуля величала ее «девочка», «милая», «красавица»… А ведь Анна на самом деле почти девочка – только двадцать три стукнуло, почти милая – никому за свою жизнь ничего плохого не сделала, почти красавица – если причесать ее, приодеть да еще дать отоспаться… Ух какой бы Анна красавицей стала!
…Сумка с продуктами, до сего момента спокойно стоявшая на полу, накренилась – это большая банка сгущенки (любимое бабулино лакомство) упала набок и, повалившись, потянула за собой всю котомку. Аня наклонилась, чтобы ее перехватить, да так и застыла в полупоклоне…
Дверь оказалась незапертой!
В голове тут же пронеслось – такого не может быть! Баба Лина всегда запирает дверь. Всегда! Причем на три запора: на ключ, цепочку и щеколду. Аня даже считала это манией. Ну зачем, спрашивается, так баррикадироваться, если самое ценное, что есть в квартире, это холодильник «Днепр» 1970 года выпуска?
Но сегодня дверь была не заперта. Более того, она оказалась чуть приоткрыта. Совсем немного, Аня этого сначала и не заметила, но теперь, прислонившись лицом к дерматиновой обивке, увидела щель. Из нее пробивалась узкая полоска света и слабый запах квартиры. Аня очень хорошо его помнила, потому что он, этот запах, был неповторим. Дома других старух пахли либо пылью, либо сыростью, либо хлоркой, либо кошачьей мочой. И только Линина квартира была пропитана неожиданно-прекрасными запахами: дорогой кожи, элитных сигар, терпкого вина и еще чего-то неуловимого… И как ни пыталась Анна уговорить себя, что ей это только чудится, ничего не получалось – она была уверена, что именно так пахнет во дворцах.
Бабулина халупа источала аромат роскоши!
Аня присела на корточки, сунула указательный палец в щель и немного приоткрыла дверь. Света стало больше. Зато запах исчез, будто выветрился.
Через образовавшуюся щель Аня смогла разглядеть узкую, устланную домотканой дорожкой прихожую: одностворчатый шкафчик в углу, тут же ящик для обуви, рядом тот самый табурет, на котором баба Лина любила сидеть, поджидая свою Анечку, на стене мутное зеркало, и дверь в самом конце коридора, которая вела в шестиметровую кухоньку… Вот у этой самой двери Аня и увидела Элеонору Георгиевну…
Она лежала на полу спиной к прихожей. Ее худенькие плечи, обтянутые вязаной шалью, были приподняты, словно она пожимает ими. Голова низко опущена на грудь, виден только седенький пучок на затылке. Ноги в коротких валеночках (у нее всегда мерзли ноги!) поджаты под себя.
– Бабуля, – шепотом позвала Аня и бухнулась на колени. – Баба Лина…
Элеонора Георгиевна не пошевелилась.
Аня, не вставая с коленей, на четвереньках поползла к лежащей на дощатом полу старушке. Расстояние до нее было метра три, но у Анны все никак не получалось его преодолеть. Ей казалось, что ползет она очень быстро, так быстро, что штаны на коленях изорвались вдрызг, но добраться до разнесчастной кухонной двери у нее не получалось…
Наконец Аня приблизилась к сухонькому телу так близко, что смогла дотянуться до острого старушечьего плеча. Аня обхватила его ледяными пальцами, потрясла, потянула на себя…
– Бабулечка, вставай, простудишься, – зашептала Аня, приблизив губы к прикрытому седыми прядями уху. – Вставай же…
И резко дернула Элеонору Георгиевну на себя.
Тело старушки перевернулось и с глухим стуком шмякнулось на спину.
Аня отпрянула. Она увидела пустые глаза, скрюченные пальца, перекошенный рот. Глаза, пальцы и рот мертвого человека.
Бабуля умерла!
Не может быть! Почему? Как же теперь она, Аня, будет жить без Элеоноры Георгиевны? Кто, кроме бабы Лины, назовет ее «девочкой»? Кто угостит вареной сгущенкой? Кто расспросит, пожалеет, посоветует?
Аня заскулила, неумело гладя старушку по мягким, как пух, волосам, по сухоньким плечикам, по морщинистым рукам. Она склонилась над ее бледным лбом, чтобы поцеловать на прощание, как вдруг замерла… Она увидела нож, торчащий в плоской, почти девичьей груди Элеоноры. Нож? Аня не верила своим глазам. Что может делать он в груди безобидной старухи? И ладно бы ширпотребовский кухонный нож или самопальный тесак, но тот, что торчал в Элеонориной груди, был совсем другой породы. Аристократ! Красавец! Произведение искусства! Элегантная рукоятка из желтого металла, выполненная в форме обвитого змеей дерева. Крона (навершие ножа) облита зеленой эмалью, тело змеи так искусно обработано алмазом, что каждая чешуйка сверкает, а ее преувеличенно большие глаза переливаются драгоценным блеском – каждый из них был не чем иным, как камнем, похоже, изумрудом. Единственное, что портило красоту кинжала, – это кровь, капли которой попали на сверкающее тело змеи…
Значит, баба Лина не умерла – ее убили! Аня от ужаса всхлипнула и резко отползла от тела. Убили! Безобидную старую женщину зарезали антикварным кинжалом! Такого не бывает!
Аня все пятилась, быстро перебирая ногами, и никак не могла оторвать взгляда от загадочно сверкающего змеиного глаза на рукоятке кинжала. Наконец она ткнулась спиной во входную дверь. Добралась! Теперь бежать отсюда. Скорее! Аня начала медленно подниматься с коленей, она почти их разогнула, даже успела вцепиться в ручку двери, не успела только покинуть квартиру, так как в тот миг, когда она собралась это сделать, тишину разорвал пронзительный телефонный звонок.
Сердце Ани содрогнулось и ухнуло в пропасть. Не может быть! Этого не может быть! В квартире нет телефона! Но откуда тогда такой трезвон? Слишком громкий, чтобы раздаваться из другой квартиры. И слишком настойчивый, чтобы его проигнорировать… Как загипнотизированная, Аня пошла на звук, осторожно продвигаясь в сторону комнаты.
Телефон стоял на тумбочке в самом углу спальни. Такой же старый, как все здесь: мебель, ковры, книги. Дряхлый телефон на дряхлой тумбочке. Только раньше его не было. Или был, но хозяйка его прятала. Вопрос – зачем?
Дрожащей рукой Аня подняла трубку.
– Алло, – хрипло произнесла она. – Алло.
– Элеонора Георгиевна? – прошелестел кто-то на другом конце провода. Неясно, мужчина или женщина.
– Нет.
– А можно ее? – вкрадчиво попросил голос.
– Нет.
– Почему?
– Она умерла, – выдохнула Аня в трубку, после чего рухнула на пол, потеряв сознание.
Ева
Ева припарковала свой огромный черный джип у самого подъезда. Она всегда так делала, ей было плевать на то, что ее внедорожник перекрывает проезд другим машинам, пусть где хотят, там и проезжают, а она не намерена пачкать свои роскошные сапожки в грязи.
Она выбралась из автомобиля, включила сигнализацию и, прежде чем войти в подъезд, привычным жестом погладила хромированный бок своего джипа. Ева его обожала. Пусть ей все твердили, что эта махина не для нее, что такой элегантной утонченной даме больше подойдет «Инфинити», «Порше», «Ягуар», «Лексус», но она была на сто процентов уверена, что мощный черный «Ренд Ровер» именно ее автомобиль. А все эти «Порши» и «Ягуары» созданы для глупых блондинистых сучек, скороспелых жен нуворишей, которые ни черта не понимают в жизни. Ева и сама была блондинистой сучкой (пардон, сукой, отпетой сукой), но далеко не глупой. С такими мозгами, как у нее, можно поступить в престижный институт, защитить диссертацию, сделать карьеру, но Ева не собиралась тратить свою молодость на такие глупости… Она и без аспирантур знала, как добиться успеха в жизни. Главное, не расслабляться: не показывать своих страхов, опасений, слабостей, еще надо уметь врать, изворачиваться, бить по больному, не брезговать подлостью и быть всегда красивой. Все! Больше умной женщине никакие навыки не нужны, кроме разве что досконального владения техникой секса…
Вот чем-чем, а этой техникой она владела в совершенстве. Ева знала, как раззадорить, соблазнить, ублажить мужчину. Еще знала, как вытрясти из раззадоренного, соблазненного, ублаженного большие деньги. Все, чем она владела, за исключением квартиры, доставшейся ей от бабки, – брюлики, гардероб, машина, техника, новый бюст, – Еве подарили ее козлики (так она называла своих любовников). Мужчины Еву боготворили. За магнетизм, сексуальность, раскрепощенность, за стиль, красоту, стервозность наконец. Но особенно, конечно, за красоту. Ева была не просто хороша собой, она была прекрасна… как скандинавская богиня. Высокая, длинноногая, с копной платиновых волос и васильковыми глазами, она неизменно вызывала восхищение. У нее было много романов, каждый из них принес ей немалую выгоду, но ни один не закончился свадьбой. И не потому, что ей не предлагали выйти замуж, отнюдь… Просто Ева терпеть не могла условности, ненавидела ограничения и, что греха таить, презирала мужчин. К женщинам она, впрочем, тоже особой симпатии не питала, но дело не в этом…
«Зачем нужен брак? – недоумевала она. – На кой черт? Чтобы какой-то козел посадил тебя в клетку, пусть и золотую, и требовал послушания, верности, уюта в доме и отчета обо всех тратах». Нет, Еву такая жизнь не привлекала…
Ей тридцать один. Хороший возраст, самый лучший: еще ничего не висит, не морщится, не седеет, не выпадает, но уже пожила, уже личность. И капиталец нажит не слабый. Еще пару годков, и можно будет послать всех этих разновозрастных богатых козлов к чертовой матери, открыть свое дело и зажить припеваючи, снимая себе на субботние вечера юных кобельков…
Ева вошла в подъезд, поигрывая ключами, прошествовала к лифту. Мимо нее, привычно бурча ругательства, просеменила соседка – генеральша Астахова, старая грымза, единственная оставшаяся из прежних жильцов. Остальных расселили ушлые бизнесмены, возжелавшие жить в центре, выкупив у отставных вояк их обветшалые хоромы. Из старой гвардии только Астахова тут живет да сама Ева, генеральская внучка.
– Проститутка чертова… Опять свою тачку посередь дороги поставила, – прокаркала Астахова, выглядывая на улицу. – Сколько ж можно повторять…
– Иди в жопу, старая карга, – лениво сказала Ева, заходя в лифт.
Еву забавляла старухина ненависть и ее вечное ругательство «проститутка чертова», будто сейчас кого-то такими словами обидишь. Тем более что проституткой Ева не была никогда. Профессиональная любовница, вот как она себя называла. Любовница! А не какая-то там шалава, пусть и высокооплачиваемая…
Лифт поднял Еву на второй этаж. Она вышла на вылизанную приходящей уборщицей лестничную клетку, подошла к двери своей квартиры, отперла ее и вошла, с удовольствием вдыхая привычный запах отчего дома. Как же давно она здесь не была! Целых три дня… Да, Ева тосковала по своей милой квартирке, как другие тоскуют по родителям, детям, мужьям, и совсем не могла спать вне своей спальни, поэтому она редко оставалась у любовников больше чем на сутки. В этот раз пришлось сделать исключение. Уж больно козлик был щедр… И шубку из шиншиллы подарил, и сумочку «Луи Вьюитон», и сережки с изумрудами, их, правда, придется вернуть в магазин – изумруды Ева терпеть не могла, но это, в конце концов, мелочи…
Она вошла в кухню, бросила на пол новое манто, включила любимый диск «Бах и звуки океана», налила в рюмку пятьдесят граммов перцовки, залпом выпила, занюхала комнатной орхидеей. Если бы кто-то из знакомых увидел, как светская львица Ева Новицкая хлещет плебейскую настойку, да еще и не закусывая, не поверил бы своим глазам, потому что госпожа Новицкая всегда пьет только коллекционное шампанское. На самом деле Ева его терпеть не могла, но, несмотря на отвращение, пила, и не только для имиджа, а еще и потому, что крепкие напитки кружили голову, «шипучка» же позволяла оставаться трезвой.
Налив в стопку еще немного настойки и прихватив со стола задубевший кусок медового кекса, Ева отправилась в гостиную. Там, удобно устроившись на мягком диване, она одним глотком выпила перцовку, закусила сдобным сухарем, после чего с удовольствием осмотрелась. Хороша у нее квартирка, ничего не скажешь! Шикарная «трешка» в старинном доме, с эркером, высоченными потолками, настоящим дубовым паркетом и даже колоннадой. Конечно, в эту стодвадцатилетнюю старушку пришлось вложить кучу денег (одна замена труб и батарей во сколько встала, не говоря уже о реставрации паркета и новых окнах!), но результат того стоил… Честное слово, стоил! Квартира теперь была чудо как хороша… И, самое главное, не похожа на все эти однотипные модерновые хаты в стиле хай-тек, напичканные пластиком, винилом, стеклом и уродскими светильниками. Евина квартира была другой: на стенах ткань, на полу дуб, на потолке лепнина с позолотой, вся мебель из натурального красного дерева, а аксессуары из бронзы или антикварного фарфора…
Даже страшно подумать, что когда-то она хотела весь этот хлам (тогда она еще не видела разницы между старьем и стариной) выкинуть на помойку… Было это семь лет назад, когда Ева только-только стала полновластной хозяйкой этой шикарной, но жутко запущенной квартиры и не знала, с чего начать, дабы привести ее в божеский вид. «Все выкину, – думала она, сдувая пыль с пузатого херувима, что стоял на жутком комоде в углу гостиной, – все подчистую, а вместо этого безобразия поставлю шкаф «Стенли» и кровать с водяным матрасом». Помнится, она даже вытащила из квартиры журнальный столик с гнутыми ножками и собралась нести его на помойку, но, на счастье, по дороге ее перехватил какой-то чудной очкастый старик и предложил за него немыслимую сумму в долларах. Ева, естественно, не продала, она всегда была девушкой практичной, вместо этого она отправилась к знакомому антиквару, который оценил кривоногий столик в два раза дороже.
С того памятного дня прошло больше семи лет, но до сих пор Ева помнит, с каким восторгом она вернулась в свою захламленную квартиру, с какой нежностью пробежала пальцами по лакированной поверхности комода (середина XVIII века, как оказалось), с каким трепетом стерла пыль с херувима, с какой неожиданной радостью осознала, что все эти вещи, принадлежащие некогда русским аристократам, теперь ее, и с какой непоколебимой уверенностью решила – она с ними никогда не расстанется!
Слово свое она сдержала: ни одна мелочь, даже самая бросовая (паршивенькое начало XX века), не покинула ее квартиры. Даже глупая конфетница из горного хрусталя, которой она не очень дорожила, осталась стоять там же, где стояла всегда – на буфете. В принципе, и сам буфет ей не сильно нравился, уж очень был громоздок, но и его она не собиралась продавать. Не говоря уже о кривоногом столике, ее любимце, на котором так хорошо смотрелся белый ретротелефон…
Вдруг он зазвонил. Да так неожиданно громко, что Ева поперхнулась кексом, который машинально жевала.
– Вот хрень, – выругалась она сквозь зубы и, стряхнув с губ пахнущие медом крошки, взяла трубку. – Алло!
Ей никто не ответил. Из трубки доносилось лишь легкое потрескиванье и далекая музыка.
– Что за ё-кэ-лэ-мэ-нэ? – рявкнула Ева в мембрану. – Але!
Опять молчание. И когда Ева уже собралась бросить трубку, на том конце провода неожиданно отчетливо прозвучало:
– Старуха умерла!
Эдуард
Эдуард Петрович Новицкий, покряхтывая, влез в салон своей машины. Пыхтя и вытирая пот крахмальным платком, уселся. Поерзав на сиденье, принял удобное для его грузного тела положение, откинулся на спинку, закрыл глаза. «Надо худеть, – в очередной раз подумал он, – иначе до шестидесяти не дотянуть». На красоту фигуры плевать, не до красоты нынче, в его возрасте главное здоровье, которое, как известно, не купишь… К сожалению… Иначе у Эдуарда Петровича было бы самое лучшее, самое молодецкое здоровье, потому что он дьявольски богат.
– Куда едем, Эдуард Петрович? – мягко спросил водитель, повернувшись к боссу всем корпусом, он знал, что хозяин любит, когда ему смотрят прямо в глаза.
– Давай в контору, – буркнул Эдуард, расслабляя ремень на брюках. Ему тяжело было сидеть с утянутым брюхом, вот и расстегнул, чтоб дышалось вольготнее. – Потом вернешься за Каринкой, сводишь ее к массажисту.
Каринкой он звал свою любовницу Каринэ, королеву красоты Армении, приехавшую в столицу дружественной России для того, чтобы стать звездой. Звездой она, понятное дело, не стала, в Москве таких королев пруд пруди, зато отхватила себе богатого, доброго, а главное, совсем не требовательного любовника. Единственное, на чем настаивал Эдуард, так это на порядочности: то есть не красть, не врать, не изменять. Еще не пытаться «залететь» и не требовать регистрации отношений. Хочешь детишек и штампик в паспорте – ищи другого, а он в этом не помощник: слишком стар и слишком мудр, чтобы поверить в то, что голозадая молодуха полюбила его за красивые глаза, а не за счет в цюрихском банке… К тому же Эдуард уже был когда-то женат (супружница его, к сожалению, умерла молодой), и дети у него имелись (эти, неизвестно, к счастью или к сожалению, живы, здоровы), но ни жена, ни дети не сделали его настоящим семьянином. Он всегда был одиночкой. Волком-одиночкой! Вульфом – именно такое «погоняло» дали ему на зоне и именно так (за глаза, конечно) его называли до сих пор.
Сидел Эдуард Петрович три раза. Первая ходка была по малолетке, вторая уже в зрелом возрасте, третья сразу за второй. Освободившись в последний раз, Вульф поклялся себе больше не попадаться. Клятву сдержал, хоть для этого и пришлось пойти на пару заказных убийств.
Когда он сидел во второй раз, умерла жена, и дети, пацан и девчушка, остались на попечении его матери, женщины бескомпромиссной, волевой, властной, именно она запретила ребятам видеться с отцом, потому что такой папаша, по ее же словам, детям не нужен. И дети согласились, они соглашались со всем, что вдалбливала им бабка… Эдуард вспомнил, как попытался однажды поговорить со своей дочерью. Было это давно, девчушке только-только исполнилось двенадцать, а он всего месяц как «откинулся» второй раз. Эдуард подошел к девочке, когда она возвращалась из школы (было двадцать пятое мая, последний звонок, и малышку, помнится, нарядили в банты и парадную форму), сказал, что он соскучился, хочет чаще ее видеть, что, несмотря ни на что, любит их с братом и мечтает с ними воссоединиться… И что же ответила на это его малолетняя дочура, его любимая, дорогая девочка? А девочка ответила так: «Ты вор и убийца. Я тебя ненавижу!» И потом еще добавила, что если он попробует подойти к ней еще раз, она вызовет милицию и скажет, что отец пытался ее украсть…
Эдуард Петрович больше с дочкой не виделся. И с сыном тоже: его мамаша, узнав о той встрече, срочно приняла меры – отправила детей на все лето в лагерь отдыха.
А по осени Вульф опять загремел в тюрягу.
Чудны дела твои, господи! Всего двадцать лет назад он был вором и убийцей, а теперь солидный бизнесмен, глава концерна «Голд-трейд», миллионер, меценат и, что самое чудное, кандидат экономических наук…
Эдик покрутил перстень на толстом безымянном пальце (золото, бриллианты, большой изумруд в центре), он любил его крутить, чтобы полюбоваться игрой камней, но делал это только наедине с собой, поскольку стоило повернуть печатку, как под ней тут же обнаруживалась татуировка. Сделал ее дурачина по молодости, а теперь прикрывай… Конечно, можно ее вывести, как он уже вывел три наколки: на груди, плече, запястье, но на пальце, говорят, особенно больно, а боли Эдик боялся…
– Эдуард Петрович, – подал голос шофер Шурик, – вы не забыли про сегодняшнюю поездку к врачу?
– Помню, – скупо улыбнулся Вульф. – Только не уверен, что поеду…
– Карина побьет дома все вазы, если узнает…
Эдуард расхохотался – Шурик прав, Каринка переколотит в особняке всю керамику, узнав, что ее любовник отказывается делать себе липосакцию, на которую она его месяц уговаривала. А началось все, когда она узнала, что Эдик решил похудеть при помощи диеты. Кто в наше время голодает, кричала она, выкидывая в окно его завтрак (черствый рогалик, яблоко и тарелку шпината)! Только фанатики, дураки и бедняки! Богатые же люди, желающие похудеть, идут к пластическому хирургу, который под наркозом удаляет лишние жиры за пару часов! Три штуки баксов – и ты строен, как кипарис! Заодно и мне нос укоротим…
Поначалу Эдик с любовницей согласился. Хорошая же идея! Вшивые три штуки и пара часов безмятежного сна, зато какой результат! Но потом, когда увидел по телевизору, как проходит эта операция (оператор, снимавший ее, хлопнулся в обморок, не дождавшись окончания), категорически отказался идти на такие муки. На них способны только женщины и артисты! Нормальный мужик такого издевательства над собой не выдержит… Но Каринка не отступала, с истинно восточным упорством она изо дня в день превозносила возможности современной пластической хирургии, перемежая восторженные речи упреками в трусости и заверениями в том, что худым она будет его любить еще сильнее.
В итоге Эдик сдался: пообещал сходить на консультацию к специалисту. Завтра же. И вот уже завтра наступило, а идти что-то не хочется…
Черт побери! Неужели в начале XXI века ученые так и не придумали ничего лучше, чем изуверская операция? Неужто для того, чтобы сбросить каких-то сорок килограммов, надо либо жрать траву и с утра до ночи колбаситься в тренажерке, либо ложиться под нож хирурга-пластика? Похоже, что так, ведь ни кодирование, ни биодобавки, ни массаж Эдуарду Петровичу не помогали…
От грустных мыслей о лишнем весе его отвлек телефонный звонок. Эдуард Петрович, сопя, словно гайморитчик, полез в нагрудный карман за мобильным, достал его и, не глядя на определитель, поднес его к уху.
– Да, – рыкнул он в трубку.
– Эдуард Петрович? – вкрадчиво спросил некто на другом конце провода.
– Я самый. Что вам?
– Мне ничего… – сдавленный смешок. – Просто я хочу сообщить вам нечто важное…
– Короче, – гаркнул Эдик, теряя терпение.
Повисла недолгая пауза, потом тот же вкрадчивый голос торжественно произнес:
– Старуха умерла!