Jonás y la ballena rosada
© José Wolfango Montes Vannuci, 1987
© Белецкий С. Б., перевод на русский язык, 2024
© Оформление, Livebook Publishing LTD, 2024
Дизайн обложки Meethos
* * *
Глава I
В один из дней, когда все идет наперекосяк, я осознал, что причина всех моих невзгод – моя жена. Она виновата в моем затяжном унынии, в появлении лысины, в нашей пресной сексуальной жизни, моем профессиональном крахе, свирепом кашле и полном безволии.
По натуре я человек пассивный. Даже обнаружив источник всех своих бед, я ничего не предпринял. Я надеялся на судьбу. Всякий раз, когда жена не возвращалась вовремя с работы и раздавался телефонный звонок, я подходил к аппарату с замиранием сердца. Мне было страшно и одновременно жутко хотелось услышать: «Талия погибла в ДТП». Пару мгновений я представлял себя вдовцом, принимающим соболезнования от разряженных в траур дам. Своим возвращением Талия лишала меня заветной мечты об освободительных похоронах. Каждый вечер она приходила домой целая и невредимая, словно курсирующий по расписанию прогулочный катер. Пришлось смириться с ее бессмертием. Из всех жителей Боливии Талия в наименьшей степени рискует попасть в аварию. Преодолев страх перед вождением, она превратилась в единственного известного мне автолюбителя, который следует сигналам светофора, сбавляет скорость, проезжая мимо школ и детских садов, не покидает правой полосы и выполняет все требования предписывающих знаков. Она из тех женщин, встречаться с которыми на дороге я ненавижу. Они едут впереди со скоростью ровно сорок километров в час и задерживают весь поток. Нет такой страховой компании, которая отказала бы им в страховке.
Неуязвимость Талии к авариям не мешала моему воображению обрекать ее на смерть от внезапных болезней. Я специально разобрался в патологии некоторых из них. Самой совершенной была та, что поразила жену одного приятеля. Имя этому чуду аневризма. При ней растягиваются и ослабевают сосуды, например такие крупные, как аорта. Болезнь выбирает молодых. Несчастные годами живут, не подозревая о хрупкости своих кровеносных путей, и в один прекрасный день их внезапный разрыв оборачивается мягкой и безболезненной смертью. Недуг, о котором можно только мечтать, достойный хвалы. Жена приятеля была погребена с улыбкой умиротворения на губах, более сдержанной, чем плохо скрываемый радостный оскал мужа. Аневризма не отбирает красоту, что должно утешать дам. Если бы женщины могли выбирать финал, многие предпочли бы именно такой. Думаю, сон Белоснежки был вызван именно расширением артерий.
Вплоть до сегодняшнего дня я надеялся, что судьба преподнесет мне на блюдечке блаженное вдовство, пока Ликург, коллега по адвокатскому ремеслу, не открыл мне глаза на невиновность Талии.
– Никакой оригинальности! Ты как мои клиенты. Все без исключения винят в своих бедах жен. Они приходят сюда в офис и просят помочь с разводом. Те, что порешительнее, сами бросают супруг и нанимают меня защищать их интересы в суде. Спустя годы выясняется, что, отделавшись от благоверных, никто из них жить лучше не стал – они продолжают барахтаться все в том же дерьме.
Он говорил с таким знанием дела, что убедил бы любого. Меня же его слова не впечатлили. Мы вместе учились в университете. Ликург был худшим студентом на потоке. Когда он сдавал итоговый экзамен, зал был полон любопытствующих. Публика пришла в надежде повеселиться над грандиозными глупостями. Никто не ушел разочарованным. Ликург не истолковал правильно ни одного закона. Гадалка, раскинувшая карты таро, менее изобретательна в ответах, чем Ликург, читающий кодекс. За годы учебы он прибегал к любым средствам, лишь бы сдать экзамен: списывал у соседа по парте, заискивал перед преподавателями. В профессии потребовалось меньше ловкости. В деле недостаток знаний он компенсировал хитростью и пренебрежением этикой – качествами, которые излечивают и гримируют самое дремучее невежество.
Закрыв глаза на недостатки Ликурга, в душе я согласился с его критикой. Обвинять жену в своих проблемах было верхом эгоизма и безрассудства. Однако дух противоречия заставил меня возразить:
– Ты же не станешь отрицать, что, если бы ты был женат на Катрин Денев, то жизнь казалась бы тебе намного интереснее.
Ликург разочарованно вздохнул, как если бы я был ребенком с задержкой в развитии. Он отвел взор в сторону и подпер подбородок руками, попытавшись занять задумчивую стоическую позу. Не справившись с ней, он решил изобразить глубокомысленный взгляд. Его глаза умеют выражать жадность, недоверие, подобострастие, растерянность или панику, но не интеллект. Им не хватает огня, это два погасших уголька.
– Даже женитьбой на королеве шлюх из святейшего вавилонского борделя ты не решишь своих проблем. Ты переживаешь не из-за женщин. Стоит на тебя взглянуть, как становится ясно, откуда твое беспокойство. У тебя кризис тридцатилетия. Классический случай.
– Не хотелось бы тебе возражать, – ответил я. – Но мне уже давно перевалило за тридцать. Мне уже тридцать три.
– Это сути не меняет. К одному он приходит в двадцать восемь, к другому – в тридцать пять.
– А к кому-то и в семь лет, как ко мне. Я был акселератом. Климактерическим ребенком. Коклюш приключился у меня одновременно с радикулитом, – ответил я.
– Сколько ни смейся над моими словами, все равно не поможет.
– Простите, доктор, но я не пойму вашего диагноза. Что за напасть свалилась на меня в тридцатый день рождения?
– Ты еще не заметил? Встретить тридцатилетие – самое большое несчастье. С этого времени ты больше не можешь кутить с чистой совестью. На этом заканчивается праздник жизни. Теперь ты взрослый человек, приятель. Такой же, как лысые старики, толстопузы и реакционеры, которых ты когда-то презирал.
Слова Ликурга прозвучали смертным приговором. С тех пор я не чувствовал себя беззаботным студентом, как раньше. Если существует четкая граница между юностью и взрослой жизнью, то Ликург подтолкнул меня преступить ее. По другую сторону было отвратительно. Там возраст свыше тридцати представлялся неприличным. Когда кто-нибудь допытывался, сколько мне исполнилось, я увиливал от ответа или бессовестно занижал цифру. Меня только что выставили из пристанища молодых. Я изгнанник. Ненавижу мир взрослых. Еще вчера от меня не требовали ни успеха, ни банковских счетов – я слыл перспективным молодым человеком.
Сейчас же, наоборот, никому в голову не придет сказать: «Это выдающийся юноша. Не будем к нему строги – из него еще выйдет толк». Те, кто предрекал мне триумф, сейчас требовали от меня дивидендов в форме свершения своих предсказаний, будто они вложили в меня капиталы. Если бы раньше я колебался с выбором профессии, прыгал с одной работы на другую, то друзья пришли бы на помощь с советами, кампаниями моего спасения, родственники раскошелились бы на психиатра. Тебе исполняется тридцать, и все – ты пропащий человек. Никто за тебя гроша ломаного не даст. Принимаешься за поиски работы, и компании требуют эту нелепую хронологию под названием автобиография. А что, если кто-то не догадывался все это время протоколировать свои достижения? Придется склонить голову перед двадцатидвухлетними кандидатами, начавшими собирать почести с колыбели. Все потому, что мир полон вундеркиндов – гениев, которые в младенчестве были живой пропагандой пользы детского питания, чемпионами в использовании горшка, а в восемнадцать лет били рекорды по IQ в европейских университетах. А чем занимался тем временем я? Пока другие расширяли свои послужные списки, я, по всей видимости, пребывал в спячке. Тот, кто думает, что профессиональную несостоятельность компенсирует успех на любовном поприще, заблуждается. Если раньше, в юности, ты мог обрадовать девушку пластинкой Хулио Иглесиаса, то сегодня она лишь благосклонно улыбнется в ответ на вынутые тобой из кармана кольца с брильянтами. Она способна быстрее ювелира отличить настоящее золото от фальшивого и драгоценные камни от дешевок.
Хотите верьте, хотите нет, но среди этой дисгармонии я позволил себе роскошь влюбиться. Влюбиться платонически, чрезмерно, мучительно и, наверное, неприлично – одним словом помешаться. Страсть разгоралась медленно – от пяток до макушки. Муки я сносил молча, возможно, причиняя их себе самостоятельно. Любовь развивалась в моей душе, подобно тому как некоторые восточные принцы принимают яды в малых дозах для приобретения иммунитета к ним. Так я и поступал со своей опасной девчонкой. Сначала я наслаждался ею на расстоянии, в минимальных дозах. Было приятно. Затем моя фантазия осмелилась на большее. В итоге я проглотил ее полностью, и она жила у меня внутри как влюбленный солитер. Я назвал ее Музой, чтобы вырвать у реальности. Это имя ей не подходило, поскольку никакого художника она не вдохновляла. Самую сильную реакцию, которую она вызывала, была моя продолжительная эрекция. Это возбуждение заставляло меня страдать и приводило в отчаяние. Из-за него я постоянно был не в себе, ходил неряшливый, с помутневшим рассудком, словно меня поцеловала паучиха, яд которой усыпляет и умертвляет.
Ликург заметил мое состояние и спросил:
– Ты что, траву куришь?
– С чего ты взял? – спросил я, прикинувшись наивным.
– У тебя на лице какое-то идиотское выражение, – объяснил он.
Не моргнув глазом, я выдумал для него историю, но сначала предупредил:
– Только никому не рассказывай. Ты должен сохранить все в секрете, а то, если жена узнает, она отправит меня на небеса… Со мной произошла самая обычная история – у меня появилась любовница.
Свою воображаемую возлюбленную я наделил чертами, которые такому неандертальцу, как Ликург, кажутся идеальными. Я обрисовал ему одну из тех девушек, что сами платят за напитки в баре и, дабы не рисковать твоей репутацией, отвозят тебя на отцовской машине в мотель. Они не могут случайно забеременеть, поскольку пользуются сверхнадежными контрацептивами. А если те подводят, они делают аборт, не говоря тебе ни слова. Такая понятливая волшебница никогда не вынудит тебя бросить жену, потому что испытывает мистическое уважение перед семейным очагом. Эти добродетели дополняются подчеркнутой деликатностью, которая заставляет девушку держаться на периферии твоей жизни, быть всегда к твоим услугам и покорно ждать звонка.
Ликург залпом проглотил легенду о Музе, обнаружив сказочную наивность. Он даже не потребовал от меня рассказать, кто она. Дело в том, что он уважал рыцарские законы, согласно которым кавалер должен охранять честь дамы сердца. Вместе с тем, Ликург явно питал надежды выяснить из собственных источников, кто такая эта Муза. Вызов был настоящим искушением, поскольку я дал понять, что это девушка из моего ближайшего окружения, бабочка, притаившаяся в моем саду.
Мне доставляло удовольствие подпитывать его зависть и любопытство. Бывало, я заходил к нему в офис и, переводя дыхание, рассказывал:
– Не понимаю, как не умер от приступа. Провел весь день в мотеле в сорокоградусной жаре, да еще с миллионом градусов внутри.
– Я знал одного типа, у которого так случилось обезвоживание. Из комнаты его вынесли на носилках. Разве ты не знаешь, что в тропическом климате лучше всего заниматься любовью ночью?
– Понимаешь, родители Музы постоянно следят за ней. Она не может позволить себе остаться в мотеле на ночь.
– Не рассказывай сказки. Ни за что не поверю, что твоя Муза – девочка из приличной семьи.
– Зависит от того, что для тебя значит приличная семья.
– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, – объяснил он, хотя я все прекрасно понял. В снобизме Ликург превосходил рождественского гуся.
– По твоей шкале эта девочка категории А.
– Категории А? Там самые бесшабашные, – осудил Ликург, и позеленел, словно завистливый гном.
– Ошибаешься. На такой девочке ты женился бы не раздумывая, – возразил я.
– Жениться на твоих объедках? Эта Муза, должно быть, совсем распутная.
– Еще какая путная, я тебя уверяю.
– Давай начистоту. Ничего не скажу, если признаешься, что она подержанная. Какой у нее пробег? – спросил Ликург.
– Я не вру, новее не бывает. А сейчас давай сменим тему. Больше ни слова о ней.
– Утаиваешь от меня секреты? Разве я тебе не друг?
– Именно потому, что ты мой друг, не хочу говорить. Представь, что завтра я брошу Талию и женюсь на Музе. Мне не хотелось бы венчаться с девушкой, вся подноготная которой известна моим друзьям.
Разразившись таким признанием, я поднялся со стула, сделал глупое замечание по поводу погоды и сменил тему разговора.
Спустя несколько месяцев я раскаялся, что рассказал Ликургу о Музе. Случилось так, что за это время мой воображаемый роман превратился в настоящий, а выдумки стали правдой. Этот поворот событий заставил меня опасаться, что Ликург догадается, кто такая Муза на самом деле. Какая нелепость! Я сам побудил его раскрыть тайну, которая со дня на день может обернуться для меня катастрофой. Однако в тот день будущее предугадать было невозможно.
И без того дурное настроение окончательно отравил день рождения. Он свалился на меня как свинцовая гиря. Избежать торжества было невозможно. Все мои попытки забыть об этом дне провалились. Талия день за днем напоминала об именинах [1]. Мне хотелось попросить у времени амнистию, чтобы в ближайшие десять лет к моему возрасту не прибавляли ни года. Но в какое министерство направить прошение? Поскольку ответственного за течение времени не существует, мне остается лишь смириться или прибегнуть к какой-нибудь хитрости. Например, одна киноактриса, которой исполнилось пятьдесят два года, в ответ на вопрос о ее возрасте сказала: «Мне сорок двенадцать лет». Последую ее примеру. Буду говорить, что мне исполнилось «двадцать четырнадцать» или «десять двадцать четыре», или «ноль тридцать четыре» года. Может быть, изящнее признаться, что мне исполнилось тысяча минус девятьсот шестьдесят шесть лет? Или представить свой возраст в виде логарифма?
Праздные размышления о времени угнетали меня часами. Глупые мысли. Псевдоинтеллектуальная смесь под соусом из Эйнштейна и Ницше. Вокруг меня царил беспорядок. Но я не обращал внимания на хаос. По дороге в лицей моя машина заглохла на оживленном проспекте Каньото. Образовалась пробка. Я оставил автомобиль и продолжил путь пешком. Опоздав на занятие, я безучастно и сухо продиктовал урок. Хорошо, что никто в лицее не подозревал о моем дне рождения. Худшим, что я мог сегодня услышать, было бы: «Поздравляю».
Ликург заехал за мной под вечер. В это время я уже очнулся от апатии. Да и кто не вернулся бы к жизни? Миг, когда ученицы женского лицея покидают школу, чудесен. Двери открываются, и на улицу устремляются сотни девочек в белоснежной школьной форме, словно колышущиеся на воде лотосы, – они разбредаются, освещая все на своем пути, как будто каждая несет в руке зажженную свечу.
Ликург задумчиво сидел за рулем и не двигался. Его стопор был вызван не поэтическими фантазиями и не пробкой, а наслаждением от созерцания школьниц, невозможностью оторвать нахальный взгляд от их грудей, лобков, задов.
Ко мне подошла рыжеволосая Ракель, ученица выпускного класса.
– Учитель, я не дам вам исчезнуть, не поговорив со мной.
– Поговорим завтра.
– Завтра одноклассницы не дадут вам проходу, и я так и не поговорю с вами.
– Я найду для тебя время.
– Не будьте занудой. Выслушайте меня.
– Выкладывай быстро и по делу. Представь, что отправляешь телеграмму.
– Я провалила историю. Так?
– Так.
– Вам не кажется, что я заслуживаю второго шанса?
– Не заслуживаешь.
– Ради бога. Вы слишком жестоки.
– Я справедлив. Никому еще не ставил более заслуженную двойку, чем тебе. Ты даже не знаешь, кто открыл Америку.
– На контрольной я просто не могла вспомнить. И вообще, зачем спрашивать о таких далеких событиях? Кому интересно, что произошло пятьсот лет назад?
– Государство платит мне за то, чтобы я учил тебя этим глупостям.
– Я на самом деле все выучила, просто запуталась.
– Ты слишком часто все путаешь.
– Вы ошибаетесь. Обычно я уверена в себе, но когда передо мной энергичный и привлекательный мужчина, у меня дрожат коленки.
Конечно же, она меня подкупила таким ответом. Ликург посчитал своим долгом сунуть нос в это дело и заступиться за нее. В итоге я пообещал, что разрешу ей переписать контрольную.
Не успел улетучится запах дешевой туалетной воды Ракель, как Ликург выдвинул предположение:
– Мы только что говорили с Музой. Не так ли?
– Не говори глупостей, – ответил я.
Ликург не спешил заводить двигатель. Шумный поток машин двигался сбоку. Последние ученицы прощались со мной.
– Я не двинусь с места, пока не узнаю, кто Муза.
– Ты ищешь в неправильном месте. Поехали, давай.
– Подозреваю, что это Ирма, та, с феноменальной задницей.
– Это не она.
– Жанин, баскетболистка.
– Жанин лесбиянка, – ответил я и добавил оживленно: – Ликург, ты что, думаешь, я извращенец, который способен соблазнить невинную школьницу?
– Уверен, ты способен и не на такие гнусности.
Глава II
По дороге домой я молил судьбу, чтобы какой-нибудь тщеславный военачальник совершил очередной государственный переворот, провозгласил комендантский час и запретил собрания более чем трех человек. Мятеж спас бы меня от поздравлений и назойливого внимания.
Все то время, что я знаю Талию, не перестаю ей объяснять: «Терпеть не могу дни рождения. Меня бесят похлопывания по спине» [2]. На самом деле, без преувеличений. Именины меня угнетают. Наталкивают на мысли о самоубийстве. Гости напоминают родню, собравшуюся на поминках, чтобы почтить мою память. Супруга, однако, в упор не замечает моих чувств. Сойди я с ума, она вывела бы меня задувать свечи в смирительной рубашке. Заявления об отказе справлять день рождения не принимаются. Талия всегда выворачивает мои слова наизнанку. Она считает, что за возражениями кроется тайное желание пышного праздника. В результате жена устраивает его мне тайком. Особенность таких спонтанных торжеств в полном отсутствии импровизации. Они совсем не удивляют. С утра я натыкаюсь на спрятанный в шкафу торт, плавящийся от жары, и невольно подслушиваю секретные телефонные переговоры, которые жена ведет со своими родителями и друзьями. В итоге, когда я прихожу с работы, дом полон гостей, они распивают мой виски, дымят сигарами и изощряются в шуточках в мой адрес. Меня остается лишь заколоть и подать на стол, как пасхального ягненка.
В этом году Талия пошла на уступки, отказавшись от массовых напоминаний о моих именинах. Она решила рискнуть и положиться на память моих друзей.
Жена встречает меня у входа.
– Привет, дорогой! Как дела, Ликург?
Нетерпеливой, хрупкой и меланхоличной Талии присуще своеобразное изящество, которое раньше наполняло меня гордостью, но сейчас я практически перестал его замечать.
Она бормочет что-то невнятное.
– Что ты говоришь? – переспрашиваю я.
– Ты задержался. Мы так давно тебя ждем, – повторяет она нерешительно.
– Мы с Ликургом заехали в парк. Выпили пива. Я не подозревал, что ты меня ждешь.
– Не прикидывайся дурачком. Ты знал, что мы приготовим для тебя ужин-сюрприз.
– Откуда мне было знать, что вы устроите ужин-сюрприз? Ведь вы планировали его тайком.
– Уверена, что ты догадывался, иначе не опоздал бы. Не выкручивайся. Ты пошел в бар специально, чтобы позлить нас, – обвиняет меня Талия.
– Не слишком ли многого ты от меня требуешь? Разгадать твои планы и примчаться на прием, о котором меня никто не предупреждал?
– Ты оправдан. Но постарайся быть приветливым с мамой и папой.
– Пришли только они?
– Еще тебя ждут Эстебан с женой. Как ее там, Роза? – интересуется Талия.
За все пять лет семейной жизни на моем дне рождения не было так мало гостей. Представляю, как спустя годы мы с Талией останемся в одиночестве и, сидя в полумраке, словно две престарелые совы, будем любоваться замороженным тортом. Отсутствие гостей меня ужаснуло. Ну как меня понять?
Мужчины меня обнимали, женщины целовали. Теща извинилась за опоздание своих детей Пабло и Хулии. Пабло постоянно прогуливал семейные праздники. Он исчезал перед Новым годом, Рождеством, годовщиной свадьбы своего отца и Иры, перед Первым мая, равно как и Днем святых невинных младенцев Вифлеемских [3]. «Во время карнавала нельзя отыскать две вещи: пиво в магазинах и Пабло дома», – любила повторять Ира, его мачеха. В то время как отсутствие Пабло поддавалось прогнозированию, его появление предсказать было невозможно. Совершенно неожиданно он возникал на диване со стаканом кампари в руке и рассказывал сказки о своем новом бизнесе или, абсолютно измотанный, приходил в себя после бегства от судебных приставов, вооруженных десятком постановлений на его счет, одним словом, ставил честь семьи под удар. Хулия не имела привычки пропускать праздники, но всегда являлась с опозданием и в окружении толпы друзей, которые с волчьим аппетитом уничтожали все угощения, от чего хозяева чувствовали себя скрягами, пожалевшими зажарить на ужин быка.
Я обрадовался приходу Эстебана, моего давнего приятеля. Мы дружили с юности. Вместе учились в школе и были основателями пафосного кружка под названием «Свет и знание». Тогда Эстебан был рослым, потливым, державшимся неестественно прямо перфекционистом, готовым к любой конкуренции. Пятнадцать лет спустя он представляет собой уважаемого гинеколога, укротившего свои потовые железы и всеми силами стремящегося к профессиональным свершениям на благо клиенток и общества. Однако стоит ему сделать пару глотков, как он расслабляется и становится приятным собеседником. Моя жена и тесть с тещей его обожают. Я его ценю и любил бы как брата, если бы не его маниакальная одержимость убедить нас с Талией завести детей. Отсутствие отпрысков в нашей семье кажется ему аномалией, попранием законов природы. Стоит мне отвернуться, как он наступает на Талию с нравоучениями, как убедить меня не скупиться на сперматозоиды. Стоит рядом появиться коляске, как он тычет в нее в надежде пробудить в нас желание использовать пестик и тычинку по назначению. Он решился бы на любую выходку, лишь бы увидеть Талию беременной. Уверен, Эстебан без раздумий подменил бы меня в роли, которую я, по его словам, выполнять ленюсь.
– С днем рождения. В этом году я вручу аисту ваш адрес. Ему давно пора к вам наведаться, – поздравил меня Эстебан.
– Спасибо. Аист детей раздает бесплатно. А вот с вами, докторами, я связываться боюсь. Вы берете так дорого, что детям впору рождаться с чеком в кулачке.
Шутка вышла неуклюжей. Никто, включая меня, не засмеялся. Я совсем неостроумен – когда шучу, готов сам заткнуть уши ватой.
Другой причиной отсутствия чувства юмора у гостей был голод. Не успела Талия пригласить к трапезе, как все ринулись в столовую, опрокинув пару стульев, разбив рюмку и чуть не раздавив домработницу Эмилию.
При взгляде на подносы с едой с трудом верилось, что ужин был импровизированным. Жаренное на вертеле мясо. Салат из пальмовых побегов, помидоров, зелени, свеклы, моркови и других ингредиентов. Рис трех сортов. Курица. Свинина.
– Мясо великолепно. Уже пару недель не ел хорошего. Это такой дефицит. Где ты его достала? – спросил Ликург у моей жены.
Талия не знала, что ответить. Ее нога ни разу не ступала в мясную лавку. Пополнение наших съестных запасов сводилось к звонку папе, чтобы сообщить, что холодильник опустел.
Патрокл удовлетворил любопытство Ликурга:
– Пришлось добраться до Ла-Гуардии. Мы проехали двадцать километров, чтобы достать пару килограммов филе. Настоящее безумие!
Патрокл врал: мясо, что мы ели, было из его холодильника. Мясной бизнес – одно из его последних коммерческих начинаний. О деле, которое ему казалось малодостойным, он предпочитал умалчивать. Патрокл разделял труд на высокий и плебейский. Он посвятил свою жизнь выращиванию тростника и импорту бытовой техники. Однако экономический кризис обескровил его предприятия. Крестьяне схлынули с плантаций на поля коки, принадлежавшие наркоторговцам. Рецессия вынудила Патрокла обратиться к единственному рентабельному сектору – снабжению продовольствием. Благочестивому Патроклу было в самый раз открыть фабрику по производству церковной утвари, но вместо этого он вынужден торговать овощами и крупами. К своему стыду он угодил в одну нишу с метисами, стоящими за прилавками на рынке. С унылым видом он часто повторял: «Еще немного, и я скачусь до шашлыков на крыльце кинотеатра “Виктория”». Дочери трепетали от жалости к отцу, слушая его причитания. «Бедный, – думали они. – Чтобы содержать нас, он не отказывается ни от каких заработков и готов даже разводить собак».
Будучи этим вечером в менее доброжелательном настроении, чем его дочери, я спросил с недоверием в голосе:
– Вы ездили в Ла-Гуардию? Как непрактично. Не проще ли было достать мясо из холодильника?
– Ты же знаешь, я не захожу на склад с мясом. Он напоминает морг, и мне противно там находиться… Сегодня, когда я звонил администратору, не осталось даже потрохов, все запасы раскупили. Пришлось запылить ботинки – пробежаться по окрестностям в поисках мяса. Но я не жалуюсь на то, что вынужден охотиться на продукты. Сейчас мы все так живем.
Патрокл задрал подбородок и принял горделивый вид. Ему недоставало посоха и накидки из шкуры верблюда, чтобы сделаться библейским праведником. Он полагал, что никто не сомневается в его россказнях.
Весь вечер Патрокла было не унять. У него появилась возможность заняться излюбленным делом – пожаловаться на финансовые невзгоды. Коих не существовало. Но тесть уверял, будто они обрушились на него, тем самым не позволяя себе впасть в снобистское безразличие, типичное для нуворишей. Он старался избегать грубой демонстрации богатства. Отклонение от мелкобуржуазного стиля жизни, спокойного и сдержанного, он считал проявлением дурного вкуса. Мимикрия под демократа. Она превратила Патрокла в своего рода аристократа умеренного толка. Временами он доходил до крайности – отказывался носить новую одежду или являлся на коктейль в рабочей одежде, как будто приглашение резко сорвало его с плантаций.
– Именно сейчас правительство должно стабилизировать цены и пресечь контрабанду, иначе мы по миру пойдем.
Дождавшись, когда Патрокл произнес заключительную фразу своей тирады, я взял монету в пятьдесят сентаво [4] и попросил его:
– Протяните руку, тесть, – я положил монету ему на ладонь. – Пусть это будет помощью преподавателя-бюджетника страдающим от кризиса коммерсантам.
Патрокл не знал, рассмеяться ему или рассвирепеть. Ира, моя теща, не дала ему времени на размышления, забрав монету себе со словами:
– Я изымаю эти сентаво в пользу бедняков из Центра помощи нуждающимся.
Ира не терпит, чтобы кто-то в ее присутствии говорил о себе дольше пяти минут. Притягивать всеобщее внимание – это ее прерогатива. Она настоящая фокусница, у которой в запасе тысяча трюков, чтобы пленить публику. У нее всегда наготове темы для разговора. То она обрушивает на тебя кровавые подробности последней катастрофы, то смакует подробности громкого скандала. Она коллекционирует истории, собирая их день за днем. Поскольку ее единственным занятием является трата денег Патрокла на благотворительные нужды, перед ней разворачиваются бесчисленные трагедии, которыми она охотно приправляет свои рассказы.
Ира сражалась в рекордном количестве кампаний социальной помощи. Эпидемии, наводнения, безграмотность, безнравственность, нехватка жилья, подростковая преступность. Там, где прошлась беда, появляется Ира и организует крестовый поход помощи пострадавшим. Ей пожимал руку не один президент. Она даже получила титул «Женщина года», который, правда, пришлось разделить с жительницей Ла-Паса, обладательницей свирепой физиономии, которую Ира терпеть не могла.
В общем, с болтовней Иры я мирюсь охотнее, чем с речами Патрокла. Теща перестает быть приятной, только когда пытается всучить тебе пачку лотерейных билетов или заставляет выступить в роли кассира на народном гулянье в поддержку строительства онкологического центра.
За ужином Ира не умолкла ни на секунду – она потчевала гостей перипетиями эмигрантов с Альтиплано [5]. Перед нами возникали вши, грязные ноги в разорванных сандалиях, эпидемия туберкулеза и легочное кровотечение, жилища в плачевном состоянии и смрад от немытых тел.
Встав из-за стола с урчащими животами, мы ретировались в сад, чтобы там выпить кофе. Крики и смех огласили прибытие Хулии с подругами. Они даже не удосужились поздравить меня или хотя бы осведомиться, что здесь происходит: свадьба, похороны или конспиративная сходка. Девушки обрушились на стол, как стая попугаев на кукурузное поле.
Громкие, нахальные, чуть развратные. Порывшись в моих пластинках, они заявили, что у меня допотопные вкусы. Подняли на смех Эмилию, которой интуиция заблаговременно подсказала запереться в туалете. И совершили налет на кухню в ее отсутствие.
Девушек было четыре. Квартет избалованных кобылиц. Сильвия с огненно-рыжей шевелюрой, низкого роста, темпераментная и энергичная, словно начиненная взрывчаткой. Ольга, разительно копировавшая Хулию (или наоборот?) прической и одеждой. Марина, самая высокая, горделивая блондинка, не желавшая взрослеть, шла навстречу половозрелости неуверенно и впустую расточала свою милую улыбку. И наконец, Хулия, заводила группы.
Появление девушек нарушило беседу. Их кипучая энергия притягивала внимание. Мы продолжали разговаривать, но невольно прислушивались к их смеху, делая при этом вид, что внимаем друг другу.
Гости обменивались пустыми замечаниями:
– Страна живет бедно, потому что народ не хочет работать. Если бы я был в правительстве…
– Что бы ты сделал, если бы ты был в правительстве?
– Я приговорил бы каждого безработного к двадцати ударам плетью.
– У меня идея получше. В Боливии избыток бедноты. Мы можем спихивать ее развитым странам. Двадцать отборных нищих в обмен на одного богатея. Швеция согласится. Их социальная служба поддержки обанкротится, если не найдет бедняков, нуждающихся в помощи. Им просто необходимо импортировать нищих.
Я слушал речи гостей, развалившись на диване и прихлебывая пиво, и не имел ни малейшего желания вмешиваться в эти идиотские разговоры. Налегать на алкоголь было нельзя, поскольку в желудке и без того пекло.
Вдруг я заметил, что Ликург нас покинул. Этот проныра совершил маневр, о котором мечтали остальные. Он дезертировал из компании взрослых и уютно расположился среди девушек за столом с пустыми тарелками, остатками риса, забытыми стаканами и с кружащим над ним роем мух. Хорошо представляю себе зависть моего тестя к Ликургу. Роль благочестивого мужа исключает флирт. Однако я частенько заставал его тискающим подружек дочери. Он похлопывал их по спине с притворным отеческим радушием, которое плохо скрывало его истинные намерения.