«О, если бы все это можно было назвать выдуманным и не соответствующим истине! О, если бы, по крайней мере, церковь осталась незатронутой этим ужасным осквернением! Но, к несчастию, по свидетельству папской буллы, дело обстоит иначе. Тому же учит нас опыт, приобретённый на основании признаний ведьм касательно их позорных деяний. Мы не должны прекратить инквизиции, если не хотим подвергнуть опасности спасение своих собственных душ».
Яков Шпренгер и Генрих Инститорис, «Молот ведьм».
ПРЕЛЮДИЯ
Как часто люди говорят: «Это событие заставило меня по-другому взглянуть на мир» или «Это знакомство изменило мою жизнь», и как мало из них задумывается, что совершенно мимолётная, незначительная встреча порой может изменить судьбу тысяч людей, преломить ход истории. Как камешек, попавший в сандалию цезаря, останавливает целый легион на марше.
В небольшой живописной долине, среди высоких и по-весеннему зелёных холмов, на берегах реки Регниц, словно наконечник каменной стрелы в сердце едва проснувшейся природы, раскинулся Бамберг. С вершин семи холмов, на которых он стоит, открывается вид на крепкий франконский город с серыми и узкими улочками из мёртвого камня, который с востока защищает крепостная стена. Красные, словно пропитанные солнцем черепичные крыши оживляют его вид, а дымок из сотен труб несёт аромат домашних очагов, в которых горожане готовят угощения к святому празднику.
И в этот день, по воле Господа или же по наущению дьявола, в лавке мясника повстречались два человека. Простые немцы, не принадлежащие к знатным сословиям – дочь ремесленника и сын воина. Светлые, с золотистым отливом волосы девушки выбивались из-под белого чепца и обрамляли красивое белое лицо с тонкими изящными чертами и изумрудно-зелёными глазами. А он носил шляпу охотника на ведьм и шпагу с крестом на клинке.
Девушка была чем-то очень опечалена. Она долго выбирала мясо, разглядывала развешанные на стенах обрезки и туши, но не спрашивала цен. Вела себя очень тихо, словно боясь быть замеченной. Солдат-ведьмолов же, пришедший купить продуктов на следующие несколько дней, решил не уходить раньше неё, чтобы хоть несколько минут полюбоваться красотой незнакомки.
Ему понравились её золотистые волосы, её белая кожа, её изящная хрупкость. И пока он стоял в углу лавки, наблюдая за незнакомкой краем глаза, в душе его вдруг потеплело, и словно малая свеча начала топить тот айсберг одиночества, от которого он мёрз вот уже многие годы. И ему, холодному и чёрствому сержанту городской стражи, вдруг захотелось взять её за тёплую руку и повести по улицам Бамберга, шепча: «Ты самая красивая, самая светлая девушка на земле, и даже Мария, Матерь божья, да простят мне небеса эту ересь, с тобой не сравнится. Я готов погасить все звёзды или зажечь вновь, только бы чувствовать рядом твоё тепло. Чувствовать, что ты – часть меня. Лучшая моя часть…»
Но пока он подбирал слова, чтобы начать разговор, девушка купила несколько крупных кусков мяса и, одарив задумчивого мужчину застенчивым взглядом, опустила глаза и побрела прочь. Охотник на ведьм хотел было последовать за ней, но вдруг представил, как на него выжидательно и негодующе смотрит эта девушка, как он неловко хочет помочь ей, как она со страхом или еле сдерживаемым отвращением отказывается и уходит домой к мужу, который, верно, ждёт её. И ему вдруг стало горько и невыразимо тоскливо. Он заплатил за первый попавшийся мясной кусок и направился к выходу, успокаивая себя тем, что девушка такой красоты, наверное, весьма гулящая особа, которой другие мужчины пользуются лишь для удовлетворения своей похоти. А чего им от неё ещё хотеть? Ведь молодые дамы частенько, осознав свою телесную привлекательность, лишь о ней и радеют, забывая о заветах и заповедях, покидая Бога и множа разврат. Ему-то, охотнику на ведьм, это было известно получше многих: часто чем красивее была девушка, тем более жуткие грехи брала она на душу. В конце концов солдат тяжело вздохнул и тоже вышел из лавки.
Ни он, ни незнакомка, которую он встретил, даже и не догадывались о том, какую роль в их жизнях и судьбе всего Бамберга сыграет эта мимолётная встреча.
Глава 1
ВЕДЬМА
Среди множества пивоварен, наполнявших серые улицы пряными запахами пива, особенно славился «Синий Лев». Более двухсот лет были распахнуты его окна с синими ставнями, выходящие на Доминиканерштрассе, а над дверью рычал, изогнувшись, железный лев. Каждый день хозяева выставляли под окна горшки с цветами.
На конце искусно выкованного флагштока, под самым фонарём, красовалась шестиконечная звезда – «пивной указатель». Его вывешивали на дверях тех пивоварен, где было свежее пиво. Над дверью же «Синего Льва» эта звезда горела всегда. Здесь е находилась и пивная, на чьей памяти было множество хмельных ночей и вечеров, множество праздников и драк, пьяного веселья и грусти, утопленной в пиве. И последний день апреля 1630 года ни чем не отличался от остальных.
– …добрых два года! Два года, слышишь! Готовы взять их живьём, да так спросить за всё, что черти в аду от признаний оглохнут! И вдруг получается, что рано. Как это так – рано? Что там ещё осенью будет? – разгорячённо возмущался Дитрих, и его снежно-белое лицо, которое впечатлительным барышням казалось и без того излишне жестоким, исказилось ещё более жуткой гримасой. Выдвинутая вперёд нижняя челюсть и тяжёлые надбровные дуги, бегающие голубые глаза, горбатый нос, расплющенный когда-то в драке, под которым росли густые светло-рыжие усы – всё это говорило, что человек он решительный и порой даже резкий. Он был одет в багряную рубаху и длинную кожаную безрукавку, короткие, по колено, штаны и сапоги с отворотами. На голове он носил шляпу, полы которой спереди и сзади были пришиты к тулье – чтобы не мешались обзору и чтобы шляпа не падала, когда Дитрих задирал голову.
В углу пивной «Синий Лев», в этом застоявшемся воздухе, запахе десятков потных тел и гуле пьяных голосов, в дыму чадящих светильников, отбрасывающих на чёрные стены пляшущие рыжие блики, сидела пара молодых солдат, служителей божьего порядка на земле. Пропитанные бычьей кровью балки низкого потолка нависали над ними, а само помещение было заполнено по-немецки стройными рядами прямоугольных столов, за которыми выпивали и поглощали пищу посетители заведения. В разных концах зала уютно трещали камины, а над каминами висели разнообразные охотничьи трофеи – кабаньи и волчьи головы, оленьи рога и шкуры хищников. На вид солдатам, притаившимся в углу, было по два с половиной десятка, они обсуждали насущное и потягивали «раухбир» – «дымное» или «копчёное пиво», которым так славился Бамберг. Особенность этого напитка заключалась в том, что солод для него сушили над тлеющими буковыми поленьями, и потому «раухбир» имел необычный привкус дымка и ни с чем не сравнимый аромат.
– Осенью покрупнее этого будет, – ровным монотонным голосом отвечал Дитриху собеседник Готфрид. – Там-то самая верхушка и соберётся. Я не знаю, зачем, но думаю, чтобы перед зимой людям побольше навредить. Герр Фёрнер говорил, что ему известно, где будет сходка. Но он всё держит в тайне, чтобы ни одна живая душа не узнала – ты же знаешь, какой он предусмотрительный. А если сейчас их спугнём, то осенью они сменят место и всё, не найдёшь. А разве тебе так хочется сегодня в лес выходить?
Чёрные глаза на мрачном лице Готфрида, казалось, были наполнены какой-то тоской. Его взгляд редко поднимался выше линии горизонта, предпочитая оставаться среди людей. Прямой острый нос нависал над тонкими бесчувственными губами, а щёки всегда были тщательно выбриты, но при этом вечно синели от новой щетины, которая росла быстро и неустанно.
Он снял широкополую шляпу с высокой тульёй, которая в представлении потомков станет главным атрибутом любого охотника на ведьм, и положил её на стол, придвинув к себе «зайдлу» – пол-литровую кружку дымного пива. Серая рубаха, тёмно-коричневый кожаный камзол и кожаные штаны, заправленные в сапоги с отворотами – вот была его повседневная одежда, в которой он арестовывал и допрашивал подозреваемых, ходил в лавку или посещал церковь. На плечах его, как плащ у благородного рыцаря из сказки, висела куртка.
На некоторое время воцарилось молчание. Дитрих чавкал, уплетая копчёную колбаску, а Готфрид сидел молча и размышлял, наморщив лоб. Взгляд его бродил по посетителям пивной – людям совершенно разного достатка, которые, в большинстве своём, сидели небольшими компаниями и пили пиво или, если это были гости города, пробовали сухие франконские вина.
– С другой стороны, конечно, хорошо, что ни за кем по лесу не нужно охотиться, – сказал Дитрих. – Оглянуться не успеешь, как тебе самого поймают. Я своим старикам наказал, чтобы окна и двери не открывали никому, да они и сами учёные. А мы тоже лучше пересидим, да ещё и отметим немного. А ты чего мрачный такой? Давай, доедай скорее, а то нас уже ждут. Если опоздаем – палок прикажут всыпать.
– Я сегодня за мясом ходил в лавку, – монотонно начал Готфрид, глядя на колбаску, которую уплетал его друг.
– Угу, – кивнул тот с набитым ртом.
– И там была девушка. Знаешь, такая красивая, что я даже засмотрелся. Хотелось побольше ей полюбоваться, но она ушла, а я так ничего и не смог сказать. Жалко, ведь такая красивая…
– Да все они такие… Красивые вроде, а в душу загляни – сущие ведьмы, – отмахнулся Дитрих, громко жуя. – Если она такая красивая, то ты её скоро встретишь – в Труденхаусе, в камере. Все прелестницы туда попадают, потому что за красоту душу дьяволу продают. А это, как ты знаешь, часто Господом наказывается.
Готфрид только вздохнул.
– Мне, вон, тоже многие нравятся, – продолжал Дитрих. – Но я себя в руках держу, и тебе учиться надо. Тело оно глупо, зато душа сильна. А особенно у слуг божьих. Тем более, сегодня все праведные люди с самого утра по домам сидят, а из красавиц только ведьмы всякие бродят.
– Да мне она не за внешность понравилась, а за что-то другое. Такая слабая, грустная… Так захотелось защитить её. Как будто это и вправду ей требовалось. Знаешь, мне так приятно стало с ней рядом, что я готов был тут же жениться, не взирая на то, кто она и откуда.
Дитрих поморщился, повысил голос и вперился взглядом в глаза друга. Когда он старался кого-то, склонить к своей точке зрения, то казалось, что этот рыжий вояка сейчас впечатает собеседника в пол, и будет прыгать на нём, убеждая в своей правоте. И либо убедит, либо растопчет.
– Глупости всё это, понимаешь? Или колдовство – ещё не ясно, что хуже. Может, ты уверен, что душа твоя к ней лежит, а она с собой сушёные лепестки роз таскает под юбкой или другое зелье. Что тогда тобой овладело, как не колдовство?
– Не знаю, – в очередной раз вздохнул Готфрид. – Я в жизни никого красивее не видел.
– Ну и плюнь ты на эту красоту. Мне тут один священник сказал, мол в Библии написано, что миловидность и красота – это всё обман и суета. Не это главное. Но жена, говорит, которая боится Господа, достойна хвалы. Так что всё это временно, понимаешь?
Готфрид молча отхлебнул пива. Дитрих никогда не понимал его романтических привязанностей, зато любил убеждать его в собственной правоте. Наверное отыгрывался за то, что приходилось исполнять роль подчинённого. Пытался казаться главнее хотя бы самому себе.
– Да понимаю, понимаю – сдался наконец Готфрид. Ему хотелось уйти от этого бессмысленного напора, да и сам в он глубине души хотел поверить, что та девушка, которой он готов был даром отдать душу, просто самообман или сушёные розы под юбкой. – Давай лучше о войне поговорим. Ничего нового не слышал?
Дитрих сразу расплылся в широкой улыбке. Конечно он слышал, и не применёт показать свои знания. Да и о войне у них получалось говорить лучше, чем о чувствах, потому что настоящие мужчины умеют только воевать и не умеют чувствовать.
– В начале года, – начал он, – шведы захватили остров Рюген. Наверное оттуда они на наши земли нападут. Ещё, поговаривают, что его величество уволили какого-то генерала, который хотел престол захватить, и армию его разогнали. Точнее не знаю, но скандал был не дай Бог!
Но самое главное: говорят, что шведский король боится света. Для него, мол, даже специальный шатёр сделали, в котором всегда темно. А ночами, после битв, он ходит со своими слугами на поля, пьёт кровь мёртвых солдат из большой чёрной чаши и рычит как зверь.
– М-да… – протянул Готфрид, постукивая пальцами по кружке и глядя в сторону. – Проклятые лютеране. Фёрнер говорил что-то о том, что шведы воюют на стороне дьявола, но чтобы такое…
– Во-во, – кивнул Дитрих. – Лютер первый душу продал, а эти все за ним. Святой Михаил, помоги нам выстоять. Давай, Гога, выпьем за нашу победу.
И они снова грохнули кружками.
Приближался вечер, а с ним и время Готфриду и Дитриху заступать на караул в городскую ратушу: так уж вышло, что сегодня они должны были охранять оплот местного самоуправления от любых посягательств. Однако же они особо не грустили: герр Фёрнер, епископский викарий, управлявший делами города, уехал на время по своим викарным заботам, а значит можно было тихо веселиться всю ночь, поставив на стражу молодых солдат.
Друзья, прихватив бочонок пива и мешок жареных сосисок, покинули свои места и направились к ратуше, благо она была всего в двух кварталах от пивной. Пройдя по изгибающейся Доминиканерштрассе, свернув затем на Каролиненштрассе, они вышли на Высокий Мост, соединяющий берега одного из рукавов Регница. По легенде, после того, как сгорело старое здание ратуши, местный епископ не хотел отдавать горожанам ни дюйма своей земли под новую постройку. Тогда смышлёные бамбергцы вбили сваи прямо Регниц, на старой границе между Епископской Горой и Городом Горожан, создав там искусственный островок, что разделял поток зеленоватой воды пополам. На островке-то и было возведено нынешнее здание ратуши.
Теперь она возвышалась прямо на середине Высокого Моста: трёхэтажное квадратное строение с разинутой аркой в середине, в которую и входил мост, подобно гигантскому каменному языку. Венчала строение маковка с большим чугунным колоколом, который звонил во время бед или праздников.
Левое крыло ратуши, административный корпус – продолговатое двухэтажное здание в стиле фахверк, с красной односкатной крышей, которую пробивали насквозь красивые оконца в один ряд. В этом здании находились кабинеты всех важных чиновников города, судебные залы, а так же комнаты собраний. Оно опускалось задней частью на Низкий Мост, идущий параллельно Высокому.
Правое же крыло нависало над водами Регница всего в нескольких футах от воды – это был капральский домик, с помещениями для нарушителей спокойствия.
Гулкие шаги друзей по мосту смешались с шумом текущих вод и унеслись с ветром на юг.
– Видел? – закричал Дитрих и указал на небо.
– Нет, – ответил Готфрид, разглядывая подсвеченные закатом облака. – Что там было? Сова?
– Да какая сова?! Ведьма пролетела! Вон там, над крышей ратуши. На восток подалась, стерва!
– Да ладно тебе, – отмахнулся Готфрид.
– Ей богу, говорю, ведьму видел! На метле такая, нос крючком, а на нём бородавка.
– Как ты бородавку-то разглядел?
– Говорю тебе, ведьма была! Ну, не веришь, твоё дело, – сказал Дитрих и обогнал Готфрида, чтобы постучать массивные ворота ратуши.
Услыхав невнятное бормотание, он крикнул, чтобы отворяли. Бухнул железный засов и в тяжёлых створках открылась калитка. Тучный сержант Марк Штайнер, в блестящей кирасе, показался в проёме и приветливо замахал Готфриду.
– Приветствую! – бодро пожелал он, пропуская их внутрь.
Он заметил мешок сосисок, весь покрытый пятнами масла и источающий дурманящий аромат, а также бочонок пива, который нёс Готфрид, и глаза его загорелись.
– Кушать будете? А мы как раз в «Синий Лев» собираемся, а то от голода уже брюхо подводит.
– Сейчас там не протолкнуться, – сказал Дитрих. – Праздник завтра, вот все заранее и напиваются. Ты мне скажи, видел ведьму, которая только что пролетела?
Глава 2
ПОСЛЕДНИЙ ВЗГЛЯД
Они приняли пост, сменив на нём дневную стражу. Уставшие за день ландскнехты пожали им руки, собрали своё добро и направились по домам и пивным – кому как больше нравилось. Ведьмы никто, конечно, не видел, и Дитрих очень огорчился.
Вскоре подошла смена – ландскнехты гарнизона, числом в двадцать человек. Они-то и должны были нести караул под руководством Готфрида. Однако двое из них, друзья Герман Фаульхайм и Отто Кляйн, почему-то задерживались. Хотя, они часто приходили не вовремя.
Готфрид встретил стражников у ворот. Одежда у них была самая пёстрая и вызывающая, потому что кайзер Максимилиан I даровал им освобождение от законов, определяющих внешний вид граждан. «Их жизнь настолько коротка и безрадостна, что великолепная одежда – одно из их немногих удовольствий. Я не собираюсь отбирать его у них» – сказал он. Вся одежда солдат была в стиле «буфы и разрезы» – раздутые рукава, белые чулки, обилие бантов и повязок. Одни носили широкополые шляпы с множеством перьев, другие – открытые бургиньоты, с гребнями сверху.
Самому же Готфриду не нравились их кричащие и вычурные до безвкусицы одежды. Он одевался неброско, чтобы не выделяться в толпе горожан.
Солдаты были вооружены алебардами с лезвиями в форме полумесяцев и закованы в железные кирасы с широкими оплечьями. На поясах носили тяжёлые, по современным меркам, мечи-кошкодёры – шпаги из хорошей стали были дороговаты.
До закалённых в боях ландскнехтов Священной Римской Империи солдатам бамбергского гарнизона было далековато: эти воины были сносно натренированы в обращении с оружием и могли защитить город, если вдруг к стенам подступит враг, но для серьёзного боя им не хватало опыта и умения.
Готфрид направил каждого на свой этаж, привычно расставив их по давно заученным местам. Двое у ворот, двое у входа в кладовую, несколько человек охраняют кабинеты высоких чиновников, другие приставлены к трапезной, залам собраний и судебным комнатам. Ещё раз обойдя красиво отделанные этажи ратуши, он направился в зал собраний, где уже ждал Дитрих, раскладывая по дорогим тарелкам жирные сосиски и наливая пиво в хрустальные фужеры.
– Отужинаем как господа! – провозгласил он, сбрасывая шляпу на стол и бухаясь в дорогое кресло, украшенное искусной резьбой.
Погружённый в свои думы Готфрид, лишь улыбнулся, и они продолжили прерванную трапезу.
Им нравилось ужинать в расписных залах ратуши, чувствуя себя значимыми и уважаемыми людьми. Особенно это нравилось Дитриху, потому что он всегда жил в пригороде. В ратуше он занимал кресло бургомистра или викария, ревностно следя за тем, чтобы Готфрид не уселся выше по званию.
– Хорошо, что сейчас герр Фёрнер ведёт городские дела! – со счастливым вздохом сказал он. – Который год уже, а я всё нарадоваться не могу. Поприжал он благородных-то, ведьм и еретиков поприжал, простому люду воли дал. Даже жалование нам поднял. Говорят, кабинет старого бургомистра до сих пор пустует.
– Не знаю, – ответил Готфрид, отхлёбывая пива. – Скорее всего, после его казни кабинет занял кто-нибудь другой…
– А его казнили? – удивлённый Дитрих даже поставил пиво на стол и придвинулся поближе. – Я думал, что его герр епископ сняли с поста за то, что противился их воле…
– Нет, – Готфрид покачал головой. – Его пытали и казнили, неужто ты не помнишь? Держали в Труденхаусе, как и всех ведьмаков. Им ещё занимался…
– А его в Труденхаусе держали? – Дитрих снова выпучил глаза. – Это что же, значит, он у нас под носом был, а я так и не узнал?!
Готфрид усмехнулся:
– Куда уж тебе было о нём думать? Ты же его в глаза ни разу и не видел, и разговоров наших о нём не слушал.
– Это ещё почему? – младший ведьмолов будто бы позабыл часть своей жизни.
Готфрид уже не мог сдерживать улыбку.
– Ты ведь тогда увлечён был какой-то девкой. Даже когда по улице шёл, вечно в нечистоты забредал. А уж что тебе говорили, ты не слышал. Как ветер в печную трубу дул – так слова у тебя в одно ухо влетали, а из другого вылетали.
Дитрих сразу подобрался, лицо его стало ещё более жёстким, а взгляд похолодел, словно вершины восточных гор зимой.
– Да, было такое, – ответил он, тщетно пытаясь изобразить отрешённость и спокойствие. – Она меня околдовала, вот я и думал только о ней. А она оказалась ведьмой. Причём такой гулящей, что Боже упаси.
– Но ведь она была, кажется, целительницей или белой колдуньей?
– Всё одно – ведьма! – отрезал Дитрих, вперившись в глаза друга яростным взглядом. – Я как узнал, сразу и сошло с меня наваждение-то. Понял я, что околдовала она меня.
– А ведь ты даже мне её не показывал, не знакомил. Как её звали? – Улыбнулся Готфрид, ради забавы ещё больше распаляя друга.
– Говорю же, околдовала! – отмахнулся тот, не попавшись на удочку. – Вот и не хотел никому показывать – боялся, что уведут. Хэленой её звали… Ты забудь про неё, расскажи лучше, что с тем бургомистром было?
Готфрид пожал плечами.
– Два года назад поймали этого бургомистра, Иоганна Юниуса. Пятьдесят пять лет ему было. Кажется, кто-то из арестованных сознался, что видел его на шабаше. Сначала, как и полагается, допрашивали его только устно, без пыток: почему-де впал во зло? Почто колдовать стал и с ведьмаками на шабашах плясать? Тот начал отпираться и креститься, что невинен. На очных ставках со свидетелями, которые видели его на шабаше, также не сознавался. Затем его начали пытать: тиски для пальцев, страппадо… Видимо, дьяволы не давали ему сознаться. Инквизиторам пришлось снова уговаривать его сознаться, чтобы спасти свою душу. Тут он взял день на размышления и, в конце концов, рассказал всё по порядку.
– И как всё было?
– Да как всегда. За четыре года до этого, после какого-то тяжёлого суда, на который ушло много денег, он решил отдохнуть в своём саду. Там к нему подошла девушка и начала расспрашивать о его печалях и горестях.
Дитрих ухмыльнулся, уже понимая, что это за девушка.
– Он рассказал ей о своих делах, – продолжал Готфрид, – о том, что гложет его, а затем девушка обернулась козлом, который заблеял и сказал: «Ты будешь моим, а иначе я сломаю тебе шею», а ещё потребовал, чтобы тот отрёкся от Всевышнего. По его словам, он воззвал к Господу, и дух исчез. Но через некоторое время девушка вернулась с людьми, и снова потребовала, чтобы он отрёкся от Господа Бога. Не вынеся страха, он, конечно, отрёкся. его нарекли именем злого духа и крестили по своим богомерзким законам. Суккуба снабжала его деньгами и брала на шабаши: к его кровати тогда подходила чёрная собака, он садился на неё, и летел, куда дьявол потащит. На одном из этих шабашей его и приметили друзья, которые тоже были колдунами. Их всех потом арестовали, они сознались в содеянном и донесли на него.
Ещё суккуба заставляла его убить своих детей. Но он устоял, хотя его за это и избивали. Время от времени он совокуплялся с ней, что, как ты знаешь, совсем плохо. А, ещё он отдал суккубе священную облатку. Когда Юниус сознался во всём этом, а также указал на других ведьмаков из городских управителей, его казнили, предварительно простив все грехи…
Готфрид снова отхлебнул пива. Вспомнилось, что после казни Юниуса, епископ назначил викарием Фридриха Фёрнера. Тот начал исполнять обязанности помощника епископа и бургомистра одновременно, занимаясь судами и управляя делами города. Под его управление подпадала и городская стража, занимавшаяся отловом преступников и колдунов.
– Ну ладно, – сказал Дитрих. – Это всё интересно, конечно, но меня вот что больше волнует: в какой день соберётся осенний шабаш? Я так думаю, Гога, что нужно все праздники вспомнить, и вот в самый крупный и самый святой из них всё это и произойдёт. Какие там у нас праздники осенью?
Внезапно раздался учтивый стук. Друзья переглянулись, и Дитрих направился к двери. В проёме показалось виноватое лицо Отто Кляйна – одного из задержавшихся, лентяя и бестолочи.
– Простите, герр Айзанханг, но Фаульхайм просил вас срочно приехать!
Готфрид недоумённо воззрился на вошедшего, и тот, словно бы пытаясь оправдаться, затараторил ещё быстрее:
– У него тёща… ну, то есть она как-то странно себя ведёт… может быть, она ведьма? Вот он и просит вас приехать и посмотреть…
– Что ты несёшь, дурень? Что значит «странно себя ведёт»? – взъярился оторванный от ужина Дитрих. – Ты хоть понимаешь, какой это бред? Ведьмы либо колдуют и зелья варят, либо нет! «Странно себя ведёт» – что за глупости?
На несчастного Отто было страшно смотреть – он будто съёжился от свалившегося на него негодования. Солдат стоял, вжавшись в дверь и барабаня пальцами по железному шлему, который он держал в руках.
– Такой ужас с ней творится, такой страх… лихорадит, изо рта пена… – бубнил он, вытаращив глаза.
Готфриду было жаль несчастного, ни в чём, по сути, не виноватого вояку, да и хотелось побыть в одиночестве. Он жестом приказал Дитриху замолчать, а затем поднялся.
– Я схожу, Дит, а ты пока тут побудь.
Дитрих друг, оставшийся за столом, чуть не подавился едой:
– Да ты что, Готфрид? Вздумал пост оставлять? А вдруг проверка или ещё что похуже? Да этим мерзавцам верить нельзя! Нету его, значит и пиши, что не был, а ездить к нему…
– Замолчи! – прикрикнул на него Готфрид. – Остаёшься за старшего, пока я не вернусь. Если нагрянет проверка, то так и скажи, что уехал, потому что доложили.
Дитрих насупился, с отвращением бросил сосиску на блюдо и обиженно буркнул:
– Ну как знаешь. Смотри, до темноты возвращайся, сам знаешь, что сегодня творится. Только я бы на твоём месте…
Однако Готфрид уже хлопнул дверью.
Темнело поздно, чувствовалось приближение лета. Оранжевое солнце, ложась брюхом на черепичные крыши, светило Готфриду в спину, когда он выходил из ратуши. Окликнув скучающего у моста извозчика, он сел в карету и направился в восточную часть города, на окраину, где и проживал Герман Фаульхайм.
Кареты наёмных извозчиков – это вообще особая история. Грязные лужи на полу, которые глубиною могут поспорить с Регницем, говорят о том, что десятки катающихся на них людей не особо утруждают себя вытереть ноги. Мутные стёкла в завешенных засаленными занавесками окнах жалобно дребезжат, а изношенные рессоры безбожно трясут кабину, когда колёса едут по мостовой – этакое небольшое землетрясение на одну персону. Его, правда, смягчают набитые войлоком кожаные сиденья, ободранные во многих местах жадными до порчи чужого пассажирами и продавленные, очевидно, ярыми чревоугодниками.
Копыта мерно цокали по булыжным мостовым Бамберга. За окном проплывали фахверковые дома, озарённые розовым отблеском заката. Карета пересекла остров горожан по Хауптвахтштрассе и выехала за восточные ворота к мосту Кеттенбрюке. Улица Кёнигштрассе, что шла вдоль Регница по ту сторону моста, была отгорожена от мира целой стеной стоящих плотно друг к другу домов. На востоке за ними расстилались распаханные по весне поля и сады.
Однако Готфрида занимали совсем не красоты природы. Извозчик свернул на Унтере Кёнигштрассе, а Готфрид ещё глубже погрузился в свои думы. Из головы всё никак не шла та девушка, которую он видел в мясной лавке…
Путь Готфрида пролегал мимо дома старого друга его отца. Поэтому он, на секунду оторвавшись от дум, отодвинул засаленную занавеску и выглянул на улицу.
У входа в дом старого кузнеца Альбрехта Шмидта толпился народ, оживлённо переговариваясь. До Готфрида доносились фразы: «не вовремя», «было бы, с кем», «ох, тяжело будет», «никогда бы не подумал», «это всегда так случается», «покуда Бог миловал», «так ничего и неизвестно?», «оружие хорошее было, да…», «некстати», «Прости, Господи…»
Поодаль стояла пустая телега с плоским широким дном. А вот сама кузница, находившаяся в задней части дома, казалось, умерла. Каждый раз, когда Готфрид пусть и изредка, но всё же проезжал мимо неё, из трубы валил густой дым и на всю улицу разносился весёлый стук молота. Он никогда не заходил к кузнецу, но помнил его с детства, с самого того момента, как отец привёл будущего охотника на ведьм в этот дом огня и дыма. Кузница казалась картиной ада, сошедшей с полотен безумных художников, но Готфриду тут понравилось. Мастер был добрым человеком, часто улыбался и говорил бархатистым низким голосом. Седеющие уже тогда усы сейчас должны были быть белее ангельских крыльев, а мускулистые руки ослабнуть и трястись подобно осиновым ветвям на ветру.
Карета стучала деревянными колёсами по булыжной мостовой, а дом всё ещё был тих. С самого детства Готфрид не заходил сюда, и вот теперь, почему-то встревожившись, он крикнул извозчику, чтобы тот остановился. Но не успел он выйти из кареты, как толпа перед домом кузнеца заволновалась и помаленьку начала втягиваться внутрь. Странно, но он успел заметить несколько иудеев, маленькой кучкой стоявших в стороне.
С другой стороны улицы показались ещё люди, одетые в траурные одежды. Они медленно брели к дому. Одни плакали и причитали, другие же шли молча, понуро опустив головы.
– Эй, – окликнул Готфрид проходившего мимо грузного усатого мужчину. – Что тут произошло? Кого-то хоронят?
Усатый подошёл ближе. Это был Рудольф Путцер, скорняк, жену которого давным-давно казнили. Готфрид ожидал увидеть ненависть в его глазах, но ремесленник только чуть приподнял голову и со вздохом произнёс:
– Кузнеца хоронили, Альбрехта Шмидта. Народ с кладбища возвращается.
– Дочка у него осталась и… а вот и она идёт, – продолжал Путцер, небрежно указывая рукой в сторону одинокой фигуры в чёрном.
Готфрид глянул на неё мельком и застыл – это была та самая девушка, которую он видел днём в мясной лавке. Она плелась в хвосте процессии, понурив голову и, кажется, даже плача. Он не смел двинутся с места, провожая взглядом златовласую дочь кузнеца. И пока он молча наблюдал за ней, ремесленник коротко попрощался и бросился к дому, очевидно боясь остаться без места за столом или без угощения. А Готфрид всё смотрел, как процессия втянулась в дом славного старого кузнеца, и как девушка вошла последней и закрыла дверь. Он не узнал её имени, а ему так хотелось познакомиться. Однако решимости недоставало. Да и не время было сейчас – он боялся оскорбить её чувства к умершему.
Обругав себя за нерешительность и решив вернуться сюда через несколько дней, якобы с визитом к её отцу, он приказал извозчику ехать дальше.
Дом Фаульхайма находился на Зихенштрассе, всего лишь двумя кварталами дальше. По странному стечению обстоятельств название улицы буквально означало «улица хилых». Готфрид отпустил извозчика, поднялся на высокое крыльцо и постучал. Внутри слышались рыдания и брань, а также приглушённые разговоры ближе к двери. Через какое-то время всё смолкло, и на пороге показался сам Герман Фаульхайм. Вид его был растерянным и напуганным, домашняя одежда испачкана, вся в мокрых пятнах, а жир на животе и подбородке трясся то ли от страха, то ли от возбуждения.