Наш старинный дом с бойницами окон стоял в глухом переулке, терявшемся за главной дорогой. Особняк был красив строгой, выверенной красотой прошлых лет, потемневшими от времени кирпичами, подогнанными друг к другу так плотно, что иголку не вставить, зубчатой линией кровли. Старожилы рассказывали, что до революции дом принадлежал богатому купцу или помещику. После победы красных приехал инженер, произвел какие-то манипуляции и замеры, за неделю возвели картонные стены, и дом принял новых жильцов – всего десять семей. Каждая квартира была уникальна. Нам «повезло» жить на веранде, тонкие стены не держали тепла, на зиму отец заклеивал окна пленкой, но все равно дуло из всех щелей и углы цвели зеленым, несмотря на топившуюся печку, жара которой не хватало на обогрев комнату с почти четырехметровыми потолками и малюсенькой кухоньки. Нижние соседи заняли конюшни и складские помещения, еще несколько семей поделили бальный полукруглый зал с рядом узких панорамных окон. Из десяти семей, только наша и Ромкина были молодыми. Все остальные – либо одинокие старушки, либо пары божьих одуванчиков.
Семья Черновых жила на другой стороне дома, затрудняюсь представить предназначение их «апартаментов». В комнату вел узкий «аппендицит», выполнявший функцию прихожей и кухни. Черновым повезло. Потолок их квартиры был немного выше нашего, и они умудрились сколотить второй этаж, на который вела крутая деревянная лестница. Потолок второго этажа был настолько низким, что даже нам, детям, приходилось опускать голову. Когда я родилась, Ромке Чернову не так давно стукнуло три, и он очень меня ждал, потому что других детей в доме и в радиусе нескольких километров не наблюдалось.
Дом был ведомственным, относился к санаторию. Тетя Люся, Ромкина мама, летом трудилась официанткой, а зимой, когда шумные отдыхающие покидали «моря», мыла спортзал и продавала билеты в санаторский кинотеатр. Еще они с дядей Борей, Ромкиным папой, давали концерты самодеятельности в клубе санатория. Тетя Люся и еще несколько немолодых соседок пели русские народные песни, дядя Боря аккомпанировал на баяне. Низенькая, полненькая пергидрольная блондинка тетя Люся с перманентной завивкой, несколькими золотыми зубами и римским профилем в кокошнике смотрелась, мягко говоря, нелепо. Из-за того, что дядя Боря играет «на этой штуке», как выражалась тетя Люся, ей приходилось браться за любую работу. Если дядя Боря не «играл на этой штуке», то «бил баклуши». Что такое баклуши, мы с Ромкой не знали, но думали, что это что-то важное, такое же основательное и серьезное, как и сам дядя Боря, которого мы уважали и побаивались. Он был всегда не в духе, и под горячую руку ему лучше было не попадаться.
У моего папы юыла не такая интересная работа, как у дяди Бори, он был всего лишь инженером и баклуши не бил. В выходные что-то чинил, мастерил или рубил дрова. Дядю Борю же в любое время суток можно было найти в сарае, где он лежал на старой пружинной кровати и смотрел маленький черно-белый телевизор. Моего папу мы с Ромкой любили. Он был добрый, всегда улыбался и делал Ромке «насеку» – брал за ногу и переворачивал вверх тормашками. Ромка визжал и заливался смехом. Причина такого восторга была мне непонятна. Только повзрослев, я узнала, что загадочное слово «насека» означало гимнастику.
За домом находился «сад» – несколько старых, одичавших яблонь, плодами которых, наверное, лакомился еще помещик. Они заросли сорняками по самые кроны. Вообще-то сад был поделен на участки, по одному участку на квартиру. Но старикам было не до земельных работ, а у молодых не доходили руки. Зато здесь было раздолье для нас с Ромкой. В сад вела длинная деревянная лестница, с которой Ромка бесстрашно прыгал вниз, заставляя меня жмуриться от страха. В саду проходили все наши игры, яблони обносились еще до того, как успевали созреть и были гораздо вкуснее покупных. Здесь вообще была целая уйма всего вкусного. Например, «кисличка» – нежные розовые цветочки, от которых во рту делалось кисло, «колбаски» – побеги роз, очищенные от шкурки, они прекрасно утоляли голод «пиратов». Все эти «вкусности» для меня неизменно оканчивались инфекционкой. Ромкин желудок, мне кажется, был способен переварить гвозди без всяких последствий.