Экспресс-курс по русской литературе. Все самое важное

Когда кино еще не изобрели

Особой читательской любовью в XVII веке пользовались переводные рыцарские романы с авантюрно-любовным сюжетом: «Повесть о Бове-королевиче», «История о храбром рыцаре Петре Златых Ключей и о прекрасной королеве неаполитанской Магилене», «Повесть о Еруслане Лазаревиче» (впрочем, история о Еруслане Лазаревиче – скорее, запись устного текста, восходящего к восточному эпосу) и др. Их главные герои – королевичи, рыцари без страха и упрека. Они спасают прекрасных королевен от чудовищ, встречаются с таинственными существами лицом к лицу (одно из таких существ, к примеру, Полкан – получеловек-полусобака из «Повести о Бове-королевиче»; от его имени произошла популярная собачья кличка). Их предают, они считаются погибшими, но затем снова возвращаются, чтобы восстановить попранную справедливость, – и в конце, конечно, добро торжествует над злом. В этих романах очень много сказочного: волшебные существа, волшебные предметы, сказочные мотивы – но в них уже есть образы прекрасных кавалеров, влюбленных в прекрасных дам, они уже предвещают будущий «галантный век».

Популярны были и переводные фацеции – новеллы с бытовой тематикой; многие из них восходят к европейской ренессансной новелле, в частности к «Декамерону» Боккаччо.

С новым интересом стали читать и переписывать полусказочную «Повесть о Басарге», написанную, вероятно, значительно раньше (самые поздние сохранившиеся списки – именно XVII века, но содержание, сюжет и смысл говорят о том, что повесть гораздо старше). В этой повести буря прибивает корабль с купцом Дмитрием Басаргой и его маленьким сыном к чужому берегу, где правит жестокий царь; царь задает Басарге загадки, обещая казнить, если он их не отгадает; загадки отгадывает маленький сын купца Борзомысл, который казнит жестокого царя и сам становится царем. К XVII и даже XVIII веку читателю уже стали не особенно интересны геополитические сюжеты прошлых веков – обоснование права Борзомысла на престол, восходящее к Византии и Риму, например^[18], – зато на первый план в позднейших списках повести выходят ее сказочные элементы.

Оригинальные русские повести XVII века отличаются в основном авантюрным сюжетом. Некоторые из них – скорее, бытовые, как, например, «Повесть о Фроле Скобееве», где прохиндей Фрол Скобеев обманом женится на дочери советника Нардина-Нащокина. Другие – скорее, сказочные – такова, к примеру, «Повесть о Савве Грудцыне». В ней юноша Савва в чужом городе согрешает с женой хозяина дома, где остановился. К грешному юноше привязывается бес, который вынуждает его подписать отречение от Бога. Бес всюду сопровождает Савву, поступает с ним в войско, где становится оруженосцем, и Савва с его помощью совершает великие подвиги. Затем Савва тяжело заболевает, раскаивается, к нему является Богородица, которая требует, чтобы он пришел в церковь. В церкви с неба падает его отречение, с которого стерты все слова, – и Савва, выздоровев, уходит в монахи.

Похожий мотив мы встречаем и в «Повести о Горе-злосчастии» – поэтической истории безымянного молодца, который нарушил родительские заветы «не пить двух чар за едину», не похваляться, не заглядываться на «добрых красных жен», – и в результате к нему привязался не бес даже, как к Савве Грудцыну, а вполне фольклорное Горе-злосчастие. Это не дьявол как таковой, а злая судьба, злая доля, невезение – вечно сопровождающий человека спутник, циничный товарищ, заставляющий его совершать глупые поступки, терять все, что у него есть. Вроде бы молодец стремится к свободе, хочет быть самостоятельным, старается оторваться от привычного уклада жизни отцов – но оборачивается это разорением, утратой состояния, доброго имени и едва ли не самого себя. Автор «Горя-злосчастия» печально иронизирует по поводу бедности и богатства, мудрости и глупости, над молодцем и над жизнью вообще.

Вот, к примеру, молодец, отчаявшись отвязаться от Горя, поклонился ему, как Горе требовало, и пошел дальше:

 
Пошел, поскочил доброй молодец
по кругу, по красну по бережку,
по желтому песочику;
идет весел, некручиноват,
утешил он Горе-злосчастие
и сам идучи думу думает:
«когда у меня нет ничево,
и тужить мне не о чем!»
 

Остается только смеяться

Вот эта горькая ирония человека, все потерявшего, очень свойственна литературе XVII века. Академик А. М. Панченко, исследовавший смеховую культуру Древней Руси, замечал, что смех в литературе этого столетия «выpaжaл oппoзицию oфициaльнoй литepaтype c ee блaгoчecтивoй cepьeзнocтью или блaгocтнoй yлыбкoй. Bтopжeниe cмexa в пиcьмeннocть cвидeтeльcтвoвaлo o кopeннoй пepecтpoйкe pyccкoй кyльтypы, o пoявлeнии литepaтypнoгo «миpa нaвывopoт», cмexoвoгo aнтимиpa». Законы этого мира академик Панченко описывает так: «У них свое «богослужение», которое отправляется не в церкви, а в кабаке, стихиры и каноны они слагают не святым угодникам, а пропойцам, звонят не в колокола, а в «малые чарки» и в «полведришки пивишка» («Служба кабаку»). У них свое представление о праве, суде и справедливости (герой «Повести о Ерше Ершовиче, сыне Щетинникове» побеждает не потому, что прав, а потому, что смел, удал, ловок, беззастенчив). У них свой монастырский устав, где пост и молитва заменены обжорством и пьянством («Калязинская челобитная»). Кабак они превращают в церковь, а церковь – в кабак. (…) В этом мире даже календарь – особый, небывалый, смеховой: служба кабаку поется «месяца китовраса в нелепый день». Что касается идеалов смехового мира, то они ничуть не похожи на христианские. Здесь никто не думает о Царстве небесном. Здесь мечтают о стране, где всего вдоволь и все доступно. Такой сказочный рай обжор и пьяниц описан в «Сказании о роскошном житии и веселии»: «Да там же есть озеро не добре велико, исполненно вина двойнова. И кто хочет, – испивай, не бойся, хотя вдруг по две чашки. Да тут же близко пруд меду. И тут всяк, пришед, хотя ковшем или ставцом, припадкою или горьстью, бог в помощь, напивайся. Да близко ж тово целое болото пива. И ту всяк, пришед, пей да и на голову лей, коня своего мой да и сам купайся, и нихто не оговорит, ни слова молвит».

Эта волшебная страна отчасти сродни тем сказочным странам русских сказок, где текут молочные реки с кисельными берегами, отчасти – немецкой стране дураков Шлараффии и другим ее сказочным аналогам (эту волшебную страну, кстати, напоминает гончаровская Обломовка). Живут в этих краях, разумеется, дураки: для смеха нет исключений.

Опять же, процитируем академика Панченко: «Основной парадокс шутовской философии гласит, что мир сплошь населен дураками, и среди них самый большой дурак тот, кто не догадывается, что он дурак. Отсюда логически вытекает, что в мире дураков единственный неподдельный мудрец – это шут, который валяет дурака, притворяется дураком (вспомним сказки, где дурак всегда умнее всех). Поэтому «старинный дурацкий смех» вовсе не бессознателен и не наивен. Это своеобразное мировоззрение, выросшее из противопоставления собственного горького опыта «душеполезной» и серьезной официальной культуре».

У дурака за душой ничего нет; о нищете и наготе рассказывает «Азбука о голом и небогатом человеке», временами подозрительно напоминающая сетования псалмопевца царя Давида: «Разум мой не осяжет, живот мой – не обрящет своей бедности, все на меня восстали, хотят меня, молодца, вдрук погрузить; а бог не выдаст – и свинья не сьест!»

Он и на суд не надеется: суд заведомо ложен, и спастись можно только отчаянной хитростью. Так в «Шемякином суде» богатый брат тянет в суд бедного брата, потому что тот испортил ему лошадь: нечаянно оторвал ей хвост. По дороге в суд бедный брат на ночлеге нечаянно падает с полатей и убивает ребенка. Отец ребенка, поп, идет вместе с богатым братом судиться. Несчастный ответчик хочет броситься с моста и убиться насмерть, но падает на старика, которого сын везет по льду на санях, – и сын тоже идет к судье. На суде несчастный обвиняемый показывает судье Шемяке объемистый узел – это камень, завернутый в платок. Судья думает, что ему обещают подарок, и присуждает бедняку владеть лошадью, пока у той не отрастет хвост, жить с женой попа, чтобы она родила нового ребенка. А сыну нечаянно зашибленного старика велит отомстить, бросившись на обидчика с того же моста. В итоге судья узнает, что подсудимый, в случае иного приговора, зашиб бы его камнем, и благодарит Бога за спасение, а истцы откупаются от ответчика.

Ничего другого герою сатиры XVII века и не остается, кроме отчаяния и горького смеха над собой и другими.

Театр уже появился

Скоморохи в это время подвергались гонениям: они носили личины, кувыркались, паясничали, высмеивали все и вся, в том числе церковь. В скоморошеских шутках было немало народного грубого юмора, отчего церковь, в особенности «ревнители благочестия», к числу которых принадлежал протопоп Аввакум, считала их «глумцами». Сам протопоп Аввакум, как мы помним, лично изгонял скоморохов из города, чтобы они не развращали его паству. Даже слова «позор», «позорище», которые и до сих пор в некоторых славянских языках означают «зрелище», «театр», стали обозначать нечто постыдное.

При таких гонениях устойчивой традиции народного театра – такого, как, к примеру, как итальянская комедия дель арте, – в России не появилось. Тем не менее стали популярны кукольные представления с главным героем – веселым проходимцем, которого сначала звали Ванька Рататуй, а потом, как принято считать, прозвали Петрушкой в честь шута императрицы Анны – Пьетро-Мира Педрилло. Кукольники-петрушечники ходили по городским дворам еще в начале ХХ века.

У кукольного театра были и другие разновидности: раек и вертеп. Райком называли ящик с большим увеличительным стеклом, в который вставляли рулон с картинками из жизни Адама и Евы в раю; раешник показывал картинки и комментировал их стихами (отсюда, как мы помним, пошло понятие «раешный стих»). Вертеп – это двухэтажный ящик, на верхнем этаже которого разыгрывали новозаветную историю о Рождестве Христовом и царе Ироде, а на нижнем – интермедии (например, «Лыцарь и девица»).

Народным театром принято называть традиционную ролевую игру обычных людей, а не профессиональных «игрецов». Такая игра была изначально связана с ритуалами и обрядами – свадебными, например, или масленичными – скажем, спор между Зимой и Весной. Но по-настоящему народный театр появился на рубеже XVII–XVIII веков, включив в себя балаганные и скоморошеские традиции. Пьесы были разные, в том числе восходящие к народным стихам и сказкам («Аника-воин», «Гуси-лебеди»), фольклорным сценкам («Барин и слуга», «Мнимый барин»). Но самыми популярными народными драмами стали «Лодка» (инсценировка песни «Вниз по матушке по Волге) и – уже в XVIII веке – «Царь Максимилиан». Это была драма о жестоком царе-язычнике, который убил своего праведного сына-христианина Адольфа. Современники воспринимали ее как прямую аллюзию на трагические отношения между царем Петром и царевичем Алексеем. Впрочем, это мы уже забежали вперед.

Большой популярностью пользовался церковный театр – представления на религиозные сюжеты, которые разыгрывали в дни церковных праздников (их не следует путать с литургической драмой, особым обрядом, или церковным чином – театрализованной частью богослужения вроде «Шествия на осляти», крестного хода в Вербное Воскресенье, когда Патриарх ехал на осле, которого царь вел под уздцы). Такие представления опирались на западные традиции мистерий – народных представлений на религиозные сюжеты. Пьесы для театра писали видные деятели Церкви. Святитель Дмитрий Ростовский, автор сборника житий русских святых «Четьи-Минеи», написал несколько пьес, из которых сохранились две: «Рождественское действо» и «Успенское действо». Перу Симеона Полоцкого – поэта, богослова, воспитателя детей царя Алексея Михайловича – принадлежат две пьесы: «О Навходоносоре царе, о теле злате и о триех отроцех, в пещи не сожженных» и «Комедия притчи о блуднем сыне».

В духовных учебных заведениях тоже появились свои школьные театры. Сюжеты их спектаклей в основном были религиозными, однако иногда постановки посвящались царствующим особам, а действие перемежалось интермедиями – например, небольшими сатирическими пьесами, которые высмеивали пороки. Первый школьный театр открылся в Киево-Могилянской коллегии в 1672 году, затем появился театр в Славяно-греко-латинской академии, которая была создана в Москве в 1687 году. Самые популярные постановки школьного театра пришлись уже на Петровское время.

Придворный театр^[19] царя Алексея Михайловича содержался полностью за счет казны. Зрители собирались на представления в Комедийной хоромине в подмосковном селе Преображенском, где царь со своим двором проводил летние месяцы, и в Комедийных палатах Кремля. Лицедейство, еще отождествляемое со скоморошеством, святочными игрищами, ношением «личин», считалось неприличным занятием для православного человека, «бесовской утехой», поэтому первых актеров выписали из-за границы. В театре ставили пьесы и играли в основном жители московской Немецкой слободы, а впоследствии – и Мещанской слободы, выходцы из Белоруссии и Литвы. Первым автором пьесы для русского театра стал лютеранский пастор из Немецкой слободы Иоганн Готлиб Грегори, он же обучал актеров. Пьесы писали специально для этого театра – до нас дошло десять названий, в том числе «Орфей», «Артаксерксово действо», «Олоферново действо», «Жалобная комедия об Адаме и Еве» и т. п. В спектаклях обычными были музыкальные вставки, танцы, интермедии. Играли в театре только мужчины.

Стихи теперь не поют

Еще одно открытие XVII века – стихи, книжная поэзия.

Нельзя сказать, чтобы древнерусская литература совсем не имела никакого представления о поэзии.

В древнерусской литературе существовала не только проза, но и орнаментальное торжественное красноречие, построенное на узорчатом «плетении словес», и гимнография – созданные для богослужений поэтические тексты (например, восхваляющие местночтимых святых, посвященные местным праздникам). Для них характерна была особая ритмическая организация речи: ведь ораторские жанры рассчитаны на устное произнесение (об этом шла речь в предыдущей главе применительно к «Слову о Законе и Благодати» митрополита Иллариона).

Мы уже видели, что одним из самых распространенных приемов в книжном жанре «слова» был синтаксический параллелизм – повтор одинаковых синтаксических конструкций. Мы встречаем их в изобилии уже в древнейших памятниках русской литературы: «под трубами повити, под шеломы възлелеяни, конець копия въскръмлени» («Слово о полку Игореве»).

В «Слове о погибели Русской земли» появляются глагольные (и даже не только глагольные) созвучия – первые рифмы: «то все покорено было Богом крестияньскому языку поганьскыя страны: великому князю Всеволоду, отцу его Юрью, князю кыевьскому, деду его Володимеру и Манамаху, которым то половьци дети своя полошаху в колыбели. А Литва из болота на свет не выникываху. А угры твердяху каменыи городы железными вороты, абы на них великыи Володимер тамо не възехал». Это еще не рифмы как таковые – это именно созвучия глаголов, стоящих в одной и той же форме, в одинаковых синтаксических конструкциях.

В «Молении Даниила Заточника» мы замечаем изысканные созвучия, похожие на составные рифмы куда более позднего времени: «Зане, господине, кому Боголюбиво, а мне горе лютое; кому Бело озеро, а мне черней смолы; кому Лаче озеро, а мне на нем седя плачь горкий».

В XV веке появились «покаянные стихи» – по сути, первая книжная лирика. На самом деле это были песни, которые исполнялись на известные церковные «гласы» – мелодии, но никогда не пелись во время богослужения. Их переписывали монахи, включали их в Четьи-Минеи, назидательное чтение для мирян. Они примыкали по смыслу к богослужебным книгам, к церковным канонам (песнопениям в честь святых или праздников); они содержат многочисленные заимствования из текста погребальной службы, покаянного канона, псалмов и т. п.

Вот первый известный покаянный стих «Плач Адама» (это стихотворение целиком написано на алтарной двери, хранящейся в Музее древнерусской культуры имени Андрея Рублева):

 
Плакася Адам
пред раем сидя:
Раю мой, раю,
прекрасный мой раю!
Мене ради, раю,
сотворен еси,
а Евги ради, раю,
затворен еси.
Уже яз не слышу
архангельска гласа,
уже яз не вижу
райския пищи.
Увы мне, грешному,
помилуй мя, падшаго!
 

Это еще не стихи как таковые – это пока песни, их текст не отделим от музыки. К XVII веку они окончательно смыкаются с «духовными стихами» – фольклорными песнями на религиозные сюжеты. А книжных стихов пока нет.

Интересно, что в Византии стихотворная традиция уже существовала. Даже сам святой Кирилл, просветитель славян и создатель славянской азбуки, писал силлабические стихи без рифмы (вот, к примеру, первая строфа из его «Прогласа»):

 
Прогласъ ѥсмь свѧтоу ѥваньгелью:
ко пророци прорекли сѫтъ прѣжде,
Христъ грѧдетъ събьратъ ѩзыкъ,
Свѣтъ бо ѥстъ вьсемоу мироу семоу.
Се събыстъ сѧ въ седмыи вѣкъ сь.
 

Однако в древнерусской традиции силлабические стихи не прижились, древнерусские книжники даже переводили их прозой, заботясь больше о точности передачи содержания, а не о форме.

Силлабическое стихосложение, силлабика (от греческого слова συλλαβή – слог) – это система стихосложения, основанная на равенстве количества слогов в строках стихотворения. Обычно в строке 11–13 слогов, а ударение падает на предпоследний или последний слог. Эта система естественна для языков с фиксированным ударением в слове (например, для французского и польского). Считается, что в русскую литературу силлабический стих пришел из Польши.

Пример:

 
Не сила капли камень пробивает,
 но яко часто на того падает;
Тако читаяй часто научится,
аще и не остр умом си родится.
 

(Симеон Полоцкий, «Частость»; в каждой строке по 11 слогов.)

А. М. Панченко считает, что причиной такого отторжения стихов стало желание Церкви отделиться от фольклора, идеологически чуждого ей искусства, – вплоть до того, что она отказалась от звучания музыкальных инструментов в храме и ограничилась пением без аккомпанемента, поскольку музыкальные инструменты были неотъемлемым атрибутом скоморохов. А стихи тоже связывались с фольклором, скоморошеством, балагурством.

Древнерусская литература была назидательной, поучительной; лирика в жизни древнерусского человека, разумеется, была, но она существовала не в книжной словесности, а в фольклоре. Именно к фольклору обращался человек, когда плакал и радовался. Фольклор прорывался в книжную словесность, когда автор заговаривал о задушевном, горячо любимом – не только каялся в грехах и возносил хвалы святым, но и горевал о разорении родной земли, мучился тревогой о людях, ушедших в ратный поход, жаловался на свою горькую судьбу, рисовал красоты природы и замечал, как она откликается на человеческое горе или радость. Так в книжную словесность стали проникать заклинания, плачи, песни, причитания.

Из-за гонений на скоморохов фольклор стал уходить из городской жизни, и образованные горожане стали обращаться к книжной поэзии. Стихов как таковых до XVII века в самом деле не было: и в фольклоре лирика была неразрывно связана с музыкой, и духовные стихи, посвященные человеческой греховности и необходимости покаяния, распевали на церковные гласы. Стихи, которые не поют, а декламируют, появились только в XVII веке.

Народная поэзия в это время была тонической: в стихотворной строке должно было быть фиксированное количество ударений. Рифмы в народных песнях, духовных стихах и былинах не было. Однако это вовсе не означает, что фольклорная поэзия ее совсем не знала: рифма существовала в прибаутках («я там был, мед-пиво пил»), пословицах («рыбак рыбака видит издалека», «мороз невелик, да стоять не велит»), в заговорах, в свадебных приговорах и т. п.

Тоническое стихосложение, тоника (от греческого слова τόνος – напряжение, ударение) – система стихосложения, в основе которой лежит равное количество ударных слогов в строке. Количество безударных слогов относительно свободно: на один ударный слог в стопе может приходиться разное количество безударных – от нуля до трех-четырех. Типичный пример тонического стиха – русские былины.

Пример:

 
Он е’дет в по’ле, спотеша’ется,
Он броса’ет па’лицу була’тную
Вы’ше ле’сушку стоя’чего,
Ни’же о’блаку да ходя’чего…
 

(Былина «Илья Муромец и Святогор»; в большинстве строк по 3 ударения.)

Рифмованным был и раёшный стих, восходящий к скоморошеской традиции: в нем попарно рифмовались строчки, не имеющие внутреннего ритма; раешник иногда даже называют рифмованной прозой.

Само слово «раёшный», как уже сказано выше, восходит к народным ярмарочным представлениям – к ящику-райку, в котором показывали движущиеся картины об Адаме и Еве в раю: именно поэтому стихи, сопровождавшие представление, стали называться «раёшником». Раёшный стих – очень древний: таким стихом разговаривали персонажи кукольного театра, так привлекали зрителей балаганные зазывалы. Обозреватель петербургского журнала «Репертуар и пантеон» в 1843 году писал: «Еще одна <…> русская забава, это райки. Их было нынче множество. Остановитесь и послушайте <…>: “ Посмотрите, поглядите, вот большой город Париж, в него въедешь – угоришь, большая в нем колонна, куда поставили Наполиона; <…> Тррр! Другая штучка! Поглядите, посмотрите, вот сидит турецкий султан Селим, и возлюбленный сын его с ним, оба в трубки кур”ят и промеж собой говорят“»^[20].

Первый авторский текст, написанный раешником, – это часть «Послания дворянина к дворянину» Ивана Фуникова, созданногов 1608–1609 годах. Иван Фуников – это помещик, которого в осажденной войсками Василия Шуйского Туле захватили восставшие под руководством Ивана Болотникова. В городе начался голод; восставшие считали, что Фуников прячет от них зерно, и требовали его отдать. Фуников жаловался в послании стихами и прозой; поразительно, что в прозе он совершенно серьезен и рассказывает, что разбойники не щадят ни стара, ни мала, а в стихах иронизирует над собой и своим плачевным положением:

 
«Седел 19 недель, а вон ис тюрьмы глядел.
А мужики, что ляхи, дважды приводили к плахе,
 за старые шашни хотели скинуть з башни.
А на пытках пытают, а правды не знают,
Правду-де скажи, а ничего не солжи.
А яз ин божился и с ног свалился и на бок ложился:
«Не много у меня ржи, нет во мне лжи,
истинно глаголю, воистинну не лжу».
И они того не знают, болши того пытают.
И учинили надо мною путем, мазали кожу двожды кнутом».
 

В Смутное время и тонический стих, и раёшник, и рифмованные силлабические стихи (скорей всего, пришедшие из Европы через Польшу и Украину) впервые стали записывать: они фиксируются в рукописях. Силлабические стихи уже были знакомы русскому образованному читателю из киевских печатных книг; вместе с ними в языке появляется понятие «вирши». Слово «вирши» произошло от латинского versus – стих; по-польски – wiersz, по-украински – вірш. Так изначально назывались духовные, а потом и светские силлабические стихи. А вместе с ними – и мода на изысканные стихотворные упражнения: стихи в виде звезд, крестов, других фигур.

Первое такое стихотворение-молитва на русском языке было написано поэтом Евстратием; автор надписал: «сей стих римляне нарицают серпентикум версус»: в самом деле, для того, чтобы прочитать стихотворение, надо ползти по его извилистым строчкам змейкой^[21].

Эти два разных полюса – серьезные богословские силлабические стихи и скомороший раёшник – постепенно сближались в литературе XVII века. Их сближение привело к появлению в середине века «двоестрочных согласий» – стихов, в которых неравносложные строчки были попарно связаны рифмой. Они, пожалуй, больше походили на раешник, но авторы старались дистанцировать от несерьезного раёшного стиха с его интересной, часто сложной, каламбурной рифмой: они ограничивались самой простой рифмой – как правило, соединяя ею одинаковые части речи в одной и той же грамматической позиции.

Вот, например, начало одного из стихотворений князя Ивана Хворостинина:

 
Полки обнищавшие, Иисусе, вопиют к Тебе,
Речение сие милостивное приими, владыка, в слух Себе.
Еже на нас вооружаются коварством сего света,
Всегда избави, Господи, нас от их злаго совета.
 

В первой строке – 16 слогов, во второй – 20, в третьей – 17, в четвертой – 16. Рифмы, кроме «тебе-себе» и «света-совета», далее такие: гордость-бодрость, изображают-приражают, супостаты-палаты и т. п.

Князь Хворостинин не чужд и стихотворного щегольства: он с удовольствием сочиняет «краеграния» – акростихи, в которых обозначает свое авторство – «Превод Князя Ивана Хворостинина».

Такие же простые рифмы, такую же любовь к акростихам, те же традиционные поучительные темы мы находим в стихотворениях так называемой «приказной школы» – круга московских стихотворцев, активно работавших до никоновской реформы. Некоторые из этих поэтов служили в московских приказах (отсюда и название): в Патриаршем московском приказе, в Посольском приказе; некоторые – в Книжной справе. В этот круг входили священники Михаил Рогов и Стефан Горчак, монах Савватий и другие; в основном они писали послания друг другу. В каждом послании был акростих – имя адресата послания и имя автора. Среди поэтов «приказной школы» была одна женщина, Евфимия Смоленская, возможно, первая среди русских женщин-стихотворцев. Ее перу принадлежит «Молитва Господу Богу благодарная и песнь плачевная предикатора некоего сожителницы с треми чадами» – молитва жены священника, который был арестован после взятия Смоленска войсками Алексея Михайловича:

 
Не могу скорьби престати
и от сердца не рыдати! —
Видех любимаго связанна,
ноги и выя окованна,
бесчестно от нас ведома,
в незнанну страну везома.
Сама жизнь отлучися!
Во граде, где не родися,
детки со мною младенки,
сиротки осталис маленки.
Но что мне се сотворися?
Зачто тако устройся? —
Солнце облаком покрыся,
и день во мрак преложися.
Много о сем размышлала
и вины о том искала.
Токмо едину обрела:
сия бо вся мне содела,
егда без скорби живяше,
о души своей не радяше,
волю божию преступая,
во гресех дни изживая.
Достойна бых посечения
и вечнаго мучения^[22].
 

Акростих – стихотворение, в котором начальные буквы каждой строчки образуют слово или несколько слов.

Однако постепенно силлабическая поэзия начинает отвоевывать свое место под солнцем, и связано это в основном с тем, что в этом русле работают незаурядные люди и талантливые поэты – Симеон Полоцкий и его ученики.

Симеон Полоцкий был человеком преимущественно западной культуры. Город Полоцк, где он родился и жил, был частью Великого Княжества Литовского, которое входило в состав Польши. Он учился в Киево-Могилянской коллегии, где преподавание велось по образцу западных коллегий: студенты изучали языки (славянский, латинский, греческий), философию, богословие, арифметику, поэзию, риторику, музыку, участвовали каждую субботу в учебных диспутах. Кстати, ту же коллегию впоследствии заканчивали и другие крупные церковные и литературные деятели этого времени – святитель Димитрий Ростовский, Феофан Прокопович и Стефан Яворский.

Симеон Полоцкий был монахом в Полоцком Богоявленском монастыре. В 1656 году монастырь посетил царь Алексей Михайлович, и монах-поэт поднес ему свои стихи – «Метры». Стихи царю понравились, и со временем Симеон Полоцкий перебрался в Москву, где стал активно участвовать в церковных и светских делах, а с 1667 года – воспитывал царских детей, для которых сам писал книги и учебные пособия. Среди этих книг был «Вертоград многоцветный» – целая стихотворная энциклопедия, куда вошли сведения обо всем на свете: об исторических деятелях, минералах, животных, растениях, звездах, грехах и добродетелях. Обо всех своих персонажах, будь то Александр Македонский или «слон нелеполичный» (то есть с нелепой мордой), автор говорит с одинаковой интонацией, пользуется одними и теми же приемами и риторическими красотами. Кстати, цитате про слона стоит уделить внимание:

 
Слон нелеполичный и велбуд горбатый
имеют обычай естеством завзятый,
Еже внегда воду оным чисту пити,
первее ногами ону возмутити.
 

А красот много: ведь Симеон Полоцкий придерживается в литературе западной традиции – а там в XVII веке уже владычествует барокко с его тяготением к сложности и орнаментальности. С Симеона Полоцкого, по сути, начинается русское барокко в литературе: сложный сюжет со множеством ответвлений, детали, описания, сложные сравнения. Симеон Полоцкий старается быть не только поучительным, но и занимательным: он любит рассказывать истории с замысловатым сюжетом.

«Вертоград многоцветный» выстроен по алфавиту – от «Аарон» и «Авва Отче» до «Я», «Щ», «Пси» и «Фита»: «Языцы огненнии», «Язычливый», «Щастию не верити», «Псалом», «Юность», «Фома»… Между ними – в основном духовные понятия – «Грех», «Овцы Христовы», «Плоть покаряти» – но есть и такие стихотворения, как «Нос, скушенный отцу», «Дева-инок, оклеветанная блудом» или «Инок мясоедец». Стихотворение с чудесным названием «Жабы послушливыя», например, рассказывает о добродетельном монахе, который всегда слушался своего начальства. Однажды жабы возле монастыря квакали так громко, что мешали служить литургию. Тогда настоятель монастыря в шутку сказал этому монаху: иди, мол, запрети им квакать. Тот спокойно пошел и запретил:

 
Иде к жабам и рече: «Именем Христовым
завещаю вам, жабы, не быти таковым.
Престаните отселе досадно кричати!»
Оттоле гласа тамо жаб не бе слышати.
 

Заканчивается все увещеванием прихожанам не болтать в церкви: мол, жабы – и те умолкают, когда их просят, а вы нет:

 
Еще огорчившеся хулят иерея,
обличения злобы не любят своея.
Наипаче щекочут язычныя бабы,
досаждающе паче, неже овы жабы.
Тщитеся убо, бабы, жабы подражати,
во время жертв духовных глас свой удержати!
 

Практически все стихотворения состоят из 13-сложных, реже 11-сложных строк, попарно соединенных рифмой. Рифма простая, очень часто глагольная. Ударения никак не упорядочены. Стихи Симеона Полоцкого и поэтов его круга – очень умозрительные, головные: они проповедуют, наставляют, рассказывают истории, просвещают – но в них нет чувства. Русская поэзия еще не умеет плакать, восторгаться, скорбеть и радоваться.

Так же хладнокровны стихи ученика Симеона Полоцкого – Сильвестра Медведева и его родственника Кариона Истомина – хотя их собственная жизнь изобилует событиями и страстями.

Сильвестр Медведев руководил собственной школой, участвовал в многочисленных интригах (в том числе в подделке документов, устанавливающих право царевны Софьи на трон в обход царевичей Ивана и Петра), вел ожесточенную богословскую полемику. Он участвовал в заговоре стрельцов, был схвачен, подвергнут пыткам, расстрижен из монахов и сослан; обвинен в ереси – наконец, снова обвинен в участии в заговоре против царя и казнен отсечением головы.