В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945

Посвящается светлой памяти моих дорогих родителей —

Владимира Николаевича и

Пелагеи Матвеевны Наперсткиных,

сестры Инессы Владимировны

Хлебниковой (урожденной Владимировой) и

жены Екатерины Михайловны

НЕМНОГО О СЕБЕ

Я, Владимиров Юрий Владимирович, по крещению православный, но по мировоззрению атеист. Родился 18 июля 1921 года в семье учителей в деревне Старо-Котяково Батыревского района Чувашской Республики. Чуваш по национальности. Прожил более 60 лет в Москве. По профессии инженер-металлург. В 1949 году окончил Московский институт стали имени И.В. Сталина по специальности «пластическая и термическая обработка металлов и металловедение» (с углубленным знанием технологических процессов и оборудования для прокатки и волочения). Кандидат технических наук. Проработал по специальности много лет на заводах и в научно-исследовательских, проектно-конструкторских и технологических институтах. Кроме того, очень много занимался письменными переводами и написанием рефератов с научно-технических статей и других публикаций на немецком и английском языках, чтобы что-то дополнительно заработать на жизнь и усовершенствовать свои знания. Один и с соавторами опубликовал около 200 научно-технических статей, главным образом по металлургической и машиностроительной тематике, и выпустил по ним же более двух десятков книг.

До ухода на пенсию в 1996 году (с должности ведущего научного сотрудника) трудился свыше 32 лет в Центральном научно-исследовательском институте информации и технико-экономических исследований черной металлургии (сокращенно – Черметинформация).

Имею нормальную и порядочную семью. Был всегда законопослушным гражданином. Не состоял ни в каких политических партиях.

В юности участвовал рядовым солдатом-добровольцем в Великой Отечественной войне, пробыл почти три года в германском плену, после чего подвергался свыше года фильтрации (проверке), в основном работая принудительно в одной из угольных шахт Донбасса.

Все эти годы были исключительно опасными для моей жизни и в то же время очень необычными и интересными. Поэтому, хотя многое уже выветрилось из моей памяти, я решил рассказать о них своим потомкам и другим лицам.

Часть первая
ПЛЕН НА ТЕРРИТОРИИ УКРАИНЫ

23 мая 1942 года на Изюм-Барвенковском выступе Юго-Западного фронта советские 6-я и 57-я армии и соответствующая им по численности отдельная группа войск генерал-майора Л.В. Бобкина, имевшие задачей освободить от немцев Харьков, были ими окружены и оказались в котле, а затем (официально 240 тысяч человек) – в плену. Я служил тогда наводчиком орудия в зенитной батарее 199-й отдельной танковой бригады, входившей в состав 6-й армии. К этому времени я уже несколько дней сильно болел малярией, очень ослаб и почти ничего не ел.

23 мая примерно в 9 часов утра наша батарея попыталась километрах в пяти восточнее села Лозовенька Балаклеевского района Харьковской области самостоятельно выбраться из котла, но не смогла – повернула назад, остановилась и подготовила орудия к бою. В то же время в стороне и впереди от нас вели бои и другие советские части, но также неудачно. После 15 часов на нашу батарею с двух сторон двинулись немецкие танки, с которыми мы вступили в бой, но сил и средств для борьбы с ними было слишком мало – танки уничтожили оба наших орудия и большинство их обслуги.

В ночь на 24 мая оставшиеся в живых экипажи танков 199-й бригады, бойцы приданного ей мотострелкового батальона, а также другие подразделения, включая и зенитчиков, повторили попытку прорваться через немецкие цепи, но их снова постигла неудача. При этом многие погибли или были ранены, и рано утром 24 мая почти все оставшиеся военнослужащие сдались немцам в плен.

Я же с несколькими товарищами скрылся в соседнем лесу. Около 8 часов вечера того же дня мы решили группами – втроем, вдвоем или даже поодиночке попытаться выбраться из леса и двигаться ночью на восток незаметно от немцев. К сожалению, меня подвели напарники, поэтому пришлось пробираться через лес одному. Примерно через час на лесной опушке, густо заросшей кустарником и высокой травой, я был замечен немецкими солдатами. Они сразу дали по мне автоматные очереди, но, к счастью, не попали. Отходить в глубь леса было невозможно. Пришлось мне, взяв в руки лежавший рядом длинный и сухой сучок, привязать к его концу белый носовой платок и, подняв этот сучок повыше из кустов, сдаться немцам в плен, прокричав им пару раз на их языке «Bitte, nicht schiessen, nicht schiessen, ich komme, ich komme» («Пожалуйста, не стрелять, не стрелять, я иду, я иду»). Все это случилось около 9 часов вечера.

Более подробно обстоятельства пленения изложены в моей книге «Война солдата-зенитчика», опубликованной в начале 2010 года издательством «Центрполиграф».

Глава 1

На месте, куда меня привели под стволами автоматов немцы, собиралось ночевать их пехотное соединение (типа нашего мотострелкового батальона), сплошь вооруженное автоматическим личным оружием, а не как у нас – винтовками, и имело значительно большее количество автомашин и другой техники. В это время немцы уже поужинали и собирались укладываться на ночлег, причем многие спали не в окопах под открытым небом, как мы, а в брезентовых палатках, а окопы с личным оружием были устроены перед палатками.

Мои конвоиры задали мне по-немецки несколько простых вопросов, которые я понял и не оставил без ответа, также на немецком языке. Увидев меня, немецкие солдаты стали подходить из любопытства, а находившиеся около меня солдаты сообщали вновь прибывавшим удивительную новость: «Kann ein bisschen Deutsch sprechen» («Может немного говорить по-немецки»).

Большим сюрпризом для меня стало то, что местный повар принес мне ложку и котелок, наполненный густым и очень вкусным чечевичным супом с куском мяса. Я поблагодарил его, а потом набрался смелости и попросил у солдат дать мне покурить.

Во время еды и курения сигареты собравшиеся вокруг меня немцы задали мне несколько житейских вопросов: как меня зовут (назвал имя и фамилию), откуда я родом (ответил, что из Москвы, и это у присутствовавших вызвало еще больший интерес ко мне), сколько мне лет (так как я выглядел совсем мальчишкой, то соврал, сказав, что восемнадцать лет, хотя мне было почти двадцать один), кто я по профессии (ответил правду, что студент, но из бахвальства – что Московского университета), в какой части воевал (сказал правду, что в зенитной), есть ли у меня дома девушка и бывал ли с ней в интимных отношениях (признался, что нет) и что-то еще (уже не помню).

В ходе того моего первого живого общения с немцами – солдатами, служившими в пехоте, – я обратил внимание на их обмундирование и другие особенности. Бегло упомяну о них.

Прежде всего, меня поразили у солдат их погоны на плечах и широкий кожаный поясной ремень, на сплошной и темноватой железной бляхе, на которой были изображены: в центре круг со стоящим орлом, имеющим полусложенные вертикально крылья и голову с клювом, повернутую вправо, то есть на восток, и держащим в лапах свастику, а над тем орлом – отштампованная полукругом надпись «Gott mit uns» («Бог с нами»).

У моих собеседников-пехотинцев, носивших однобортный темновато-голубой суконный мундир, аналогичный же орел, но темно-зеленого цвета и с распластанными горизонтально крыльями, был нашит над правым накладным нагрудным карманом. Этот карман, как и такой же по типу левый нагрудный карман, был снабжен посредине дополнительной вертикальной полоской. (А у солдат и офицеров некоторых подразделений других родов германских войск оба крыла у орла на том же месте мундира были выполнены наклонными – приподнятыми, – о чем я узнал лишь позже.)

Мундир, застегивавшийся большими круглыми металлическими пуговицами без каких-либо знаков на них (у нас была пятиконечная звезда с серпом и молотом), имел еще и снизу два больших накладных кармана по бокам. Сзади мундира были вставлены в материю по бокам же две проволочные дужки, которые поддерживали у солдата ремень за спиной и не давали этому ремню сползать вниз. Брюки были из того же материала, что и мундир, но сделаны типа навыпуск.

На голове военных были пилотки с уголком и красным кружочком на лбу, несколько отличавшиеся от наших пилоток по фасону. Они были как без широкого козырька, так и с ним, превращавшим эти головные уборы в полевое кепи. Но совершенно иными, чем у нас, как по материалу, так и по фасону были двубортные темно-голубые же суконные шинели. В отличие от наших шинелей для рядовых бойцов и младшего комсостава они были тонкими и застегивались не на крючки, а на такие же, как на мундирах, круглые металлические пуговицы. Снизу по бокам были два накладных кармана. Иначе, по сравнению с нашими шинелями, были выполнены у них сзади и хлястики.

В теплое время суток, как и в этот вечер, когда я оказался в немецком плену, солдаты держали свои шинели в виде скатки, прикрепленной сверху и по бокам к плоскому и квадратному по конфигурации ранцу, носимому за спиной.

Немецкие солдаты, как и мы, носили противогазы, которые, однако, не имели такой, как у нас, длинной гофрированной прорезиненной трубки от коробки к маске и были заключены в снабженный вертикальными ребрами на наружной поверхности легкий пустотелый металлический цилиндр с крышкой на его верхнем конце.

С момента моего попадания в плен ни у кого из немцев не возникло мысли обыскать меня, чего я раньше так боялся. Не было и расспроса о конкретных военных делах. И так все мои былые представления о «злых немцах» сразу рассеялись. Может быть, мне просто повезло, что я попался в плен один и немного знал немецкий язык.

Скоро солнце ушло за горизонт, когда возле меня появился фельдфебель в сопровождении молодых солдат с автоматами. Он сообщил, что он не может оставлять в расположении воинской части вражеского солдата и вынужден отправить меня на сборный пункт для военнопленных. И конвоиры повели меня по полю.

Один конвоир шел впереди меня, а второй – сзади. Минут через пятнадцать сошли с поля на небольшой луг, по которому раньше прошло много людей и проехали обозы. Кое-где на лугу остались небольшие ямки, образованные лошадиными копытами, в которых скопилась вода. Еще накануне меня мучила жажда, и она особенно усилилась после неплохого ужина; встав возле ямки на колени, я глотал из нее воду, как собака. Видя это, оба конвоира пришли в ужас, и один воскликнул: «Mensch, das ist doch Scheisse» (то есть буквально: «Человек, это же говно»), имея в виду, что эта вода заразная и что от нее можно заболеть. (Тогда, конечно, я еще не знал, что означает в русском переводе немецкое слово «шайзэ», которое в моем карманном словаре отсутствовало.) Почти в полночь конвоиры, заблудившись, сдали меня танкистам, которые разместили меня на ночлег под танком, а точнее – под его гусеницей, так что при неожиданном движении танка я мог быть и превращен в мокрое место.

Ежась от холода, я начал было засыпать, как внезапно с шумом открылась крышка люка и молоденький водитель произнес по-немецки: «Эй, ты, русский, возьми!»

И протянул мне ложку и котелок с остатком густого супа. Итак, совершенно сытый, я, несмотря на прохладную ночь, укусы комаров и мошкары, крепко уснул под гусеницей немецкого танка до утра.

Рано-рано утром 25 мая, когда солнце еще не появилось, вооруженный автоматом немецкий солдат, одетый в темновато-голубую шинель, явно не принадлежащую танкистам, разбудил меня, толкнув сапогом и крикнув: «Подъем!» Я с трудом встал и нашел в себе силы сказать солдату: «Доброе утро!» Я понял, что теперь он является моим конвоиром. И так я двинулся в неведомый путь, подгоняемый сзади конвоиром, который не имел никакого желания общаться со мной. Сначала мы пошли между стоявшими вокруг немецкими танками, потом зашагали по полю и вышли на полевую дорогу. Вдруг к нам приблизилась открытая легковая автомашина.

Машина остановилась, и мой конвоир, тоже сразу остановившись, стукнув друг об друга каблуками сапог и приложив ладонь правой руки к пилотке, доложил офицеру, что ведет пленного русского на сборный пункт. Я с облегчением понял, что меня ведут не на расстрел.

Он сначала пристально оглядел меня, а затем, обратившись к сидевшему в машине местному жителю, оказавшемуся переводчиком, спросил, сколько мне лет и из какой я воинской части. Я сразу же, не дожидаясь, пока эти вопросы повторит по-русски переводчик, сам ответил на них по-немецки, чем заметно удивил офицера. Соврал ему, заявив, что мне… 18 лет (подумал, что немецкие власти будут более снисходительны к очень молодым людям, чем к более старшим). Так как за последний месяц я сильно исхудал, то выглядел как подросток, а мне 18 июля исполнялся 21 год. Сказал правду, что служил в зенитной батарее, входившей в состав 199-й отдельной танковой бригады.

Услышав оба моих ответа, произнесенные по-немецки, офицер предположил, что я попал на войну из какого-то учебного заведения. И я сказал, что учился в военной средней школе и был прислан прямо на фронт, хотя учиться мне оставалось еще год.

Затем был задан вопрос, где теперь моя танковая бригада. Пришлось ответить, что ее уже больше не существует – она почти полностью оказалась в плену. Я же боялся сдаваться и несколько часов прятался в лесу.

Далее офицер спросил, как в моей воинской части обстояли дела с деятельностью комиссаров, которые, как ему известно, «обязательно являются высокопривилегированными членами партии большевиков и по национальности в основном „иуды“. Ведь они во всех советских войсковых частях по положению фактически стоят выше их командиров. Говорят, что они издеваются над всеми остальными военнослужащими. Например, во время боевых действий они подгоняют их сзади во время атак на противника, расстреливая при этом отстающих, морят солдат голодом, совершают другие скверные поступки».

На данный каверзный вопрос, сразу вспомнив своего доброго и внимательного ко всем комиссара батареи Воробьева и того пожилого батальонного комиссара, с которым еще только вчера расстался, решил не отвечать. Заявил, что не понял перевода вопроса. Да и сам офицер не стал настаивать на моем ответе, ответив себе сам за меня: «Конечно, плохо». Чтобы окончательно отвязаться от собеседника, я все же на всякий случай, чтобы обезопасить себя, робко добавил к его словам по-немецки: «Ja, ja» («Да, да»)…

Наконец офицер отстал от меня со своими вопросами, а я и конвоир продолжили свой путь, пока не дошли до сборного пункта, где в доме был также устроен какой-то немецкий штаб.

После небольшого ожидания распоряжения относительно моей дальнейшей судьбы мы снова двинулись в путь. Из небольшой постройки нам навстречу вышли два немецких солдата… в белых фартуках и колпаках. Конвоир представил им меня, «присланного на кухню высоким начальством» в качестве подсобного рабочего. Я, никак не ожидавший такого оборота событий, сначала растерялся, но скоро нашелся и поприветствовал их.

Нам предложили позавтракать, дав каждому по два очень тонких куска (их мы потом называли «скибками») белого хлеба с маргарином и колбасой и по чашке ненатурального кофе (эрзац-кофе). После перекура мой конвоир попрощался с поварами, предупредив их, что теперь они являются ответственными за меня и что, если я попытаюсь убежать, то им следует открыть по мне огонь. А вечером меня должны были отвести к тому дому, от которого мы пришли, и там сдать охране.

Я снял с себя вещевой мешок и шинель, попросил разрешения помыть руки и лицо водой из расположенного рядом колодца. Затем началась моя работа. В основном пришлось заниматься заготовкой топлива для полевой кухни – большого цилиндрического котла. При необходимости его везли, прицепив к грузовой автомашине. Приходилось также носить воду из колодца. Повара, которым я сказал, что плохо себя чувствую, не подгоняли меня, говорили мне о себе. Обстановка была вполне дружеской.

Оказалось, что в деревне есть еще несколько полевых кухонь и на них тоже работали наши военнопленные. Некоторых пленных немцы заставляли ремонтировать дороги и таскать грузы. Мне в основном пришлось заниматься приготовлением мелких дровишек и приносом их к печке полевой кухни с большим цилиндрическим котлом, плотно закрываемым сверху откидывающейся крышкой.

Наступило обеденное время, и мне дали гороховый суп с мясом, но без хлеба, а также стакан кофе.

Скоро во двор заехала специальная грузовая автомашина, к которой прицепили нашу полевую кухню. Меня посадили рядом с шофером. Мне следовало по мере необходимости подносить дровишки, подкладывать их в печь, чтобы суп в котле не остывал.

Шофер оказался общительным и веселым человеком. Он с ходу назвал мне свое имя и фамилию, а я ему – только имя. Затем шофер решил, наверное, сделать мне приятный сюрприз: после того как мы выехали из деревни, он сразу же вытащил из-под сиденья большую закрытую банку и свой котелок и налил в него из той банки какую-то желтовато-темную жидкость, которая образовала над собой много белой пены. Шофер предложил мне выпить эту жидкость, и я взял ее в рот, но сумел сделать лишь несколько глотков. Пить дальше отказался. Шофер удивился: «Warum trinkst du nicht?» («Почему ты не пьешь?»). А я спросил: «Was ist das?» («Что это?»). Он ответил: «Das ist doch Bier» («Это же пиво»). Я этого никак не ожидал: получилось так, что мой организм в последние дни до того стал испорченным, что не воспринимал даже вкус пива, которое я раньше всегда пил с большим удовольствием. Пришлось признаться шоферу, что я болен, поэтому и не могу сейчас пить пиво. И его вылили из котелка на землю.

Автомашина с полевой кухней остановилась в небольшом овраге. К ней по очереди начали подходить с боевых позиций солдаты и командиры обслуживаемого нашей кухней взвода с котелками и кружками, чтобы получить горячую обеденную пищу, состоявшую из двух блюд с кофе или компотом, хлебом, шоколадом и другими продуктами. Их раздавали повар и шофер автомашины. То же самое происходило недалеко от нас с полевыми кухнями, обслуживавшими другие взводы.

А я при этом сидел в кабине грузовика и безучастно наблюдал, что происходит вокруг. Видел и слышал, как немцы обстреливают со своих передовых позиций из орудий и минометов остатки наших окруженных воинских частей (вероятно, находящихся в Лозовеньке и около нее), принуждая их к сдаче в плен. В тот момент я, глубоко подавленный и морально и физически, совсем не задумывался над тем, что все, видимое мною сейчас – как бьют моих товарищей, – должно быть для меня ужасным и невыносимым. И конечно, мне должно было быть также очень стыдно за себя. Но тогда я лишь удивлялся, как это моя судьба так резко изменилась за прошедшие два дня. Даже не приходило в голову задать себе вопрос, что же завтра меня ожидает…

Когда солнце стало садиться, полевая кухня вернулась на место, и младший повар, теперь уже как мой конвоир, отвел меня с автоматом к тому большому деревянному дому, возле которого я побывал утром.

Туда постепенно собрались и другие военнопленные; когда на улице почти стемнело, двое часовых, охранявших дом, привели нас к хлеву. Там, положив под голову вещевые мешки, мы улеглись на полу, застеленном соломой. Часовые плотно закрыли дверь снаружи. Едва мы заснули, как к нам присоединились еще человек десять. Через некоторое время один из наших новых соседей то ли испуганно, то ли возмущенно закричал по-немецки. Кто-то зажег карманный электрический фонарик, и только тогда стало ясно, что в одном помещении улеглись спать и русские военнопленные, и немецкие солдаты. По-видимому, их никто не предупредил, что в хлеве находятся пленные. Поднялся скандал, вызывали часовых. Часовые немедленно прибежали, но обвинили в случившемся солдат, которые заявились в хлев без разрешения начальства. Кончилось дело тем, что всех пленных выгнали из хлева, и двое конвоиров с автоматами, построив нас в колонну, погнали куда-то по деревне.

Мы долго шли, спотыкаясь о кочки. Кто-то не выдержал и громко сказал: «А не расстреливать ли нас ведут? Может, нам лучше разбежаться?» Никто ему не ответил, а один из конвоиров громко потребовал: «Тихо!» Но тут деревня кончилась, мы перешли по мостику ручей, заросший по берегам высокими ракитами, вступили на поле и… наткнулись на людей, спящих на голой земле. Их было великое множество. Оказалось, что это тоже наши пленные. Конвоиры сдали нас часовым.

Проснулся из-за того, что, как и прошлым утром, кто-то толкнул меня в спину и крикнул несколько раз: «Jurij, Aufstehen!» («Юрий, вставай!»). Открыл глаза и очень удивился: передо мной стоял знакомый повар. Я проработал снова на кухне весь день, а вечером опять оказался у знакомого дома в группе военнопленных, работавших в деревне, как и я. Вдруг к нам подъехал грузовик с закрытым кузовом, и два немецких солдата стали выбрасывать из него заплесневелые буханки белого хлеба, головки сыра с большими пятнами и другие испортившиеся продукты. Пленные кинулись собирать эти продукты и класть их в вещевой мешок. Я с недоумением смотрел на эту картину. И тут один пожилой пленный крикнул: «Что же ты стоишь! А что будешь есть завтра?» Только тут я сообразил, что и мне надо было что-либо взять. Но оказалось уже поздно – все расхватали. Хорошо, что у меня в вещевом мешке были свежие продукты, которые мне дали на дорогу повара.

Вскоре нас двое конвоиров с автоматами построили по три человека в ряд и повели за деревню – туда же, откуда привели утром. Глазам представилась жуткая картина: бескрайнее незасеянное поле вплоть до самого горизонта было заполнено копошащимися людьми в распахнутых серых шинелях или просто зеленых гимнастерках. Большая часть этих людей сидела или лежала на земле, а меньшая – ходила или стояла мелкими группами. Среди них виднелись и легкораненые с белыми марлевыми повязками. Почти у всех за спиной были вещевые мешки. Это все были теперь мои коллеги – военнопленные, которых охраняли по периметру поля множество немецких солдат. Пленных было, по-видимому, не менее 30 тысяч. Но еще рано-рано утром их первые группы, как нам сказали, начали двигаться на юго-восток очень большой колонной, которую сопровождали хорошо вооруженные конвоиры. Людей наших они якобы повели в очень большой лагерь военнопленных, расположенный где-то в ближайшем немецком тылу на юго-западе.

Оставшиеся на поле пленные дожидались своей очереди увода их в лагерь следующей колонной. Нас конвоиры привели на это же поле и сдали часовым, после чего мы разошлись по нему, ища себе подходящее место. Предстояло переночевать на этом поле.

Выбрав понравившееся место, расположился за двумя не очень молодыми людьми, одетыми в новенькие шинели. Невольно подслушал их разговор между собой и узнал, что они были музыкантами из военного духового оркестра. Один из них заявил, что он теперь постарается устроиться в Австрии, где у него еще с 1917 года живет дядя – брат отца. Услышал также, что вместе с ними в одной компании был популярный красавец артист В.А. Блюменталь-Тамарин – сын одной из первых народных артисток СССР М.М. Блюменталь-Тамариной. Впоследствии этот артист, как Volksdeutsche – этнический немец, стал известен тем, что сотрудничал в Германии с нацистами и там же погиб, кажется в начале 1945 года. Мое соседство с этими обоими пленными им, вероятно, не понравилось: они обернулись и попросили меня уйти с места, сказав, что оно было занято ими для товарища, который должен скоро прийти. Пришлось выполнить просьбу.

Теперь среди множества других людей на поле я усмотрел для себя одного сидящего на земле пожилого, аккуратно одетого в старую шинель и пилотку, интеллигентного на вид рядового бойца с полным вещевым мешком за спиной. Он был брюнет, худощав и очень похож на еврея. Я подошел к нему и, попросив на этот раз разрешения, уселся по соседству. Вскоре мы разговорились, не назвав себя, и обсудили создавшуюся с нами ситуацию. По простоте души я сообщил собеседнику, откуда и кем был раньше. Он же много о себе не сказал, но дал мне очень ценные советы на будущее. Договорились держаться в будущем друг друга. Я вытащил из вещевой сумки кусок хлеба, немного сыра и флягу с кофе и предложил совместно поужинать. Однако собеседник не согласился со мной и «поужинал» своим куском хлеба. Узнав, что я страдаю малярией, он дал мне из всего вещевого мешка щепотку хинина, который я при нем же и принял.

Наши разговоры слушали, а также видели, как мы едим, лежавшие и сидевшие рядом с разных сторон соседи. Скоро солнце село за горизонт, стало совсем темно, и мы легли на земле спать, укрывшись полой шинели. При этом я положил вещевой мешок свободно под голову, а сосед, сделав со своим мешком то же самое, дополнительно пропустил через его лямку одну руку, чего я, к сожалению, не сделал. В результате, когда рано утром 27 мая я проснулся, моего вещевого мешка со всем его содержимым не оказалось – его кто-то стащил из-под головы.

Таким образом, я фактически почти полностью лишился средств к дальнейшему существованию. Главное – не было хлеба и других продуктов, а также котелка. Не было и фляги, но без нее можно было обойтись. Остались одежда и обувь, что были на мне, ложка, засунутая в обмотки, немецко-русский словарь и документы, хранившиеся в карманах гимнастерки.

Сосед пытался утешить меня, поделившись со мной своим завтраком – кусочком хлеба и глотком сырой воды из своей фляги. О том, чтобы перед завтраком умыться, не могло быть и речи: во-первых, мыло и полотенце пропали вместе с вещевым мешком, а во-вторых, негде было это сделать, хотя недалеко от места ночевки был ручей, но к нему не подпускали часовые.