Солнце жёлтым блином влезло на самую высоту голубого безоблачного неба и стало неистово печь. Митяй сделал очередной шаг по лугу, синхронно взмахивая литовкой, под остро наточенным лезвием которой осыпался очередной пласт травы. Надо было поспешать. Без дождей травы быстро вытягивались в сухие высокие дудки.
Он отер лицо липким, пропитанным потом рукавом.
– Митяй, эээээй, Митяй! – кричал ему бегущий по дороге человек, понимающий своим бегом дорожную пыль. Это был его шурин – тоже Митяй. Он подбежал к косарю и долго пытался отдышаться, втягивая в легкие большие порции раскаленного воздуха.
– Ты, Митяй, видать, с самого села ко мне бежишь. Стряслось, никак, что? Чё бёгом-то? Коня жалеешь? Сам решил конём стать? – засмеялся Митяй.
– Конь на дальнем выпасе, пока запряжешь…, – выпалил Митяй, работая лёгкими, как мехами. – Поп наш умер с утрева. Должен был службу отвести. Нет его. Кинулись к ему, а он того – остыл уж.
– Аааа, издох собака, ну-ну, туда ему, – сказал Митяй и смачно сплюнул себе под босые ноги. – От, стоило из-за этого пятки бить?
– Ты чё, Митяй, не чуешь поживы? Поп наш на подаяниях такую мошну набил! Видал крест на пупе его какой извечно болтался? Фунта три золотья, а с цепой – так все четыре будет-то. Точно!
– Ну? – почесав затылок пятерней, вымолвил Митяй.
– Ну! Попа хоронить будут в его же обличии, значит, и крест его трехфутовый в руку ему сунут.
– Ну?
– Откопаем могилку-то, крест с цепой возьмём, попу-то они уже вроде и ни к чему, а нам пожива. В город скупщику сдадим, денег кучу поимеем. Ежель за золотник по государевой цене три пятьдесят дают, думаю по два рубля с золотника смело просить можно. Четыре фунта по два целковых за золотник, чуешь, сколько это?
– Ну?
– Ну-ну, гну! – передразнил Митяя Митяй. – Все, третьего дня попа хоронить будут, заступы подточи, хотя и необязательно, земелька свежая будет, пух. Ладно, забегу ещё, прощевай! – сказал Митяй и побежал в сторону села, поднимая все также под собою дорожную пыль.
В этот же день из города приехало трое священнослужителей готовить батюшку к упокоению. Под пение молитв они омывали покойного, терли его тело губками, накладывая на него кресты. Обильно смазав елеем, облачив в богослужебное одеяние, церковники уложили его в свежевыструганный гроб, оббитый снаружи красивым алым бархатом, накрыв лицо воздухом и вложив в его левую руку Евангелие, а в правую его же – массивный крест с длинной цепью.