Пять пятилеток либеральных реформ. Истоки российской модернизации и наследие Егора Гайдара

Несмотря на то, что я в свое время не имел возможности охватить точными исчислениями переход от принудительного к социальному рыночному хозяйству и предсказать точным образом все этапы этого перехода, я был, тем не менее, непоколебимо убежден в правильности этого пути; так теперь я уверен в том, что свобода, в качестве самой могучей силы человека и в качестве высшей ценности, в конечном счете все же пробьет себе дорогу и восторжествует.

Людвиг Эрхард. Благосостояние для всех. 1956

 
Сначала эти заговоры
Между Лафитом и Клико
Лишь были дружеские споры,
И не входила глубоко
В сердца мятежная наука,
Все это было только скука,
Безделье молодых умов,
Забавы взрослых шалунов,
Казалось. . . . . .
Узлы к узлам. . . . .
И постепенно сетью тайной
Россия. . . . . .
Наш царь дремал. . . .
. . . . . . . .
 

Александр Пушкин. Евгений Онегин. Десятая глава

Пролог
Секретные планы преобразований, или «Заговор между Лафитом и Клико»

Реформы в России начинаются с секретных или полулегальных встреч. Будь то заседания будущих реформаторов на спортивной базе ленинградского Финансово-экономического института «Змеиная горка» в августе 1986 года или собрания противников русского самодержавия, которые Александр Пушкин называл «заговорами между Лафитом и Клико». Но главные решения принимаются верхами, и сами реформы начинаются сверху. И этими же верхами, увязшими в компромиссах и парализованными страхом перед последствиями преобразований для самих себя, останавливаются.

Компромиссность и страх превращают слово «секрет» в одно из главных в описании реформ по-русски. Александр I вступает на престол в 1801 году и проводит время с четырьмя приятными и европейски образованными молодыми людьми, которые формируют Негласный комитет. Они обсуждают назревшие реформы. В 1826 году Николай I начинает обсуждение крестьянского вопроса в Секретном комитете, в который среди прочих входят участник того самого, еще начала века, Негласного комитета граф Виктор Кочубей и любимое перо предыдущего царя, им же отправленный в ссылку Михаил Сперанский.

В атмосфере секретности в России плетутся либерально-модернизационные антиправительственные заговоры и в то же самое время в верхах с одобрения первого лица планируются реформы. Правда, в верхах, как правило, широкие и смелые замыслы со временем или отвергаются как нереалистичные и опасные, или реализуются на практике таким образом, что лучше бы их было и не начинать.

Юный Александр I признавался своему швейцарскому воспитателю Фредерику-Сезару Лагарпу, что «как только он будет коронован, то созовет представительное собрание для подготовки конституции, которая лишит его какой бы то ни было власти». С членами Негласного комитета он обсуждал в том числе возможную отмену крепостного права. Как писал Пушкин, император увидел в «Путешествии из Петербурга в Москву» Александра Радищева «отвращение от злоупотреблений и некоторые благонамеренные виды. Он определил Радищева в комиссию по составлению законов и приказал ему изложить свои мысли касательно некоторых гражданских постановлений». Но закончилось все тем, что мы сегодня назвали бы «административной реформой», которая ничего не изменила в самодержавном характере правления, а сам главный реформатор Михаил Сперанский, как «иностранный агент», был сослан за вымышленные связи с Наполеоном сначала в Нижний Новгород, а потом в Пермь.

Николай I, обжегшись на восстании декабристов, испугавшись Сенатской площади, как потом будут пугаться Майдана, вроде бы ни о каких реформах и думать не хотел, но в знаменитом разговоре с Александром Пушкиным 8 сентября 1826 года, по некоторым сведениям, обсуждал с поэтом преобразования в России. А свод показаний декабристов о внутреннем положении России по приказу царя был передан Секретному комитету, готовившему реформы. То есть государя не просто интересовало их мнение, он, по сути, задумывался над тем, чтобы заимствовать планы реформ у бунтовщиков.

Ход одной из ключевых реформ – крестьянской – модельно, на десятилетия и даже века вперед, показывает, как власть в России их планирует, а потом от них же и отказывается. Сухая хроника: в декабре 1826 года царь поручает Секретному комитету заняться крестьянским вопросом; в апреле 1827 года он передает в Комитет одобренную им записку Сперанского о необходимости запрета продавать крепостных без земли – предполагалось, что это будет первый паллиативный шаг к постепенному освобождению крестьян; в августе того же года начинается подробное обсуждение этой реформы; новый закон должен быть готов к декабрю, но… откладывается до 1830 года; после этого государь посылает проект брату Константину, а тот предлагает отдать замысел «на суд времени». В течение царствования Николая собиралось 11 комитетов по крестьянскому вопросу, и все – безрезультатно. И это то самое правительство, которое, согласно формуле из черновика письма Пушкина Чаадаеву, «все еще единственный европеец в России»…

Реформы в стране, даже будучи реализованы в ходе очередной волны европеизации, никогда не доводились до конца и оборачивались контрреформами или стагнацией.

Ментально-ценностный аспект реформ иной раз оказывается главным. Десталинизация при Никите Хрущеве уже сама по себе была реформой и создала основу для политических и экономических преобразований. В идеократии слова имеют огромное значение, и, если они меняются, начинают меняться и мозги. Поэтому, например, нельзя недооценивать усилия по подготовке новой редакции программы КПСС, работа над которой началась еще в середине 1958 года (хотя первые – отложенные – наброски были сделаны еще при Сталине, в 1947-м), или над новой версией советской Конституции: ее писали с 1962 года, в 1964-м был готов проект, предусматривавший переход от государства «диктатуры пролетариата» к «общенародному государству», а акцент делался на «всемерном развертывании демократии» и «народовластии». Группа, готовившая текст нового Основного закона, в записке, переданной в Президиум ЦК КПСС, предлагала всенародно избирать президента Союза ССР, сформировать двухпалатный парламент и учредить Конституционный суд. По воспоминаниям Федора Бурлацкого, работавшего тогда в интеллектуальной обслуге власти, Никита Хрущев возмущался: «Здесь какие-то мальчишки хотят переместить меня с поста предсовмина и назначить председателем Верховного Совета СССР» – так он воспринимал идею выборов президента. Проект, который был в результате принят в 1977 году, в этой части был несколько более сдержанным.

Дискуссии о возможности экономической реформы и подготовка общественного мнения тоже начались при Никите Хрущеве. А реализация стала возможной при Леониде Брежневе, когда Алексей Косыгин, войдя в альянс с антихрущевскими заговорщиками, понадеялся на то, что Леонид Ильич даст ему политическую крышу для перезагрузки социалистической экономики.

Дискуссия началась со статьи экономиста Евсея Либермана, опубликованной в газете «Правда» 9 сентября 1962 года. Портрет этого уже немолодого харьковского экономиста, увлеченного проблемами машиностроения и женатого на сестре пианиста Владимира Горовица, появился в журнале Time с аншлагом «Советы заигрывают с прибылью». Так бы мы перевели на «советский русский». Но более игриво и, в сущности, справедливо звучало бы: «Советский флирт с профитом». Потому что одно дело прибыль как категория из «Капитала» Маркса, другое – как скучный показатель в советском народном хозяйстве и совершенно иное – прибыль как двигатель экономической заинтересованности. В которой есть что-то глубоко несоциалистическое, даже не соответствующее «Моральному кодексу строителя коммунизма», который был принят незадолго до появления статьи.

Статья в «Правде» – не просто статья. Это почти всегда установка. Высший пилотаж – текст человека с ярко выраженными еврейскими именем и фамилией. Значит, было покровительство. Значит, наверху кто-то считал, что «так надо». Значит, экономическая реформа к тому времени перезрела, а общественная атмосфера вполне способствовала переменам. Хотя буквально через месяц после статьи состоялся Карибский кризис.

Статья в «Правде» была частью серьезной подготовки дискуссии о реформе. В 20-х числах сентября 1962-го состоялось неслучайное заседание Научного совета по хозяйственному расчету и материальному стимулированию при Академии наук СССР. И пошла-поехала дискуссия о реформе хозяйственного механизма, которая спустя ровно три года вылилась в знаменитый доклад премьера Алексея Косыгина на пленуме ЦК КПСС в сентябре 1965 года, с которого отсчитывают начало попытки реформы. Кстати, в «народе» реформу называли «либерманизацией», в чем проявлялось несколько скептически-ироничное отношение к ней.

Тем не менее именно в 1960-х на дискуссионно-реформаторской волне произошла реабилитация самих понятий «экономика» и «экономист». К людям, пытавшимся начать разбираться в реальной природе экономических процессов, уже нельзя было применить известный советский анекдот: «Папа, а кто такой Карл Маркс?» – «Это такой экономист». – «Как наша тетя Сара?» – «Нет, что ты, тетя Сара – старший экономист».

Экономисты вдруг стали востребованными. Это поняли не только представители самой экономической науки, но и заинтересованные в их работе руководители государства. И в первую очередь председатель правительства Алексей Косыгин. В мае 1968-го, набрасывая тезисы своего выступления на экономическом совещании, он записывает: «Впервые, пожалуй, вопросы экономических исследований стали занимать важное народно-хозяйственное значение… мы можем сказать, что только теперь у нас появились настоящие экономисты».

Конечно же, превращению экономики из «централизованной теологии» (авторство этого термина принадлежит основателю Высшей школы экономики Ярославу Кузьминову) в науку способствовали математические методы. Все тогда бросились в теорию оптимального функционирования – был большой соблазн выстроить идеальную работающую модель социализма. Но, сами того не замечая, возвращались к уже давно известным «буржуазным» теориям и моделям Вальраса, Парето, Бем-Баверка.

Неудивительно, что одним из «штабов» реформаторской мысли стал Центральный экономико-математический институт (ЦЭМИ): там шли поиски алхимической волшебной формулы всеобщей оптимизации, найти которую надеялись с помощью электронно-вычислительной техники. Но как можно было увязать друг с другом и уравновесить невероятное число материальных балансов – за 2000 отвечал Госплан СССР, за 20 000 – Госснаб, и т. д.?

Как развивалась реформа? Во исполнение решений сентябрьского (1965 года) пленума ЦК КПСС в январе 1966-го 43 предприятия 17 отраслей экономики заработали на основе новых принципов хозяйствования, до некоторой степени раскрепощавших инициативу предприятий: к священному понятию «план» добавились почти крамольные для ортодоксальной социалистической политэкономии категории «прибыли» и «премии», всепобеждающий «вал» заменялся показателем «объем реализации продукции». То есть продукт должен был быть не просто произведен, но и продан.

Сегодня очевидно, что косыгинская реформа, подталкивавшая директоров предприятий к почти рыночному поведению, в отсутствие рынка и частной собственности была обречена на провал. Казалось бы, во второй половине 1960-х экономика все-таки пошла в гору и официальные показатели роста оказались очень высокими. Это было связано с реформами, хотя, по оценке авторитетных экономистов, например Евгения Ясина, рост был спровоцирован инфляционным разогревом: минимум свободы подтолкнул предприятия к увеличению ассортимента и, соответственно, небольшому повышению цен. Кроме того, к концу 1960-х экономика столкнулась с еще одной проблемой: дефицитом рабочей силы. Егор Гайдар в книге «Гибель империи» приводил фрагмент из выступления Брежнева на пленуме ЦК КПСС 15 декабря 1969 года: «Основная задача… добиться резкого… повышения эффективности использования имеющихся трудовых и материальных ресурсов».

Характерно, что снижение «давления в трубах» реформ совпало с политическими заморозками, отсчет которых ведется с августа 1968-го, времени вторжения советских войск в Чехословакию. Кроме того, Косыгин был зажат аппаратно-политическими ограничителями. В чем они состояли, он и сам не мог сформулировать, многозначительно кивая на самый верх. Но выше его был Брежнев, который и сам в целом был не против «улучшений» и «совершенствований». Сама система – обезличенная и равнодушно-монументальная – останавливала попытки даже самых влиятельных персонажей минимальным образом ее реформировать.

В итоге простое повышение экономической самостоятельности предприятий не решало проблем экономики, основанной на плане. В начале 1968 года газета «Известия» опубликовала результаты опроса рабочих передового Луганского тепловозостроительного завода. Большинство затруднилось с ответом на вопрос, что дала реформа для производства и для них лично. Значительная часть ответила «мало» или «ничего».

О состоянии советской экономики вожди думали с тревогой, но выбраться из капкана социалистических методов хозяйствования они не могли и не хотели.

«У нас наметилась тенденция к замедлению экономического роста. Большие недостатки имеются в капитальном строительстве. Слишком медленно увеличивается производительность труда, эффективность общественного производства. Эти и другие моменты вызывают серьезное напряжение…»

Процитированные слова были произнесены в декабре 1969 года, что удивительно. Произнес их, что еще более странно, никакой не Косыгин, а Леонид Брежнев. Дело было на пленуме ЦК КПСС, речь его оказалась засекречена, в печати появилось только короткое сообщение о дежурном руководящем действе. Во втором томе «Ленинским курсом» – политиздатовском собрании «произведений» Брежнева за 1967–1970 годы этого текста, разумеется, нет.

Дежурно – скороговоркой – отчитавшись об успехах, Брежнев перешел к анализу трудностей. Можно, конечно, предположить, что тем самым он уязвлял Косыгина. О реформе Ильич особо не распространялся, а успехи открыто приписывал изменению системы управления – переходу от хрущевских совнархозов к отраслевым министерствам. Но его отчет как будто написан сегодня: удивительным образом, несмотря на принципиальную разницу между нынешним экономическом укладом и тогдашним, Россия пришла, в сущности, к тем же проблемам, что и в конце 1960-х. И этот результат обеспечен сегодня невероятной степенью государствоцентричности, верой во всемогущество государства, которому достаточно рационально вбросить в экономику побольше денег – и все сразу заработает. Модель раздаточного государства, которое лучше других субъектов экономики знает, что им надо, самовоспроизводится в России не десятилетиями, а веками. Собрали деньги – перераспределили деньги…

Брежнев сетовал на то, что дополнительные расходы, вызванные, как сказали бы сейчас, геополитической напряженностью, легли тяжким бременем на экономику. Но что же делать: «Если бы мы не помогли дать отпор проискам империализма в Юго-Восточной Азии и на Ближнем Востоке, это вдохновило бы американцев и их союзников на новые агрессивные акции где-то уже поближе к нашим границам… Если бы мы не сорвали планы контрреволюции в Чехословакии, войска НАТО скоро оказались бы непосредственно у наших западных границ». Аргументация узнаваема и спустя десятилетия.

Однако, говорил Брежнев, это очевидные объективные трудности. А вот как быть с эффективностью производства? Надо учитывать то обстоятельство, что «изменились главные факторы нашего экономического роста». Хочется ущипнуть себя – уж не сон ли это, не о нулевых ли, не о десятых ли, не о двадцатых ли годах XXI века эти слова, когда понимание изменения природы роста перекочевало из научных работ в публицистику, а оттуда прямиком в референтуру первых лиц государства. И – стало банальностью, которую и произносить-то неловко.

«Повсеместно ощущается недостаток рабочей силы. Имеет свои пределы и такой источник роста, как наращивание темпов капиталовложений в развитие производительных сил». Это больше не работает, признает Брежнев. «Значит, впредь нам приходится рассчитывать прежде всего на качественные факторы экономического роста, на повышение эффективности, интенсивности народного хозяйства».

Странно ловить себя на том, что хочется добровольно, а не как на политинформации в школе и в курсовой в университете привести цитату из Брежнева полностью: «Речь идет о том, чтобы наращивать производство и улучшать качество продукции не только за счет новых капитальных вложений и роста численности работников, но и все в большей мере за счет полного и рационального использования уже имеющихся производственных мощностей, внедрения достижений современной науки и техники, а также за счет рачительного отношения к каждой минуте рабочего времени, к каждой машине и механизму, к каждому грамму сырья и топлива. Речь идет о том, чтобы постоянно соизмерять затраты полученными результатами, добиваться, чтобы каждый вновь вложенный рубль давал максимальную отдачу… конечный результат соревнования с капитализмом определяется иным показателем. Коренной вопрос – это не только сколько ты произвел, но и какой ценой, то есть какими затратами общественно необходимого труда».

Ну и понятно, дальше – о нем, о научно-техническом прогрессе. О том же, о чем твердят и сейчас.

Больше того, внедрение результата этого самого прогресса напрямую зависит от управления нового типа. Так и хочется сказать – дигитализации, цифровой трансформации. И в этом не будет большой ошибки.

Об этом же говорил дорогой Леонид Ильич: «Ныне в мире создается настоящая „индустрия информации“, которую обслуживает сложная электронно-вычислительная и организационная техника, она опирается на серьезный математический аппарат и теоретическую базу. Ускорению темпов развития системы управления, информации и электронно-вычислительной техники мы придаем сейчас большое значение».

И мы, и мы придаем! И мы сейчас страдаем «превышением сметных ассигнований» – что бы ни строили, и мы срываем «план по освоению новой техники» – инновации внедряются медленно, неохотно, доля инновационных предприятий и продукции совсем невелика. Дорогой Леонид Ильич, вы будете смеяться, но и у нас, как вы справедливо заметили в своем выступлении, темпы роста зарплаты «опережают рост производительности труда».

«Не меньшую тревогу, – бубнит знакомый голос из прошлого, еще не изуродованный сердечно-сосудистыми заболеваниями, до этого еще почти пять лет, – вызывает и тот факт, что за последние годы непомерные масштабы приобрело строительство различного рода административных зданий, дворцов, стадионов, плавательных бассейнов и других объектов. При этом многие из них строятся вне плана, да еще объявляются „народными стройками“ или стройками, имеющими особое значение».

Ну и большой привет от Леонида Ильича московской мэрии – в поддержку жителей ряда кварталов Кунцево, Чертаново, Ховрино: «Нам крайне необходимо обратить внимание и на то, что делается со сносом жилых домов, в том числе вполне пригодных для проживания. Проводит главный архитектор красную линию, и все, что за этой линией, во имя реконструкции ломают».

А дальше партийная Шахерезада, остановившись ненадолго на падении поголовья разнообразного скота (тоже не праздная тема – загляните на сайт Росстата) и поголовного пьянства (с этим сегодня получше, в смысле поменьше), прекратила (не)дозволенные речи и с облегчением перешла к международному положению.

Все это осталось на бумаге, а сама бумага была рассекречена. Косыгинская реформа остановилась. ЦСУ давало фантастически благостные картинки, но при этом даже официальные данные фиксировали снижение темпов роста экономики, ибо еще академик Струмилин сказал, что лучше стоять за высокие темпы роста, чем сидеть за низкие.

Цена на нефть росла, а к 1980 году доля алкоголя в розничном товарообороте в процентах к реализации продовольственных товаров достигла показателя 31,4 %. Научно-технический прогресс блуждал по томам Комплексной программы НТП, прообраза всех программ модернизации постъельцинской эпохи – от Грефа до Кудрина. И эту самую программу засунули туда же, куда и нынешние, – под сукно министерств и ведомств.

Святая вера в государство не помогла: ЦЭМИ АН СССР докладывал наверх в начале 1970-х – для управления трехмиллионной номенклатурой планового хозяйства (потом число увеличилось) компьютеру, совершающему миллион операций в секунду, потребовалось бы 30 тысяч лет непрерывной работы. Самый что ни на есть дикий рынок после либерализации цен 2 января 1992 года проделывал те же операции с невиданной легкостью, переиграв все утопии оптимальности планирования, – продукты появились на полках магазинов. Сбылась мечта академика Глушкова, предлагавшего к каждому коровьему вымени приделывать датчики, чтобы высчитывать оптимальные объемы производства молока, но сбылась без всяких датчиков – благодаря счетным способностям невидимой руки рынка.

А теперь мы зашли на новый виток: государство ищет деньги, чтобы потратить их по своему разумению, отказывая рынку в способности сделать это лучше. Опыт Леонида Ильича ничему не научил. Да и сам Брежнев, произнеся очень резкую по тону речь на те же темы на декабрьском пленуме 1972 года (она известна по записи в дневнике заместителя заведующего международным отделом ЦК Анатолия Черняева: «Людям нужны не деньги, а товары»), вскоре стал исповедовать иную веру: главное – ничего не менять и ничего не трогать, а про эффективность и производительность можно говорить годами, если не десятилетиями. И ушел из жизни в год, когда цена на нефть достигла тогдашнего пика – 40 долларов за баррель, что уже, впрочем, советскую экономику не спасало.

По свидетельству Ричарда Пайпса, слово «перестройка» стало популярным в эпоху Великих реформ 1860-х годов. Использовалось оно и Петром Столыпиным. Здесь едва ли имеет смысл вдаваться в тонкости истории прихода к власти Михаила Горбачева, но многочисленные свидетельства говорят о том, что его появление на исторической арене в апреле 1985-го было абсолютно логичным и ожидаемым – перемен (правда, нечетко артикулированных) ждали и хотели почти все, включая часть партийной номенклатуры.

Характерно, что одним из результатов перестройки стала институционализация выборов как инструмента демократии. Тем самым были созданы способы легитимного формирования власти и ее смены. Это были и революция в процедурах, и дополнительная, на новой основе, легитимизация власти самого лидера перестройки, и – самое главное – создание новой ценности. Причем, по крайней мере в то время, ценности разделяемой и одинаково значимой для всех: и для перестроечной элиты, и для народа, который впервые в российской и советской истории мог почувствовать себя конституционным источником власти. (Ровно поэтому, заметим попутно, действия ГКЧП оказались нелегитимными, в том числе в глазах тех самых народных масс.)

В известном смысле, хотя это не всегда осознавалось даже адептами перестройки, состоялось принятие западных ценностей демократии, правового государства и ответственной (подотчетной) власти. Политика «нового мышления», собственно, и основывалась на идее большей открытости миру, и прежде всего миру западному.

Подобного рода конвергенция ценностей позволила Фрэнсису Фукуяме в 1989 году сделать вывод о «конце истории». Реальность и последующее течение событий оказались сложнее, но Фукуяма был абсолютно прав в том смысле, что процесс, начатый Горбачевым, по большому счету должен был привести к историческому ценностному единству Запада и России. От принятия этих ценностей должны были выиграть все: государство становилось более гуманным, общество – более раскрепощенным и инициативным.

Архитекторы перестройки воспринимали ее именно как революцию. Отчасти это было данью позитивному значению слова в связи с переосмыслением наследия Великой Октябрьской. В то же время характер и глубина преобразований действительно «дотягивали» до революции. Характерно, что доклад Горбачева к очередному юбилею революции в 1987 году назывался «Октябрь и перестройка: революция продолжается».

И, кстати говоря, революция ценностей, начатая Горбачевым, давно закончилась для всего мира, включая страны Восточной Европы, воссоединившиеся с Западом (в этом смысле перестройка – «мировая революция»). Она не закончилась только в России и в некоторых странах бывшего СССР.

Перестройка была еще и революцией ожиданий. Причем ожиданий во многом оправдавшихся – именно поэтому демократические ценности были восприняты в конце 1980-х вполне адекватно на массовом уровне. Надо признать, что эта ситуация завышенных ожиданий, «горбимания», ко многому обязывала. Анатолий Черняев, впоследствии помощник Горбачева, записал в те первые дни нахождения Михаила Сергеевича у власти в своем дневнике: «…от Горбачева многого ждут, как начали было ждать от Андропова… А ведь нужна „революция сверху“. Не меньше. Иначе ничего не получится. Понимает ли это Михаил Сергеевич?»

С народом у Горбачева получилась любовная химия, но именно поэтому от него ждали белой магии: чтобы все было по-прежнему, чтобы можно было гонять целыми днями чаи, но при этом прилавки ломились от товаров и, вообще, чтобы жизнь стала хотя бы как в ГДР или Венгрии, а еще лучше – как в Западной Европе. Оказалось, что так не бывает – надо было много работать и адаптироваться к новым обстоятельствам. Горбачеву этого многие простить не могут до сих пор. Как не простили Борису Ельцину обещанного изобилия и стабильности к концу 1992-го. Как не простили Егору Гайдару того, что он взял ответственность за непопулярные решения на себя.

Архитекторы перестройки действительно понимали ее как революцию. Только они думали, что она окажется социалистической, соединяющей Ленина и демократию с рынком. Такого исторического оксюморона, соединения несоединимого, не получилось. Но разделяемые ценности остались. И потом были зафиксированы в ряде разделов Конституции России 1993 года. А сегодня речь идет о тотальном пересмотре наследия перестройки и реформ.

Исторически российский вариант радикальных либеральных реформ был предопределен тем, что советские власти опоздали с принятием ряда неизбежных мер вроде либерализации цен. Реформы в экономике, включая приватизацию, шли параллельно со строительством институциональных основ российского государства. Сам этот процесс был кем-то назван в то время «изготовлением из яичницы яйца» (или «из аквариума рыбы») – в том смысле, что речь шла о переходе из ненормального состояния социума и государства в нормальное. Во всяком случае, такая цель ставилась.

Цена преобразований была велика и усугублялась психологической общественной травмой, связанной с развалом СССР. Тем не менее и выбранная модель – «шоковая терапия» (хотя Гайдар совершенно не считал возможным именно так определять либерализационные меры) примерно по польскому образцу с той разницей, что в Польше цены отпустило последнее коммунистическое правительство, и политические компромиссы, и успехи и провалы реформирования исторически оказались неизбежными. Возможно, не безальтернативными. Но любое реформаторски ориентированное правительство делало бы примерно то же самое. Или вынуждено было делать, как это произошло в случае с кабинетом Виктора Черномырдина, фактически продолжившего политику гайдаровской команды.

Идейная подготовка реформ шла внутри сообществ молодых экономистов из Ленинграда (группа Анатолия Чубайса) и Москвы (группа Егора Гайдара), которые потом образовали так называемую «московско-ленинградскую экономическую школу». И та и другая группы были до известной степени связаны со слабо, но все-таки артикулированным заказом политических инстанций на реформы, что лишь способствовало более активному осмыслению их содержания. Серия инициативных семинаров, самым известным из которых стала конференция в августе – сентябре 1986 года в «Змеиной горке» под Ленинградом, позволила сформулировать повестку реформ и определить кадровое ядро команды будущих реформаторов.

По словам одного из идеологов либеральных реформ Сергея Васильева, сообщество реформаторов сразу ощутило «дополнительные бонусы работы в команде: интенсивные обсуждения и расширение круга чтения позволили нам быстро выйти на новый уровень понимания экономической реальности».

Когда-то Александр I заметил в ходе дискуссии с приближенными о необходимости преобразований: «Некем взять!» По этому поводу Натан Эйдельман в своей последней книге «Революция сверху» в России» (1989) писал: «„Некем взять“ – формула примечательнейшая! Петр, как мы видели, нашел „кем взять“: создал параллельный аппарат, перенес столицу, понял и почувствовал, что нужно реформы начать, а люди сами найдутся». Эйдельман продолжал, имея в виду реформы Александра II, да и вообще все преобразования сверху: «…коренные перемены, начинающиеся после застоя и упадка, довольно быстро „находят реформаторов“… Люди находятся буквально за несколько лет – из молодежи, части „стариков“ и даже сановников, „оборотней“, еще вчера служивших другой системе».

Так и произошло при Ельцине.

Собственно реализация реформ наталкивалась на множество политических компромиссов, одним из которых (компромисс с трудовыми коллективами и директорами предприятий) стала ваучерная, а не денежная приватизация. Рыночная трансформация шла при отчаянном сопротивлении мощнейших лобби – топливно-энергетического, аграрно-промышленного и военно-промышленного, а также серьезных политических сил, сконцентрировавшихся в тогдашнем российском парламенте. Одним из кульминационных эпизодов этой борьбы стало противостояние Верховного Совета и Бориса Ельцина в октябре 1993 года, закончившееся расстрелом Белого дома, тогдашней резиденции парламентариев.

Социальные издержки реформ стоили реформаторам популярности, сами реформы по объективным и субъективным аппаратным и политическим причинам не всегда доводились до конца. Бюджетная недостаточность, «прелести» дикого капитализма с попытками урегулирования прав собственности не всегда законными способами, поиск политической поддержки и фоном идущая война в Чечне подтолкнули правительство к сотрудничеству с формировавшимся классом крупных собственников. В результате в середине 1990-х, а в более ярко выраженной форме – после президентских выборов 1996 года уния власти и капитала образовала конструкцию, которую принято называть «олигархическим капитализмом».