bannerbannerbanner
Название книги:

Россия. ХХ век начинается…

Автор:
А. В. Гребенюк
Россия. ХХ век начинается…

000

ОтложитьЧитал

Шрифт:
-100%+

Научные рецензенты:

доктор исторических наук профессор, научный директор  Российского военно-исторического общества

Михаил Юрьевич Мягков

доктор технических наук профессор, лауреат Государственной премии СССР генерал-майор авиации

Борис Максимович Долженко

кандидат исторических наук доцент МГИМО (Университета) МИД Российской Федерации

Сергей Михайлович Монин


Знак информационной продукции 12+

© Гребенюк А.В., 2020

© ООО «Издательство «Вече», 2020

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020

Сайт издательства www.veche.ru

Глава 1
Отеческая война и мир

XX век стал столетием глобального кризиса европейской цивилизации, сравнимого по своим масштабам с падением Римской империи. Произошла грандиозная социальная революция, уничтожившая прежнее мироустройство, которое формировалось без малого пятьсот лет кровью и потом многих поколений на основе идей Ренессанса и мифологем эпохи Просвещения[1].

Цивилизации обладают нелинейностью, что в алгебре означает «определенный вид математических уравнений, содержащих искомые величины в степенях больше единицы или коэффициенты, зависящие от свойств окружающей среды. Множеству решений нелинейного уравнения соответствует множество путей эволюции системы, описываемой этими уравнениями»[2].

Нелинейность означает, что многие математические уравнения могут иметь несколько различных решений. Отсюда вытекает физический смысл нелинейности. Множеству решений нелинейного уравнения соответствует множество путей эволюции системы, описываемой этими уравнениями системы. В мировоззренческом плане идея нелинейности может быть эксплицирована посредством идеи многовариантности, альтернативности путей развития и идеи выбора из нескольких вариантов.

Растущий технологический потенциал делает социальную систему более независимой от внешних колебаний, но вместе с тем более чувствительной к внутренним колебаниям, то есть к состояниям массового и индивидуального сознания. Нелинейность и эволюционные катастрофы вытекают из глобальной противоречивости социоприродных и общественно-политических отношений[3].

Цивилизационное видение позволяет не только объяснить многие феномены человеческой культуры, включающей науку и технику, как системы, но и прогнозировать с определенной долей вероятности ряд ее сущностных свойств и направлений развития. Присущая человеку инфернальность, или свобода выбора, может существенно, в особенности в точках бифуркации, менять траекторию движения системы. Поэтому человеческой культуре свойственны «странные фазовые блуждания»[4].

Важнейшими элементами европейской цивилизации философы, историки и политологи, а за ними и правящие элиты считали греческую философию, римское право и христианскую традицию. Однако на практике последней так и не удалось стать единым цементирующим элементом миропонимания европейцев. Реформация разделила некогда единый западный христианский мир по конфессиональному признаку. Можно констатировать, что протестантская Северная Европа никогда не ладила с англиканской Англией, а все они, вместе взятые, – с католическими Францией, Испанией и Италией. Признание общих библейских новозаветных принципов не могло затушевать идеи жесткого предопределения у протестантов, а отсутствие апостольского преемства у большинства протестантских церквей в силу их либеральных воззрений, позволяло католикам смотреть на них как на заблудших христиан, оказавшихся за пределами ограды матери-церкви. Так что единых духовных и этических принципов в Европе сложиться не могло. Еще в эпоху Возрождения в борьбе с диктатом Римско-католической церкви просветители заявили о неприятии идеи Божественной Троицы и выдвинули взамен неопределенную в теологическом отношении концепцию пантеизма.

«Гуманно-гуманитарные философы XVIII века проповедовали просвещенный деспотизм и диктатуру разума. Пока идеи гуманизма сохраняли изначальную силу, ее представители также находили мужество осуществлять ее с негуманным величием. На том, что они репрезентируют идею гуманности, они основывали свой авторитет и свои тайные общества, основанные на строго эзотерических связях. Негуманное превосходство над непосвященными, над средним человеком и всеобщей массовой демократией заключено в их эзотерике, как и во всякой другой»[5].

Процесс «десакрализации» Европы свое оформление получил в эпоху Нового времени. Тогда были на практике реализованы принципы эволюции от простых форм организации жизни к ее более сложным формам и выделения автономного и самодостаточного субъекта из природного, а затем и социального контекста. «Эпоха, которую мы называем Новым временем… определяется тем, что человек является масштабом и центром существующего мира. Человек – это существующее всегда и везде, то есть то, что лежит в основе любой опредмеченности, всего, что можно представить, это subiectum (субъект. – А.Г.)»[6].

Выдающийся британский философ А. Тойнби писал, что «исследуя общество, именуемое нами “западным”, мы обнаружили, что оно проявляет тенденцию к постоянному расширению. Однако мы должны признать, что за все время существования общество это так и не добилось доминирующего положения во всех трех планах – экономическом, политическом и культурном»[7].

Мировые империи погибают, когда подвластные им народы опережают элиту в своем религиозно-духовном развитии, а атеистические сообщества начинают разлагаться на глазах, как ткани у прокаженных, когда «прогрессивность» их ценностей вступает в противоречие с нравственными смыслами самой человеческой природы.

«Трагедия… западной цивилизации состоит именно в том, что она руководствовалась в своем развитии не идеей приоритета духовного прогресса, а преклонялась перед прогрессом материально-техническим, – заметил А.Н. Швечников. – Парадоксально здесь то, что католическая церковь была не противником, а соучастником такого подхода, вместо того чтобы закладывать духовный вектор развития западной цивилизации»[8].

Этот мировоззренческий тупик предрекали наиболее прозорливые западные политологи. Под впечатлением торжества просветительских идей и прекращения религиозной конфронтации европейцы и американцы, писал Г. Мейергофф, уверовали, что, «поняв природу и историю, человек не будет ее жертвой, а создаст свое собственное разумное царство, станет, в конце концов, хозяином своей истории», и попытались подменить христианство «религией разума». Эта попытка не удалась. «Крах… религии оставил тяжелый след на всей современной культуре. Человек, по-видимому, утерял ключи к разуму и одновременно господство над своей историей. Эта двойная потеря способствовала тому, что появилось убеждение, что история, как писал Шекспир, исполнена шума и ярости, но она лишена смысла»[9].

В результате утверждения потребительского отношения к религии человек потерял шкалу морального измерения своих действий. «В природе Бога отсутствуют присущие всем смертным ум и воля, – отмечал К. Ясперс, – а также свобода и причинность, как ее мыслил Спиноза: “Причинность и есть то, что называют Божьей волей, поскольку она вечна и неизменна”. На уровне человека это означает полное отсутствие такого явления, как свобода воли. …Взгляд на свободу воли возникает из кажущегося, мнимого произвола в действиях людей, которые последствия своих дурных поступков осуждают, а причин, которыми они обусловлены, не осознают. Поэтому ребенок убежден, что он свободно ищет молока, залезая в платяной шкаф родителей, разгневанный мальчик считает, что он свободно желает мщения, ударив девочку, а трус оправдывается свободой бегства. Пьяный убежден, что он по свободному волеизъявлению говорит то, что, впоследствии протрезвев, желал бы взять назад»[10].

В методологии науки главное место отводилось метафизике, которая «постепенно приобретает характер логики, …а логике, по-видимому, предназначено во все большей степени стать преобразованной в математику. …Абсолютная непогрешимость может быть присуща лишь папе римскому и экономическим советникам президента, но я совершенно уверен, что она не присуща таблице умножения», – остроумно сказал американский философ Ч. Пирс[11].

Таким образом, метафизический материализм эпохи Просвещения и Нового времени, отвергая магические и мистические черты идеократии Возрождения, оказался неспособным воспринять диалектику Ренессанса. Философы и историки прибегли к методу «неклассической ретроспекции», по выражению Б.Г. Кузнецова, когда вся модернизация его идей свелась к их перелицовыванию путем изменения терминологии в пользу естественно-научных понятий[12].

Прагматический рационализм Нового времени разрушил космогонические представления гениев Ренессанса, которые были близки к осознанию существования ноосферы. «Алхимия трактовалась как искусство высвобождения частей универсума из временного бытия и достижения совершенства, которое для металлов представлено в золоте, а для человека – в долголетии и бессмертии. Материальное совершенство при этом могло быть достигнуто только через некоторую духовную подготовку… Однако в XVIII веке осознание алхимиками своей роли и статуса все больше и больше подвергалось влиянию утилитаристской мысли. Почти все авторы писали работы, упоминая при этом ту пользу, которую они принесут… Наиболее выдающиеся представители этой дисциплины сделали утилитаризм своей доктриной и выступили с трактатами о приготовлении пищи и производстве промышленных товаров…изготовлении красок и средствах удалении ржавчины. Тот вклад, который такая пропаганда практического значения химии внесла в ее распространение… невозможно переоценить, хотя в то же время историография химии в весьма ограниченной степени свидетельствует о развитии сущности теоретико-познавательного процесса. …Даже задачу химии как науки теперь ученые определяли своеобразно: сделать дары природы более доступными для использования человеком»[13].

 

В западноевропейском мировоззрении сложилось убеждение, что историография выполняет, как и химия, главным образом прикладную функцию: она концептуализирует знания о прошлом, которые можно использовать в совершенствовании настоящего состояния общества. Прошлому столетию «господства толпы», по определению французского социолога Г. де Тарда, было свойственно убеждение, что общественное мнение способно оказывать влияние на ход социально-политических процессов[14].

Историческая наука в начале XIX столетия стала властительницей дум человека. «Историк стал властителем дум, вся культура подчинилась его постановлениям. Историография решала, как следует читать “Илиаду”; историческая наука решала, что нация определила в качестве своих государственных границ, своих наследственных врагов и традиционной миссии. …Владеющий секретами прошлого историк, как генеалог, обеспечивал человечество доказательствами знатности его происхождения и прослеживал триумфальный ход его эволюции… Вся культура ожидала суда истории… Она заняла место, которое ранее занимала философия, и стала выступать в роли руководителя и советчика. Хозяйка секретов прошлого, история, подобно придворным генеалогам, несла человечеству диплом о его благородстве, восстанавливала картину его триумфального шествия»[15].

Тогда «властная, самоуверенная муза Клио вытеснила религию и философию, как богиня, которой мы преклонялись»[16].

Однако «прогресс в истории, – справедливо замечает британский историк Д. Элтон, – представляет собой в значительной мере ценностное суждение и личное дело… Прогресс и необходимость – это доктрины, которые невозможно вывести из изучения истории, их можно лишь привнести в нее… Поскольку мы знаем, как двигались события, мы склонны предполагать, что они должны были двигаться обязательно только в этом направлении и считать известный нам результат как бы “правильным”. Первая тенденция освобождает историка от его главной обязанности – что-либо объяснять: неизбежное не требует объяснения. Другая тенденция делает его нудным апологетом совершившегося и побуждает его видеть прошлое лишь в свете настоящего»[17].

Итальянский философ Бенедетто Кроче писал: «Нельзя назвать логический критерий, который определял бы, какие из сведений и документов полезны и важны, а какие нет, так как здесь мы имеем дело с практической, но не с научной проблемой» так как, будучи инструментом действия, история как наука – всегда оправдание настоящего»[18].

Американские ученые Чарльз Бирд и Карл Беккер после встречи с Кроче выступили против веры позитивистов в возможность достижения объективной истины. Любое историческое описание, по их мнению, зависит от частных интересов, убеждений, предрассудков и пристрастий историка, имеющих для него значение ценностей, которые неизбежно проецируются на подход к фактам.

«Каждый ученый-историк, – писал Бирд, – знает, что его коллеги при выборе и упорядочении материала испытывают влияние своих предрассудков, предубеждений, верований, аффектов, общих соображений и опыта, особенно социального и политического, и, если он имеет здравый смысл, если не сказать о юморе, он меряет все по себе самому, не делая из этого правила никаких исключений». Историческое познание, утверждал он, не может быть ничем иным, кроме как «современной историей», потому что всякая написанная история представляет собой «отбор и установление фактов, фрагментов источников действительного прошлого. А селекция и установление научных фактов, объединяющая и комплексная операция, является актом выбора, убеждения и интерпретации относительно ценностей, является актом мысли и веры»[19].

Беккер исходил из иной методологической посылки, отрицая познаваемость истории: истины в классическом, естественно-научном смысле в социальных науках достичь невозможно, поскольку наше познание носит прагматический характер. «Событие само по себе однажды произошло, но как действительное событие оно исчезло; так единственной объективной реальностью, имея дело с которой мы можем наблюдать и проверять, являются некоторые материальные следы, которые событие оставило – обычно письменный документ… Лозунгом современного историка стал Cogito ergo rectum – “Я мыслю, поэтому я прав”»[20].

Их исследования, впрочем, мало чем отличались от опусов на исторические темы времен эпохи Просвещения. «Вольтер пишет историю подобно тому, как великие ваятели древности делали скульптуры, не копируя буквально оригинал, – писал энциклопедист Дени Дидро. – Имеет ли это смысл? Причиняется ли этим ущерб? Искажается ли этим [история]? В глазах педанта – да! Но это оправдано для человека, обладающего вкусом»[21].

Непреодолимым последствием внедрения «неогегельянской» методологии Кроче и Коллингвуда в историографию стал псевдоисторический жанр, находящийся на грани между историей и пророчеством[22].

«Кроче нанес тяжелый удар историческому прагматизму, – отмечает А. Стерн, – .показав, что настоящее не пытается учиться на исторических уроках, но является только оправданием того, что уже сделано»[23].

Системно-цивилизационный подход не является совокупностью абстрактных закономерностей, а результатом творческого построения в окружающей реальности системы взаимосвязанных состязательных элементов, которая сознательно преобразуется в замкнутый анклав, необходимый для оптимальной реализации совокупности задач по закону убывающей прогрессии. Флуктуации (образование непредвиденных случайных связей системных элементов) неизбежны, но они лишь временно нарушают ритм ее функционирования, поскольку деформированный сегмент замещают пограничные субсистемы до его частичной или полной регенерации. Такая методология выявляет устойчивые объективные факторы функционирования конкретной системы, будь то государство или социальный институт, в иерархии ее элементов. Иными словами, она определяет закономерности взаимодействия системных элементов. Волеизъявления государственной элиты оказывают влияние на трансформацию системы в пределах технологической модернизации, но для радикальных изменений требуется ломка архетипов сознания, что требует длительного времени,

Для большинства нынешних читателей книга покажется скучной, поскольку на их страницах не встретишь ни сенсационных заявлений, ни модных сослагательных наклонений в духе «что бы было, если бы?» в духе фэнтезийной «альтернативной истории», которая столь любима престарелыми актрисами, отставными генералами, либералами и юношами, достигшими половой зрелости. Системная методология этого не допускает, если отстраниться от эсхатологической идеи конца света или мистических толкований образа Гитлера или Сталина как очередной плотской ипостаси дьявола.

Английский историк Бэзил Лиддел-Гарт сделал в этой связи любопытное наблюдение: «Дорога к краху есть дорога к бессмертию – в этом, по-видимому, должна состоять оценка потомками величайших деятелей мировой истории… Если финальное падение исторической личности сопровождается драматическими обстоятельствами, память о ее ослепительной катастрофе обычно затмевает долгосрочные успехи победителей этого персонажа. Возможно, что трагическая завершенность жизненного пути такого героя придает неповторимую окраску причинам и обстоятельствам его ухода, яснее очерчивая его первоначальные победы. В то же время человек, деятельность которого закончилась бесспорными достижениями во многих сферах и построившего лестницу для восхождения своих преемников, давая тем возможность подняться еще выше, таким образом, сплавляет свою собственную славу со свершениями его последователей… Тенденция к возвышению побежденных за счет победителей уже налицо. Вину за иррациональность и юношескую сентиментальность подобных приговоров принято возлагать на современную журналистику; однако самый поверхностный исторический обзор покажет, что их происхождение теряется во мраке времен. На ученого-историка, подготовка и мировоззрение которого обязывает его доверять исключительно рациональной совокупности источников и фактов, ложится ответственность за преодоление этой извечной тенденции к прославлению драматических провалов одних при забвении продуманных и заслуженных подвигов других»[24].

Рузвельт, ушедший из жизни в конце войны, стал для американцев сакральным символом Победы, а у Сталина, на долю которого пришлось восстановление разрушенного агрессорами народного хозяйства, создание атомного оружия и ракетной техники, благодаря чему Гагарин совершил первый в мире космический полет, ореол Верховного Главнокомандующего Красной армии, разгромившей армаду немецко-фашистских преступников, потускнел уже при его современниках.

Что поделаешь, падающие звезды на небе для романтиков всегда выглядят привлекательнее планет!

Маркс в конце жизни заметил, что «события, поразительно аналогичные, но происходящие в различной исторической обстановке, привели к совершенно разным результатам. Изучая каждую из этих эволюции в отдельности и затем сопоставляя их, легко найти ключ к пониманию этого явления. Но никогда нельзя достичь этого понимания, пользуясь универсальной отмычкой в виде какой-нибудь общей историко-философской теории, наивысшая добродетель которой состоит в нее надысторичности»[25].

Таким образом, применение системно-цивилизационной когнитивной методологии необходимо для того, что вывести современную историографию из заколдованного круга бесконечного накопления фактической информации на качественно новый уровень их рационального объяснения. Застарелые догматы эпохи «хрущевской оттепели», «перестройки» и русофобские «медитации рыночных зазывал» постсоветского социологического безвременья, на которые вольно или невольно опираются многие современные исследователи, не позволяют понять значение для рассмотрения исторического процесса таких определяющих факторов, как его геополитические, макроэкономические, географические, социально-психологические и культурно-хозяйственные императивы. Иными словами, необходимо выявить сущность объективных категорий, которые определяли внешнюю политику СССР и всех индустриальных государств, вовлеченных в решение глобальных проблем минувшего века.

Учитывая, что международная деятельность государства так или иначе определяется его военным потенциалом, то возможности цивилизационного подхода повсеместно расширяются с помощью передовой методологии военно-политического исследования, или military-political study, который был введен в современную историографию моим старшим другом профессором Эдинбургского университета Джоном Эриксоном.

Эта монография начиналась со школьных записей воспоминаний моего отца – лётчика, прошедшего Великую Отечественную войну с первого до последнего дня, а после ее окончания несколько лет до поступления в Военно-воздушную академию проработавшего в эскадрилье обеспечения ЛИИ МАП СССР. Избрав историческую науку профессией, я прочел за много лет, вероятно, большинство документов, отложившихся в отечественных и зарубежных архивах, монографий и научных статей по этой проблематике. Неоценимый вклад в изучение этой проблемы внесли мои незабвенные и дорогие покойные учителя – профессоры В.А. Анфилов, Н.В. Ефременков, В.Г. Карцов и В.И. Салов, которые в течение многих десятилетий руководили моей научной работой. Огромный опыт я приобрел, когда работал ученым секретарем Научного совета Института истории СССР Академии наук СССР.

Вопреки обыденному представлению о ремесле ученого-историка, требующем уединения в архивах для изучения письменных аутентичных источников, я постоянно искал встречи с их авторами и непосредственными участниками событий. Поэтому особенно ценной информацией я считаю личные беседы с министрами, маршалами, генералами, советскими асами, рядовыми ветеранами, военными инженерами, членами семей репрессированных наркомов и их случайно уцелевшими записями.

Говоря конкретно об изучении отечественной истории, то такой дисциплины не существовало до 1934 года. Тогда секретари ЦК ВКП(б) И.В. Сталин, С.М. Киров и А.А. Жданов постановили, что «нам нужен такой учебник истории СССР, где бы история Великороссии не отрывалась от истории других народов СССР, – это, во-первых, – и где бы история народов СССР не отрывалась от истории общеевропейской и вообще мировой истории, – это, во-вторых»[26].

Правда, для этого пришлось «идейно разгромить историческую школу» академика М.Н. Покровского, когда отечественная история рассматривалась с позиций классовой борьбы, где лейтмотивом было «разрушение старого мира», а историческими личностями – казачьи атаманы Разин и Пугачев, имам Чечни и Дагестана Шамиль, казахский хан Кенесара Касимов, декабристы и цареубийцы. История России стала преподаваться как этапы становления великого государства, куда прежние «герои» уместились в формализованную схему борцов с самодержавием, уступив пальму первенства Ломоносову.

Сталин, Жданов и Молотов оказались, пожалуй, единственными советскими и российскими политическими руководителями, которые хорошо знали отечественную и всемирную историю.

 

В ходе их беседы по поводу художественного фильма «Иван Грозный» с кинорежиссером С.М. Эйзенштейном и исполнителем главной роли актером Н.К. Черкасовым «тов. И.В. Сталин заметил, что Иван IV был великим и мудрым правителем, который ограждал страну от проникновения иностранного влияния и стремился объединить Россию. В частности, говоря о прогрессивной деятельности Грозного, тов. И.В. Сталин подчеркнул, что Иван IV впервые в России ввел монополию внешней торговли, добавив, что после него это сделал только Ленин. Иосиф Виссарионович отметил также прогрессивную роль опричнины, сказав, что руководитель опричнины Малюта Скуратов был крупным русским военачальником, героически павшим в борьбе с Ливонией. Коснувшись ошибок Ивана Грозного, Иосиф Виссарионович отметил, что одна из его ошибок состояла в том, что он не сумел ликвидировать пять оставшихся крупных феодальных семейств, не довел до конца борьбу с феодалами, если бы он это сделал, то на Руси не было бы Смутного времени. И затем Иосиф Виссарионович с юмором добавил, что “тут Ивану помешал Бог: Грозный ликвидирует одно семейство феодалов, один боярский род, а потом целый год кается и замаливает “грех”, тогда как ему нужно было бы действовать еще решительнее!”»[27]

В черновике стенограммы слова Сталина, обращенные к Эйзенштейну, звучат более весомо: «У вас неправильно показана опричнина. Опричнина – это королевское войско. В отличие от феодальной армии, которая могла в любой момент сворачивать свои знамена и уходить с войны, образовалась регулярная армия, прогрессивная армия… Царь у вас получился нерешительный, похожий на Гамлета. Все ему подсказывают, что надо делать, а не он сам принимает решения… Царь Иван был великий и мудрый правитель, и если его сравнить с Людовиком XI (вы читали о Людовике XI, который готовил абсолютизм для Людовика XIV?), то Иван Грозный по отношению к Людовику на десятом небе. …Конечно, мы не очень хорошие христиане, но отрицать прогрессивную роль христианства на определенном этапе нельзя. Это событие имело очень крупное значение, потому что это был поворот русского государства на смыкание с Западом, а не ориентация на Восток… Нужно правильно и сильно показывать исторические фигуры. Вот, Александра Невского – Вы компоновали? Прекрасно получилось. Самое важное – соблюдать стиль исторической эпохи. Режиссер может отступать от истории; неправильно, если он будет просто списывать детали из исторического материала, он должен работать своим воображением, но – оставаться в пределах стиля. Режиссер может варьировать в пределах стиля исторической эпохи»[28].

В проекте постановления по поводу вторых серий художественных фильмов «Большая жизнь» и «Иван Грозный» сказано, в общем, то же самое, но в категорической форме: «Эйзенштейн не понял того, что войска опричнины были прогрессивными войсками, на которые опирался Иван Грозный, чтобы собрать Россию в одно централизованное государство, против феодальных князей, которые хотели раздробить и ослабить его. У Эйзенштейна старое отношение к опричнине. Отношение старых историков к опричнине было грубо отрицательным, потому что репрессии Грозного они расценивали как репрессии Николая Второго и совершенно отвлекались от исторической обстановки, в которой это происходило. В наше время другой взгляд на опричнину. Россия, раздробленная на феодальные княжества, т.е. на несколько государств, должна была объединиться, если не хотела попасть под татарское иго второй раз. Это ясно для всякого, и для Эйзенштейна должно было быть ясно. Эйзенштейн не может не знать этого, потому что есть соответствующая литература… Иван Грозный был человеком с волей, с характером, а у Эйзенштейна он какой-то безвольный Гамлет… Это уже формалистика. Какое нам дело до формализма, – вы нам дайте историческую правду. Изучение требует терпения, а у некоторых постановщиков не хватает терпения, и поэтому они соединяют все воедино и преподносят фильм: вот вам, “глотайте”, – тем более что на нем марка Эйзенштейна. Как же научить людей относиться добросовестно к своим обязанностям и к интересам зрителей и государства? Ведь мы хотим воспитывать молодежь на правде, а не на том, чтобы искажать правду»[29].

Со сталинскими историческими оценками можно спорить, как, впрочем, и с любыми иными прошлыми и нынешними интерпретациями истории, но в широте как культурного кругозора, так и азов методологии анализа исторических фактов Сталину отказать нельзя.

Правда, в 1946 году в учебные программы вузов был введен предмет, именуемый «История ВКП(б)», основанный на партийной мифологии.

Поэтому в довоенный период в советской литературе преобладали книги научно-популярного характера, поскольку в это время еще не было выработано научной методологии их изучения[30].

Фундаментальных научных исследований издавалось, в общем, немного, но они выгодно отличались от дореволюционных изданий глубиной анализа, оригинальностью и новизной. При соблюдении правил игры с цензурой и применении обычных принятых в тридцатых годах идеологических штампов советские ученые создавали подлинные научные и литературные шедевры. Они описывали как историю, так и эволюцию стратегии и тактики вооруженных сил в первой половине XX века. Их научные прогнозы в этом отношении не потеряли своей актуальности и в настоящее время[31].

Удивительно, но переводы исследований и мемуаров иностранных государственных деятелей, военачальников и ученых в Советском Союзе выходили сравнительно большими тиражами и практически не купировались Главлитом из цензурных соображений. Тенденциозные политические оценки иностранных авторов снимались при помощи подробных комментариев[32].

В это время появились книги, посвященные истории создания российской военной авиации с очерками о победах «красных лётчиков» в годы Гражданской войны и героических свершениях советских пилотов в годы строительства социализма. Впервые на их страницах рассказывалось о подвигах добровольцев, которые воевали против итало-немецких интервентов и японских милитаристов в Испании и Китае[33].

В 1940 году была опубликована любопытная книга «Крылья Китая», автором которой будто бы являлся малоизвестный китайский лётчик-истребитель Ван Си. Однако по стилистике изложения становится очевидным, что она не является переводом с китайского языка. Книга написана двумя непосредственными свидетелями событий японской агрессии против Китайской Республики – молодым журналистом-международником Ю.А. Жуковым и лётчиком Героем Советского Союза А.И. Губенко. В Китае он был известен под именем Ху Бенко. Все упоминаемые на ее страницах персонажи носили исключительно китайские имена, хотя в книге рассказывается о тактических действиях и подвигах советских лётчиков-добровольцев[34].

Своеобразную монополию от Политбюро ЦК ВКП(б) в описании военных действий в период гражданской войны в Испании получили известные советские журналисты Михаил Кольцов и Олег Савич. Они не имели права сообщать имена советских военных советников и добровольцев и настоящие фамилии командиров и комиссаров интернациональных бригад, ограничиваясь их испанскими псевдонимами. Однако их настоящие имена и фамилии были хорошо известны не только представителям лондонского Комитета по невмешательству Совета Лиги Наций, но и разведчикам противника[35].

Тогда же появился в широком прокате и художественный фильм «Если завтра война», поставленный по оптимистическому сценарию Николая Шпанова «Первый удар»[36].

События на Хасане и Халхин-Голе скупо освещались в печати. Да и спустя семьдесят лет их более или менее подробное изложение можно найти в немногочисленных монографиях и редких статьях историков. Освещать их могли в свое время только специальные корреспонденты газет «Правда», «Известия» и «Красная Звезда» Ю. Жуков, В. Ставский, Д. Ортенберг, З. Хацревин, Л. Славин, К. Симонов, Б. Лапин и Н. Кружков. Номера воинских подразделений, типы танков и самолётов не указывались из соображений секретности[37].