Волчий яр

Глава 4

Портной Лейба Прейгерзон владел весьма доходным ателье на Фундуклеевской. Шили у Прейгерзона первоклассные мужские платья из первоклассных русских и заграничных тканей. Его услугами пользовались состоятельные предприниматели и банкиры, архитекторы и инженеры, даже господа из городской управы, а самый пристав лично ему покровительствовал (не безвозмездно, конечно). Как известно, далеко не всем евреям разрешалось селиться в Киеве, даже несмотря на черту оседлости. Для Лейбы Прейгерзона таких сложностей не возникало. Он добросовестно исполнял свою работу, чем заслужил общественное признание и снискал себе славу одного из лучших городских портных.

Справедливости ради надо сказать, что своим высоким признанием он был обязан пяти швеям, четверо из которых были еврейками и только одна русской. Так уж у иудеев заведено, что работать лучше со своими. Прейгерзон всегда следовал этому старому, проверенному принципу и, возможно, благодаря этому преуспел. Девушки работали охотно и с большой аккуратностью, ибо понимали, что с их происхождением найти что-то лучшее в Киеве едва ли удастся.

Белой вороной в лейбином ателье была русская девица Марфа. Светло-русая, голубоглазая крестьянка отличалась не только миловидным личиком и точеным станом, но и великой порядочностью вкупе с большим дружелюбием. К евреям она относилась уважительно и равноправно. Даже в редких конфликтах или перебранках никогда не указывала им на национальность и не обзывала «жидами». Держалась всегда в высшей степени уверенно, точно следуя своим социалистическим принципам. То, что она состоит в РСДРП, Прейгерзон, конечно, догадывался, но упрекать ее за это не решался. С одной стороны он был ей чрезвычайно благодарен за отстаивание прав угнетенных классов и народов, но с другой стороны понимал, что в случае ее ареста у его ателье могут возникнуть неприятности с умасленным и лояльным приставом. С этого года власти особенно люто расправляются с революционерами, каленым железом выжигают их ячейки и комитеты. Поэтому Лейба Прейгерзон благоразумно выбрал сторону нейтралитета. В глубине души он понимал, что это не что иное, как иезуитство, однако вступить в открытую конфронтацию с полицией он не мог.

Единственное, что настораживало в Марфе, так это ее ненависть к богатым клиентам. Очень уж она не любила дворянское сословие за его лоск, надменность, важность и праздность. Могла подчас вспыхнуть и грубо ответить «буржую», обратившему на нее свой пошлый взгляд или сделавшему ей недвусмысленный комплимент. Прейгерзона такие случаи ужасно конфузили – за каждого клиента он держался зубами, точно собака за брошенную кость. Марфу после подобных эскапад он всегда журил, припугивал, что выгонит из ателье, но палку не перегибал. Опасался нарваться на грубость. Боялся, что она действительно уйдет.

Что касается самой Марфы, то смыслом своей жизни она видела борьбу за свободу и равноправие всех жителей большой и многонациональной России. Люди для нее делились на два типа: угнетенные и угнетатели. Первым она благоволила, помогала, вторых – ненавидела. Дворяне были в ее глазах бездушными эгоистами, жирными и чопорными болванами, получившими право «ездить» на крестьянском горбу. Дворян она презирала всей душой и нередко позволяла себе резкие выражения в их адрес. За это она тотчас получала нагоняй от хозяина ателье – предприимчивого пятидесятилетнего еврейского дядьки, однако знала, что он ее никогда не выгонит. Не выгонит, потому как она ему симпатична. Сперва даже ухаживать за нею взялся, но, потерпев оглушительную неудачу, эту затею бросил. К Марфе он был всегда внимателен и обходителен. Вероятно, не терял надежды затащить в кровать.

В его ателье Марфа работала уже больше двух лет. Порекомендовала ее знакомая еврейка, которая и замолвила перед Лейбой Прейгерзоном словечко. Тот при первой встрече, безусловно, оценил всю красоту крестьянской девушки, отметил ее еврейское имя, но смотрел в первую очередь на способности. Посадил за новенькую машинку «Зингер» и дал прострочить старый сюртук. Марфа очень старалась и не без труда справилась. Прейгерзон остался доволен, на небольшие огрехи внимания не обратил – понял, что из девушки получится великолепная швея.

Шить мужские платья стало ее призванием. Работу свою она полюбила, даже несмотря на то, что шила для господ состоятельных и важных. Порой ей приходилось шить такие широкие брюки, в которые бы поместились разом все ее три брата, вынужденные с утра до ночи горбатиться в артели крючников на Днепре. У одних штаны на брюхе не сходятся, у других напротив – из-за ввалившегося живота не держатся, спадают. Социальное расслоение приводило ее каждый раз в бешенство, но при клиентах она изо всех сил сдерживала себя от язвительных замечаний. В первую очередь не хотела подводить Прейгерзона, давшего ей возможность стать профессиональной швеей. За одно это она всегда будет ему благодарна и всегда будет стоять на его стороне.

Другие швеи-еврейки ей завидовали. «Повезло тебе, Марфа, родиться такой красивой, да еще и русской. Мы вот принуждены лишний раз на улице не появляться», – говорили они ей. «Ничего, – утешала их девушка, – Скоро наступит время справедливости, и вы сможете спокойно жить там, где вам захочется! Ведь вы такие же граждане, как и я!». Ее всегда охотно слушали, как слушают чепуху ребенка взрослые, но, конечно, ее оптимизма никто из иудеек не разделял.

В Лукьяновскую ячейку РСДРП она вступила относительно недавно – в конце этого лета. Некий присяжный поверенный Розенберг, заказавший в их ателье платье, сразу разглядел в Марфе потенциальную революционерку и без лишних экивоков предложил ей вступить в их отделение. Недолго думая, девушка согласилась и с того момента стала завсегдатаем собраний в доме с мезонином в Волчьем яру. О своей новой общественной инициативе она никому, в том числе Прейгерзону, не рассказывала, ибо хорошо понимала, что держать у себя революционерку Лейба не станет. Она искренно полагала, что он ни о чем не догадывается. Однако еврейская среда устроена таким образом, что в ней не то, что шила в мешке, иголку в стоге сена не утаишь.

Собрания у Розенберга отличались душевной атмосферой среди соратников, единомышленников и товарищей по несчастью. Ячейка была сравнительно небольшой. Помимо самого председателя и Марфы в нее входили трое рабочих с завода Гретера и Криванека и угрюмый студент Енох Юдкевич из университета Святого Владимира. Однопартийцы единогласно проголосовали за вступление товарища Марфы в свои ряды, выразили ей свое одобрение и свою поддержку. И что ей нравилось больше всего, все относились к ней, как к соратнику, но не как к девушке.

Всё изменилось с приходом осени, когда в их ячейку вернулся отсутствовавший на время летних вакаций студент, друг Юдкевича. Феликс (так его звали) сразу обращал на себя внимание изысканностью в одежде и модным одеколоном. Марфа безошибочно определила в нем дворянского сынка, а когда узнала громкую графскую фамилию и вовсе поразилась, как такой франт попал в Партию. В приватной беседе Розенберг ей доходчиво объяснил, что товарищ Феликс, несмотря на дворянское происхождение, отнюдь не богат, графским титулом не кичится, является убежденным социалистом и проверенным соратником. В этом можно было не сомневаться, ибо прежде чем пригласить его в партию, за ним долго и пристально наблюдал Юдкевич – их главный партийный агитатор в Киевском университете. Марфа чуть успокоилась, но своего брезгливого отношения к лощеному графу Воронцову не изменила.

При этом сам Феликс увлекся ею с первого взгляда, нырнул, что называется, в омут с головой. Уже после первой их встречи на собрании он с присущим дворянам апломбом выразил готовность провести ее до дому. И конечно, получил отказ. В следующие разы он продолжил делать ей знаки внимания, пытался вывести на откровенный разговор, но так и не добился успеха. Патологическая неприязнь буржуев заставляла Марфу действовать жестко и решительно. При этом она прекрасно отдавала себе отчет, что едва ли когда-то еще встретит такого красавца, как Феликс. То, что она оставляла без внимания его ухаживания, придавало ей сил.

Потерпев ряд неудач, «его сиятельство» заметно осел и оставил Марфу в покое. Девушку это несколько смутило. Во-первых, она не ожидала, что он так быстро сдастся – хотелось поиздеваться над ним подольше. А во-вторых, она разуверилась в своей собственной привлекательности. Это второе стало для нее неприятным откровением и порядочно испортило настроение. Она уже начала сожалеть о своем поведении в отношении Феликса. Стала к нему присматриваться. Расчет графа Воронцова был точен, но вмешались в дело иные обстоятельства, которые навсегда отдалили от него Марфу.

Одним сентябрьским днем, в канун Рош Гашана (еврейского Нового года), к ним в ателье зашел молодой господин с чуткими, умными, глубоко посаженными глазами и вершковым шрамом по левому виску. Увечье это нисколько его не безобразило, но пробуждало живой интерес. Однако больше шрама выделялись в нем глаза. Чистые и светлые, но при этом удивительно сосредоточенные, цепкие и, пожалуй, требовательные – они будто брали вас в тески и не отпускали. Будто видели всю вашу подноготную насквозь и тотчас оценивали самое вас. Свойство это одновременно пугало и привлекало и явно говорило о непростой судьбе, перенесенных испытаниях.

Прейгерзон по случаю предстоящего праздника ушел по своим делам, поэтому обязанности приказчика он в очередной раз возложил на Марфу. Завидев ее, господин вздрогнул и даже, казалось, разволновался, но быстро взял себя в руки. В ней тоже что-то екнуло. На нем был форменный черный сюртук, какие носят большинство русских чиновников. Ателье Лейбы Прейгерзона специализировалось на партикулярном платье, поэтому в знаках различия и фасонах отдельных ведомств Марфа не разбиралась.

Необычный господин обращал на себя вниманием не только пронзительным взглядом и вершковым шрамом на виске, но и продольными погонами с двумя просветами и двумя звездами. Что это за чин, Марфа не представляла, но знала точно, что подавляющее большинство чиновников носят не погоны, а петлицы. Насторожилась.

Мужчина снял фуражку, обнаружив аккуратно убранные темно-русые волосы, поздоровался.

– Чего изволите, ваше благородие? – любезно спросила Марфа, натянув приветливую улыбку.

Снова сконфузившись, господин в форменном сюртуке не стал ей делать замечания относительно неправильного обращения, но заявил, что желает пошить строгую пару. Девушка показала ему образцы тканей. Чиновник выбрал одну из самых дорогих – английский твид, даже не спросив цену. «Стало быть, богат», – решила она. На самом же деле он банально забыл спросить цену, попав под влияние ее очарования.

Марфа начала снимать с него мерки, попросив прежде снять сюртук. Привыкшая к подобным процедурам, она, тем не менее, испытывала великое волнение, когда обхватывала грудь неизвестного чиновника лентой. Тот неподвижно стоял, послушно подняв руки в белой сорочке с галстуком.

– Позвольте узнать, как вас зовут? – осмелел незнакомец.

– Марфа, – равнодушно ответила девушка, продолжая обвивать его измерительной лентой. Но неожиданно для самой себя спросила, – А вас?

– Антон.

– А по отчеству?

– По отчеству не нужно. Для вас я просто Антон, – и улыбнулся.

Она улыбнулась ему в ответ.

– Вам всё же придется назвать свое отчество и вдобавок фамилию, иначе я не смогу принять ваш заказ.

– Как вам будет угодно. Мое имя Антон Федорович Горский.

Марфа сделал соответствующую пометку в журнале. Уточнив некоторые детали фасона будущей пары, она велела ему прийти в понедельник на примерку.

– Так скоро? – поразился Горский.

– Вас это огорчает? – кокетливо отозвалась швея.

– Нет, что вы! То, что моя пара будет готова к понедельнику, это чудесно.

– В понедельник будет лишь предварительная примерка. После нее, как правило, необходимо будет уладить детали, поэтому вам придется прийти к нам еще как минимум дважды.

– Признаться, я ходил бы к вам целый год, если бы знал наверное, что каждый раз меня будете встречать вы.

Марфа вспыхнула.

– Извольте внести задаток, – не своим голосом попросила она. Чиновник Горский, несмотря на очевидный достаток и благородное происхождение, сразу запал ей в душу.

Глава 5

Душа Филиппа Бабенки пела и цвела. Никогда ему еще не было так хорошо и весело. Он будто помолодел и посвежел, а самая его жизнь наполнилась яркими красками, которые прежде составляли один лишь унылый серый колер.

Партия социал-демократов вдохнула в него идею, ради которой стоило терпеть все трудности и невзгоды заводского рабочего. Он искренно поверил, что однажды вставшие плечом к плечу товарищи вышвырнут вон толстосумов-директоров и администраторов, выгонят чванливых чешских инженеров и мастеровых и воссияет над заводом красное знамя свободы. Власть возьмут в свои руки его, Филиппа, соратники, и закончится темная эра бесправия, произвола и жестокости. Рабочий класс вздохнет полной грудью и сможет спокойно и достойно трудиться на благо собственной семьи и на благо Отечества.

Сокровенные мечты приятно согревали душу токаря весь рабочий понедельник. И если раньше он ненавидел понедельники за их обреченность и отдаленность от выходных воскресений, то теперь благоговейно стоял у станка в ожидании вечера. Единственную ложку дегтя в бочку меда добавляла паникерша-жинка, которая настоятельно просила бросить Филечке эти собрания и эту партию «к чертям собачьим». Говорила, что где это видано, чтобы «взрослый батько по ночам на сходки шлялся». Боялась, верно, что он ей изменит, да у Бабенки и в мыслях такого не было. «Не доведет тебя до добра эта твоя политика! Подумал бы лучше о детях!..» – глубоко вздохнув, сказала она ему. Филипп ей пообещал, что скоро они заживут «як должно», что все заводы и фабрики перейдут в руки рабочих и будет всем благо. Жена испуганно крестилась и крестила мужа. Он лишь махнул на нее рукой. Что с нее взять, с темноты?

Но даже этот эпизод не сумел испортить токарю приподнятого настроения.

В шесть с половиною часов после полудня Бабенко вместе со своими товарищами по партии на двух трамваях доехали до Львовской площади, а оттуда, повторив давешний маршрут Филиппа, через четверть часа вышли к Волчьему яру. Кивнув пышноусому сторожу, они прямиком направились к дому с мезонином. Здесь всё было спокойно.

Собрание в тот вечер прошло великолепно. Что за «грандиозные события» грядут в Киеве, Розенберг не сказал, зато доходчиво разъяснил некоторые постулаты социал-демократической партии и призвал всех собравшихся активно вести пропаганду «истинных ценностей». При этом он заявил, что их Лукьяновская ячейка нуждается в пополнении, поэтому каждый ее член вправе привести на собрание того, в ком он уверен, не забывая о мерах предосторожности. Звать потенциальных революционеров следовало по одному, по возможности заранее известив о личности приводимого Розенберга. Встречи назначать у ворот Старообрядческого кладбища, чтобы не провалить явку. И самое главное, приглашать в партию надлежало лишь тех, в ком уверен не меньше, чем в себе. «Тогда, товарищи, у нас будет самая крепкая из всех ячеек РСДРП!» – торжественно закончил свою речь присяжный поверенный. Новое собрание он назначил через день, в среду, 12-го октября. Филиппу стало даже несколько досадно, что в предстоящий вторник придется провести вечер дома. Но ведь не каждый же день в Лукьяновку мотаться? Да и жинка обрадуется.

Захмелевшие от выпитого вина рабочие (все, за исключением Бабенки, который и капли спиртного в рот не брал), дружно обнявшись, побрели по домам через Косогорный проезд, бесстрашно распевая «Рабочую марсельезу», слов которой Филипп, к своему стыду, не знал:

Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах с наших ног!

Нам враждебны златые кумиры,

Ненавистен нам царский чертог.

На Кудрявском проезде им навстречу попался городовой в черной шинели, совершавший обход. Завидев пьяных рабочих, горланивших крамольную песню, страж порядка сделал им замечание, велев вести себя пристойно. В противном случае пригрозил сдать всю компанию в ближайший участок.

Разгоряченным товарищам Филиппа это не понравилось, они смело заявили, что петь не перестанут и что его, «царского пса», не боятся (ей-Богу, так и сказали!). Опешивший от такой наглости городовой несколько секунд приходил в себя, затем громко рявкнул «молчать!», выругался по матери и потянулся за свистком. Но позвать на помощь соседних постовых он так и не смог, потому как в то же мгновение один из токарей (самый рьяный, по фамилии Сердюк) молнией кинулся на городового. Повалив стража порядка на грубую булыжную мостовую, токарь несколько раз с размаху врезал тому в лицо.

Филипп стоял как вкопанный, с ужасом наблюдая за происходящим. Никогда еще на его глазах не избивали городового.

– Ну що вы стоите! – крикнул им Сердюк в одиночку боровшийся с полицейским. – Допомагайте!

Двое токарей, что стояли рядом с Бабенкой, очнулись и кинулись на помощь товарищу. И только Филипп не двинулся с места, не в силах побороть свой страх.

Поняв, что дело швах, городовой из последних сил оттолкнул навалившегося на него токаря и, достав из кобуры револьвер, стал целиться в набегавших рабочих. Всё это произошло так быстро и стремительно, что Филипп и глазом не успел моргнуть. Зато не бездействовал Сердюк. Защищая товарищей от верной гибели, он выхватил из-за пазухи блеснувшую в темноте финку и глубоко вонзил ее в грудь городового, пробив плотную шинель. Городовой глухо застонал, дико выпучил глаза и выронил револьвер.

– Тикаем, братцы! – крикнул подоспевшим товарищам Сердюк.

Как он добрался домой, Филипп не помнил. Помнил лишь, что бежал сломя голову, сшибая редких прохожих.

«Беда… Беда!» – крутилось в его голове. «Я – преступник. Я стал соучастником нападения на городового. А может, и соучастником убийства… Наверняка убийства… Нож вошел глубоко… Поблизости ни души… Никто ему не поможет… Эх!.. Надо было звать доктора!.. Тогда бы, мабуть, спасли…»

Глава 6

В понедельник 19 сентября у евреев начался пост Цом Гдалия. Что он значил и от чего иудеям следовало воздержаться, Марфа не знала и не интересовалась, но сочла необходимым поздравить подружек-швей и самого Лейбу Прейгерзона. Хозяин ателье подробно расспросил русскую девушку, бывшую за приказчика, кто приходил в его отсутствие и что заказывал. При этом он сперва заглянул в журнал. Всё-таки евреи… весьма необычные люди, стоит признать.

Марфа подробно рассказала о принятых с пятницы заказах, поведав при этом, что успели сделать швеи за всё это время. А успели они немало, и вот почему. В пятницу трудились все впятером. В субботу ателье Прейгерзона никогда не работало, а тут еще и на воскресенье выпадал второй день еврейского Нового года, поэтому умевший считать деньги хозяин, ввиду обилия заказов, упросил Марфу поработать в субботу, а в воскресенье выйти лишь в качестве приказчика, посулив щедрое вознаграждение. Девушка охотно согласилась. В Бога она верила слабо, поэтому ничего зазорного в том, чтобы работать по воскресеньям она не видела. И даже несмотря на то, что Прейгерзон просил ее лишь послужить приказчиком, она всё же садилась за машинку, желая поскорее окончить несколько начатых платьев.

Прослушав доклад Марфы, хозяин довольно причмокнул, пожевал губами и спросил о клиенте, который заказал в пятницу пару из дорогого английского твида.

– Клиент, как клиент, – пожала плечами девушка, не замечая, как на ее щеках выступает румянец. – В форменном сюртуке – стало быть, чиновник.

– Какого ведомства, какого класса? – прицепился Лейба. Про каждого нового клиента он допытывался с особенным пристрастием.

– Да Бог его знает, господин Прейгерзон! Сами знаете, я в чинах и казенных сюртуках не разбираюсь!

– Во-первых, дорогая Марфа, я тебя раз сто просил не называть меня «господином Прейгерзоном», а обращаться ко мне по имени…

– Нет уж! Вы много старше меня, поэтому фамильярничать я с вами не собираюсь! – запротестовала швея. – Если хотите, могу называть вас Лейба Мордухович.

– Будь добра. Так всяко лучше, чем «господин Прейгерзон».

– А что во-вторых?

– А во-вторых, коли я доверяю тебе замещать должность приказчика, тебе следовало бы изучить форменные сюртуки и петлицы, чтобы не попасть в глупое положение. Вот, к примеру, какие на том господине были петлицы?

– А не было у него никаких петлиц! У него погоны были.

– Да?.. – изумился Прейгерзон. – Неужто полицейский?

– Неет! Фараона я определю безошибочно!

– Военный?

– Нет же! Вы уж совсем меня за дуру держите!

– Так кто же он?

– А Бог его знает!

– Ну а погоны-то какие у него были?

– Погоны? Дайте вспомнить… – Марфа сделала вид, что усиленно вспоминает, хотя запомнила их тотчас. – Две звезды с двумя просветами.

– Коллежский асессор? Гм. Недурно, – заметил хозяин, почесав подбородок.

– И что это значит? Высокий чин? – осторожно осведомилась швея, маскируя симпатию к этому человеку.

– Не сказать, что высокий, но и не замухрыжный. Восьмой класс. Тут всё дело в погонах. Стало быть, он важную должность занимает. Молод, стар?

– Молод еще. Не более двадцати шести.

– Быть может, помощник частного пристава?..

– Да говорю же вам, не шпик он!

– Да с чего ты взяла? У гражданских чиновников в полиции сюртуки обычные, неприметные. К тому же я ума не приложу, у кого еще могут быть в наше время погоны.

– Коли вам так хочется, спрошу у него в другой раз!

– И не вздумай! Такие господа не любят, когда в их жизнь лезут. Да и дурой круглой выставишь себя. Да, кстати, как ты к нему обращалась? – перепугался вдруг Прейгерзон.

– Как-как? Ваше благородие, как же еще!

– У, балбесина!.. – тихо взвыл хозяин. – Запомни на будущее, если на статских погонах два просвета – таких надо именовать «вашим высокоблагородием». А если один – «вашим благородием». Унизила человека. Он, должно быть, сделал тебе замечание.

– Не сделал, – запунцовела Марфа. Прав Прейгерзон: классы и погоны с петлицами надо выучить.

– Это хорошо, что не сделал. Значит, порядочный и скромный. Тогда действительно не из полиции. Там таких отродясь не бывало, – съязвил еврей.

– Да, кстати, в воскресенье пристав наведывался по вашу душу.

– Зачем это? – напрягся Лейба Мордухович.

– С праздничком иудейским вас поздравить зашел. Звал к себе на чай. Просил передать, чтобы вы к нему непременно перед Покровом заглянули чайку испить.

Прейгерзон побледнел. Это значило, что пристав снова требовал денег за покровительство. А ведь каков наглец: в прошлый раз Лейба «пил у него чай» перед Рождеством Богородицы, то бишь не более двух недель назад. Однако!..

Впрочем, портить отношения с приставом хозяин ателье на Фундуклеевской не собирался. «Красненькую» он ему, конечно, отнесет. Жить под защитой пристава всяко прибыльней…

– Если снова заглянет, ответь, непременно зайду. Когда бишь у вас Покров?

– Первого октября!

– Ну и хорошо. Успеется.

– Куда же вы, Лейба Мордухович?

– К брату на Подол съезжу, с праздником поздравлю. Сегодня меня не жди. Снова оставляю тебя за старшую. И за приказчика.

Прейгерзон уехал, а через час в ателье зашел господин с цепким взглядом и шрамом на виске. С достоинством сняв фуражку и картинно распрямив спину, как это умеют делать только дворяне, молодой чиновник скользнул рукою по волосам, кашлянул в кулак и низко поклонился, явив скромную улыбку. Что скрывалось за этой «скромной улыбкой» Марфа догадывалась, ибо все буржуи одинаковые. Однако этот отчего-то отнюдь не вызывал подозрений. Его светлые, чистые, сверлящие глаза глядели на нее пристально, но, что важно, отнюдь не бессовестно, а будто стараясь что-то в ней открыть, отыскать толику взаимности. Она, безусловно, пленила его сердце, и он, кажется, даже не пытался это скрывать.

– Здравствуйте, ваше высокоблагородие! – радушно отчеканила Марфа и замолчала. Вышло несколько льстиво и неестественно.

Он это сразу заметил и смутился не меньше нее. О чем-то задумался, сдвинув брови. Марфа поспешила выправить положение:

– Я должна перед вами извиниться. Когда вы приходили в первый раз, я неверно назвала вас «благородием».

– Забудьте, пустое, – криво улыбнулся Горский. – Для вас, Марфа, я Антон.

– Коли мой хозяин услышит, что я вас так называю, тотчас оштрафует! – хихикнула швея.

– Стало быть, это он вас просветил относительно моего чина?

Девушка кротко кивнула.

– Но я вижу, что его снова нет, поэтому вы вольны называть меня как вам вздумается.

– Если вы согласитесь подождать одну минуту, я принесу ваше платье.

Спустя мгновение Марфа вернулась с готовой твидовой парой и попросила Горского удалиться в примерочную. Чиновник со шрамом на виске послушно исполнил приказание. Одевшись за полминуты, он вышел на середину залы в элегантном пиджаке (укороченном сюртуке) и не менее элегантных брюках. Смотрелся он восхитительно. Будто и не русский вовсе, а какой-нибудь заезжий иностранец: англичанин или немец. Марфа едва смогла сдержать восторг.

– Ах, как вам хорошо, Антон… Федорович! – спохватилась она. Что ни говори, а платье удалось ей на славу. Не зря она для него так старалась.

– Великолепно! – воскликнул чиновник. – Позвольте осведомиться, ваша работа?

– Моя! – довольно отозвалась девушка, не в силах удержать улыбку.

– В таком случае вы швея от Бога! У вас несомненный талант! Право, вы большая мастерица, Марфа!

– Премного благодарны!

– Вы знаете, я хотел бы вас отблагодарить. Лично вас. Позвольте узнать, что вы делаете сегодня вечером? – набрался смелости Горский, озаренный надеждой.

Сердца обоих забились барабанной дробью.

– Стираю, глажу и готовлю. Одним словом, тружусь! – осадила вдруг Марфа зарвавшегося чиновника. Пусть знает, что она девушка простая. Дворянское общество не для нее!

– Труд это очень хорошо. Это двигатель жизни, – философски ответил сконфузившийся молодой человек. – Но труд невозможен без отдыха. Поэтому если этим вечером вы уделите мне час, всего один час вашего времени, я с великим удовольствием проведу его с вами в ресторане.

Ох уж эти буржуи! Не могут сказать прямо: «пойдем в ресторан!». Нет, понимаешь, им обязательно надо построить замысловатую фразу!

Марфа лукаво улыбнулась, но идти в ресторан твердо отказалась. Какой ей еще ресторан? Это всё утехи буржуев.

Горский очень расстроился, но постарался не подать виду. Кажется, в его глазах блеснули слезы. Или это ей показалось? В любом случае ей отчего-то стало его жаль. И пусть он царский чиновник восьмого класса, но человек не безнадежный. К тому же, несмотря на свой пронзающий взгляд, очень милый и скромный. Такие редко среди дворян встречаются. Что ж, пока она еще не решила, стоит ли с ним заводить знакомство, требовалось устроить с ним еще одну встречу. Для этой цели она сказала ему, что брюки необходимо слегка укоротить и чуть ушить в талии. Принялась что-то лихорадочно замерять и втыкать иголки. Антон Федорович обиженно отговаривался, настаивая, что с его парой всё в порядке, и он готов уплатить остаток и уйти. Сделать это она ему, разумеется, не позволила.

– Жду вас завтра на окончательную примерку! – тепло сказала она, чтобы хоть как-то согреть его вмиг оледеневшее сердце. Но он, дурачок, очевидно, воспринял ее слова за почтение к его чину. Взглянув напоследок печальным взором, в котором читалось разочарование, он быстро ретировался.

Марфа погрустнела и еще с минуту глядела на входную дверь, за которой скрылся Антон Федорович. Ей вдруг вспомнился красавец-денди Феликс и его навязчивые ухаживания. Как долго «его сиятельство» добивался ее внимания и как нескоро утратил к ней интерес. Похоже, Горский не из тех, кто, потерпев неудачу, осмелится повторить свой маневр. Есть в нем какие-то устаревшие моральные принципы…

Тот же Феликс намного бойчее и отважнее этого (как бишь его?) коллежского асессора. А уж по красоте и стати сто очков вперед даст учтивому чинуше. У того вон шрам на полвиска! И где это ему так не повезло? И тем не менее студент-прелестник отчего-то не вызывал в ней тех душевных переживаний, которые поднимал цепкоглазый Антон Федорович. Что бы это могло значить?..

Всё следующее утро Марфа ждала возвращения Горского, как никого и никогда прежде. Главной ее неприятностью явилось присутствие в ателье самого хозяина. Когда Лейба Мордухович находился в ателье, надобность в приказчике отпадала сама собою. Не хотел господин Прейгерзон нанимать себе помощника. Не то денег было жалко, не то боялся, что обманут. Предпочитал вести дела лично, либо довериться умнице-Марфуше, в которой он был до некоторой степени уверен.

Вот и нынче получалось, что из-за наличия Прейгерзона, Марфа рисковала не увидеть Антона Федоровича. Втайне молила Бога, в которого не особо верила в обычные дни, чтобы хозяин куда-нибудь ушел. Молилась искренно и настойчиво. Даже осмелилась поставить Богу ультиматум: если не уберет куда-нибудь Лейбу Мордуховича и не устроит ей встречу с Горским, окончательно в Нем разочаруется и навсегда порвет с Ним всякую связь. Ни много ни мало.

Оказалось, что Бог на свете всё же есть. Ближе к полудню Он устроил в желудке Прейгерзона жестокую революцию, вследствие которой Лейба Мордухович был вынужден в срочном порядке удалиться восвояси. Бразды правления ателье вновь перешли в руки обрадовавшейся Марфы. С нетерпением ждала она появления темно-русого чиновника со шрамом на виске и дождалась.

Горский вошел в ателье с невозмутимым лицом обиженного ребенка. Как всегда галантно поклонившись и выгнув спину, он безо всякой улыбки попросил принести его пару для примерки. При этом на Марфу он старался не смотреть: не то стыдился давешнего предложения, не то обижался. Девушка послушно исполнила его просьбу и велела идти в примерочную. Горский хотел было отказаться, говорил, что всецело ей доверяет и не допускает и мысли, что пара может сидеть хуже, нежели давеча. Полез уже в портмоне отсчитывать деньги, но Марфа едва ли не силою затолкала его в соседнюю каморку, служившую примерочной. Прикоснувшись к Горскому, она почувствовала чрезвычайное напряжение и треволнение, как если бы сквозь нее прошел разряд электрического тока. Встрепенулся и Антон Федорович, в глубине его проницательных зениц затеплился слабый огонек.

– Совсем другое дело! – невозмутимо воскликнула Марфа, когда чиновник со шрамов вновь облачился в новое платье. – Теперь в самый раз!

– Признаться, не заметил разницы.

– Ну что вы, Антон Федорович, так намного лучше! Поверьте, со стороны виднее! Тем более мне – швее.

– Будьте любезны, выпишите мне счет, пока я переоденусь, – всё так же холодно ответил Горский, скрываясь в примерочной.