Ваня и Пётр.
Ваня бежал по зелёному лугу к опушке леса, где паслось колхозное стадо. В теньке берёзок он уже давно приметил белую самотканую рубашку своего брата Петра. Пётр сидел под раскидистой берёзой и весело смотрел на Ваню.
– Ты чего меня не разбудил, – обиженно сказал Ваня.
Пётр не ответил, а только потянул ему навстречу руку, в которой что – то сжимал.
– Что у тебя там?
Пётр не ответил, а только разжал кулак. Там было месиво из ягод черники и земляники.
– Зачем ты раздавил ягоды?
В руках Петра, откуда – то появилась железная кружка с молоком. Он ссыпал в неё содержимое своего кулака и протянул её Ване.
Где то за лесом слышен был перестук железнодорожных колёс.
В какой – то момент раздался грохот. Ваня увидел, как лицо Петра исказила гримаса.
– Вставай, вставай быстрее, выбегай из вагона и беги к лесу.
Ваня открыл глаза и увидел лицо Петра. До него стал доходить смысл слов сказанных братом.
Неделю назад полк, сформированный в Ярославле, погрузили в «теплушки» и отправили на Юго-западный фронт. Пётр и Иван ехали в одном вагоне, поскольку попали в один взвод и были этому очень рады. Иван был младшим, поэтому Пётр на правах старшего брата присматривал за ним. К тому же в июне Пётр женился и был уже женатым мужиком, что придавало ему ещё больший авторитет.
– Петя, что происходит, – вымолвил Иван спросонок.
– Воздушный налёт, делай, что я сказал! – закричал Пётр, – Хватай винтовку и к лесу беги!
Иван выпрыгнул из вагона и боковым зрением успел заметить, что локомотив сошёл с рельсов и стащил за собой с насыпи два вагона, один и которых горел. Со всех вагоном выпрыгивали солдаты и бежали к лесу, до которого было метров триста. Да и не лес это был, а заросли ольхи и ивняка. Вдруг он услышал нарастающий гул, перерастающий в визг и, взглянув на небо, увидел самолёт с крестами на крыльях. Он летел очень низко, так что Иван видел лицо пилота в шлеме.
Он обернулся и увидел в проёме теплушки Петра, тот целился из винтовки в самолёт. Вдруг вагон вздрогнул и в следующий миг превратился в облако дыма, досок и огня.
– Петя-я-я!– закричал Иван.
Через час от состава остались только искорёженные платформы и дымящиеся угли. На железнодорожном переезде, продырявленная осколками бомб, табличка гласила «Харьков 20 км».
Шура
Шура лежала в мраморной ванне и наслаждалась теплом воды и прогретого камня. Накануне она провела всю ночь в карауле, охраняя зенитные орудия. Сутра, командир батареи сказал, что старшина нашёл недалеко от их расположения городскую баню и сегодня для, сменившегося караула будет организована помывка. Баня, на самом деле, была лечебной купальней одного из многочисленных пансионатов Карловых Вар. Название пансионата Шура видела на воротах перед мраморной лестницей, ведущей к помещению купальни, но прочитать его не смогла, поскольку надпись была на немецком языке. В родном селе Шура закончила четыре класса школы. Дальше учиться не получилось, а иностранный язык преподавали в старших классах.
– Кутузова, ты там не уснула? – шутливо спросила девушка, расположившаяся в соседней ванне.
– Господи, Кира, красота-то какая,– как бы опомнившись, ответила Шура.
– Рядовой Кутузова, прекратить религиозную пропаганду.
Кира, коренная москвичка, окончила среднюю школу и добровольцем ушла на фронт. Теперь имея несколько ранений и звание сержанта, она была командиром отделения связи зенитной батареи, которое состояло из девушек, её ровесниц.
– Кира, я такую баню впервые вижу.
– Да, какая же это баня. Баня у вас в деревне, а это лечебные ванны, ты сейчас в воде с минеральными солями купаешься.
Шура не обижалась на остроты Киры, она и сама за словом в карман не лезла. Они за три года войны давно научились понимать друг друга без слов, а всё остальное была необходимая женщинам болтовня и общение которого требовали уставные отношения.
– Кутузова, хватит наслаждаться, пойдём я тебе кое-что покажу, – сказала Кира и скрылась за дверью раздевалки.
Вылезать из тёплой воды не хотелось, но любопытство взяло своё, да и старшина велел долго не задерживаться.
В раздевалке Шура подошла к ящику, где висела её одежда и стала обтираться полотенцем. Киры нигде не было. Шура стала рассматривать деревянный с резными дверцами ящик, выкрашенной в бирюзовый цвет. Резьба изображала растительный орнамент. Вдруг её кто-то дёрнул за руку. Она повернулась и замерла в молчаливо восторге. На Кире была шелковая сорочка вышитая какими-то красивыми цветами и птицами.
– Какая красота, Кирочка, тебе твой капитан подарил?
– Ну что ты затвердила, красота, красота, – заворчала Кира, хотя по румянцу, заигравшему на её щеках, было заметно, что ей приятно, – выменяла у немки нашей за две банки тушёнки.
– Да, голод не тётка, сорочка знатная, жениха порадуешь, – съязвила Шура.
– А ты не завидуй.
– Да не дуйся ты, я бы у неё полдома барахла за одну банку выменяла, теперь они долго на подножном корме будут.
– Шура ты сердишься? – спросила Кира.
– Нет, просто вспомнила, как под Харьковом в прошлом году, донесение в штаб носила. Иду через поле, а там морковь, только ботву хохлы срезал, чтобы не видно было. А осень, темно, холодно, да и страшновато, вот я там ковырялась, как свинья под дубом. Снабжение то тогда было сама наверно помнишь? Обе замолчали.
Шура одевала свежее бельё, и вспоминала, как тяжело приходилось им после взятия Харькова налаживать военный быт. Из-за отстающих за стремительно продвигавшимся на запад фронтом тыловых служб, солдаты не всегда были сыты, а вшей из белья приходилось выковыривать почти каждый вечер.
Именно тогда она тяжело заболела брюшным тифом и почти неделю пролежала без сознания в госпитале.
Шура и Кира вышли из ворот купальни на широкую улицу и направились к дому, где их разместил неравнодушный к Кире командир батареи. Навстречу им шла колонна пленных солдат. Конвоировали их трое бойцов. Поравнявшись с девушками конвоиры, как по команде, повернули голову в их сторону.
– Привет, красавицы! – гаркнул один из них, видимо старший.
– Пленных не проворонь, – засмеялись девушки.
Шуре показалась, что одежда у пленных, чем – то отличается от немецкой формы.
– Это что за солдаты такие? – спросила она разговорчивого конвоира.
– Власовцы. Союзники их нам уже целую неделю передают.
– А генерал их где?
– В Москву отправили, самолётом.
– Что с ними теперь будет?
– Суд да дело, – пошутил конвоир.
Пленные шли, понурив головы ни на что, не реагируя, будь-то речь шла не о них.
Девушки долго смотрели им вслед, затем молча пошли дальше.
– Чего призадумалась, Кутузова?
– Да, вот, человек как жить хочет. Эти, которых провели, сначала немцам сдались, думали при них проживут, а когда поняли, что ошиблись к американцам побежали. Только русские никому не нужны, особенно иуды.
– Опять ты свою деревенскую религиозность напоказ выставляешь. Не суди, и не судим будешь. Так, кажется, ваш Христос говорит? – с вызовом произнесла Кира.
– А, ты разве забыла в Будапеште, они на другой берег Дуная прорывались и на нас выскочили, не немцы и не венгры, а именно эти. Перебили бы нас, и твой командир не помог бы. Я тогда от страха в штаны написала. Хорошо танк наш, откуда ни возьмись, появился и танкист этот рыжий. Он улыбается, а у меня по ногам течёт. А иуды эти тогда могли бы сдаться, так нет, надеялись американцы приютят. Настоящий-то Иуда, тоже покаяться не захотел, а пошёл и повесился. Что же до Христа, так может и живые-то мы, потому что матери за нас молятся. И вообще, кажется, так крестись.
Девушки молча подошли к дому, где разместились их отделение.
– Шура, прости меня. Я всё помню. Война закончена, скоро будем дома. В гости ко мне приедешь. Я тебе Москву покажу.
– Может, и приеду, Кира, и ты меня прости. Иди, вон тебе твой машет.