От автора
Обстоятельства, при которых я начал писать это произведение, навсегда останутся неизгладимым следом в моей индивидуальной памяти. Впоследствии я даже прилагал некоторые усилия, дабы пресловутый субъективизм как можно меньшее влияние оказал на моих героев. К счастью, развитие сюжета превзошло все мои ожидания, и герои получили развитие, сделавшее их мало-зависимыми от «моей кисти»
С позиций лингвистики и филологии, я всегда испытывал неподдельный интерес к германским народам, с их уникальным культурным слоем, положенным в основу современных, популярных мифов. Скандинавия, как ни странно, помимо легенд о викингах и редких отсылок к сложной системе языческих богов, на мой взгляд, не раскрыла свой историко-культурный потенциал, сохраняя в «курганах своей истории» богатые клады красивых, будоражащих умы, легенд и поверий. Я вовсе не хотел идти наперекор популярной культуре, подрывая устоявшиеся концепции восприятия того или иного элемента фольклора в мистическом обрамлении, моей целью было рассказать историю, которая была бы написана красками, извлечёнными из достаточно малоизвестных преданий, верований и концепций.
Что же касается концепции восприятия реальности, то эта тема не перестаёт казаться мне интереснейшим объектом изыскания сразу во многих отраслях современной науки. И покуда у нас еще остаются те территории познаний, которые не были подвержены чёткой систематизации, существует и неопределённость, рождающая множество допущений, возможностей и следовательно – становящаяся щедрым источником для старательной, неутомимой идеи.
Часть 1
Я не помню, какое по счёту утро я встречаю в этих стенах. Дважды в день меня вызывают на беседы доктором, которые больше напоминают допрос, но кажется – этому скоро придёт конец. Я представлял это совсем по-другому. У нас всегда говорили, что в этой части света, тюрьма или психушка – что санаторий, проблема лишь в том, что «санаторий» тоже может изрядно надоесть.
Если верить календарю, который я храню среди тех немногих личных вещей, что у меня имеются, я здесь уже третью неделю, и по мне до сих пор не было никакого конкретного решения. Судя по всему перед судьёй – дилемма, отправить меня в общую тюрьму, закрыв глаза на сомнительные обстоятельства моего дела, или же признать душевно-больным и закрыть в лечебнице. Моя защита тем не менее, рук не опускает, похоже для них это теперь некий вопрос принципа.
В больнице, в целом, не так плохо. Я вижу одних и тех же людей, которые мне изрядно осточертели, но всякий раз, когда все неприятности дня остаются позади, стоит мне сомкнуть веки и я возвращаюсь к образам тех людей, которые продолжают подталкивать меня к жизни.
В послеполуденный час, в это время года, день отступает здесь крайне поспешно, и я выработал «восхитительную» привычку – сижу у стены, опёршись затылком о гладко выкрашенную поверхность, и смотрю на то, как тень ползёт по стене напротив, этакая изощрённая форма солнечных часов в моём, заметно опустевшем, мире. В такие часы я раз за разом прокручиваю историю случившегося, чтобы задержать настойчивое разрастание пустоты внутри себя.
Итак, меня зовут Олег, на данный момент мне тридцать пять лет, я приехал из России, привезя с собой удивительный груз проблем, разобраться в которых вызвались специалисты, потратившие ни один год на работу с психами, лицами прожившими неудачный суицид, а иногда и попросту раздавленными депрессией, одинокими осколками нашего, всё еще столь разрозненного, общества.
Я приехал не один, как ни странно, меня повсюду сопровождал мой отец. Мужчина разменял шестой десяток, за всю свою жизнь он разве-что путешествовал по регионам нашей родины, теперь же им помыкали обстоятельства.
Приехали мы отнюдб не в Стокгольм, наше место назначение – местечко под названием Шиксаль. Это не так далеко от столицы, но нами двигало вовсе не желание пройтись по историческим местам.
Шиксаль представляет собой небольшой городок, если не сказать деревню, с потрясающей инфраструктурой, гармонично вписывающейся в природные ландшафты. В отличие от уродливо-урбанизированных городов, где мне приходилось бывать, здесь инфраструктура лишь застенчиво вписывалась в то, что было возведено веками естественного хода вещей, потрясающе…
К сожалению, ни я, ни мой отец, не имели возможности наслаждаться видами. В Шиксаль нас привел тяжкий поворот в моей судьбе. На родине, в России, я был женат. Мою супругу звали Инна, она была на четыре года младше меня и как выяснилось позже – бесконечно более проницательна.
Мы познакомились с ней так давно, что многие из наших самых близких друзей, там, на родине, восхищались тем, как складывалась наша, на первый взгляд – заурядная, жизнь. Ещё в университетские годы я заприметил её. Она на четыре года младше, и я долго изнывал в нерешительности сделать первый шаг. Друзьям я рассказать не мог, меня бы попросту не поняли, а дома – об этом и речи не могло идти. Мне оставалось только смотреть на неё в унылых коридорах университетских корпусов, когда непродолжительные перерывы между лекциями дарили мне эти мгновения, которые затем превращались в часы смятения, по приходу домой. Я ругал себя за нерешительность, но ждал, надеясь, что неожиданная оказия подарит мне возможность, которую я не упущу.
Впервые такое случилось, когда я уже окончил университет и начинал работать в компании, где незадолго до этого проходил практику. Инна была уже на старших курсах, но это всё равно не решало моей проблемы. Бывали моменты, когда мне хотелось на всё наплевать и призрев нерешительность – подойти к ней и всё сказать.
Нет, разумеется мы были знакомы. Неоднократно я заводил с ней беседы и мы были чем-то вроде друзей, насколько это возможно. В целом, всё моё положение рядом с ней выглядело нелепо. Пока в один из дней мне всё-таки не представился мой «счастливый случай»
Инна, ещё со школьных лет, занималась художественной гимнастикой и лёгкой атлетикой, выступая на довольно престижных региональных соревнованиях, что обеспечивало ей внушительный репутационный рост и многообещающие перспективы в лучших университетах города. Кроме того, такие занятия спортом выточили из неё образец красоты, заставляя всех вокруг терять дар речи при её появлении. Она была высокого роста, по женским стандартам конечно, её русые волосы плавными волнами спадали на нежные плечи, а фигура её хоть и была словно высечена «рукой античного скульптора», так и не приобрела этих мужественных черт – которые отягощали образы многих увлечённых спортсменок. Когда она смотрела на меня, я видел её большие, глубокие, тёмно-зеленые глаза, в которых хотелось раствориться и больше никогда не возвращаться в реальность, казавшуюся на её фоне бесконечным серым, бессмысленным пространством. Улыбка, образованная тонкими, чувственными губами, наводила на о мысли о портретах эпохи позднего ренессанса, и то как она говорила – это могло выбивать твердь у меня из-под ног, заставляя цепляться своим вниманием за каждое её слово.
Когда Инна училась на выпускном курсе, судьба подарила мне шанс, направив её на практику именно в ту компанию, где уже работал я. Теперь, как мне казалось, нашему сближению ничего не должно было воспрепятствовать. Едва ли не каждый день мы разговаривали на самые отстранённые темы. Я же прилагал все усилия, дабы из разряда её старых, университетских знакомых оказаться в качественно-новой роли. Так продолжалось некоторое время, пока в один из осенних дней, не произошёл странный случай.
Вернувшись с занятий, Инна почувствовала себя плохо. Весь предыдущий день она страдала от необъяснимой боли в животе, но списывая всё на естественные свойства деликатного женского организма, она прикладывала усилия, чтобы это обстоятельство не отразилось на её образе жизни. В тот день она вновь пошла на тренировку. Лил дождь, и на улице царила совершенно нерасполагающая атмосфера. Все два часа интенсивной тренировки, она привычным образом заставляла себя работать, невзирая на увещевания тренера. На обратном пути домой, в метро, ей стало плохо, она побледнела и потеряла сознание. Сотрудники метрополитена вызвали скорую, которая госпитализировала мою будущую жену в больницу. Это была отвратная, с плохой репутацией, муниципальная больница, в которой, спустя ещё два часа, Инне диагностировали развивающийся приступ аппендицита, с угрозой скорого перехода в перитонит. Все показания требовали срочного хирургического вмешательства.
В тот день, я не дозвонился до неё и снедаемый волнением, я попытался узнать у её родителей, в чём же было дело. Когда мне удалось это сделать, они уже были с ней в больнице. Поняв, о каком именно месте шла речь, я бросился к ней. То, что я обнаружил – не укладывалось ни в какие рамки, я позволить не мог, чтобы Инна оставалась в этих условиях. Благодаря моему отцу, мне удалось договориться о том, чтобы её приняли в частной клинике, в срочном порядке, и я тут-же перевёз её туда, на свой страх и риск, понимая – в таком состоянии могло случиться что угодно. Отцовская машина, которую я водил с такой осторожностью, несколько раз едва не попала в аварию, я забыл обо всём на свете, все мои чувства обострились и больше всего мне хотелось услышать от докторов, что ситуация нормализуется.
Хорошо всё, что хорошо заканчивается. После операции в частной клинике, Инна очень быстро пошла на поправку. Она не хотела оставаться в койке ни дня дольше, чем то требовали минимальные предписания. Я же не мог позволить, чтобы она ходила пешком там, среди грязных, холодных, продуваемых всеми ветрами, улиц нашего города. Сам город, который был мне родным, в один момент превратился в бесконечное «минное поле» опасностей. За каждым углом мне виделась угроза для Инны, и я всем сердцем желал оградит её от всего этого, бесконечного хаоса. Я не желал, чтобы она ходила по неприветливым улицам города, перемешивая ногами извечную грязь, обильно посыпаемых реагентом, дорог. Даже общетсвенный транспорт стал казаться мне источником бесконечных опасностей, а люди, чьи лица я иногда наблюдал, стоя в пробке, напоминали мне призраков, глядящих на меня с противоположной стороны бытия, оттуда, гже надежда уже не живёт. Я дал себе слово, что с этого времени буду прилагать все усилия, чтобы обеспечить Инне комфорт, в котором ей ничего бы не угрожало, и только тогда, как мне казалось, и я сам мог бы обрести благостное спокойствие.
Мне пришлось согласиться с условиями моего отца и принять то, что он издавна готовил для меня. Я стал управляющим одного из отделов его заводов, потонув в бесконечной рутине бюрократической работы, но это позволяло мне заботиться о том, что я так любил. Мои мечты в один момент были пущены под откос, и то, что наполняло меня образами будущей жизни – уступило место бесконечным бумагам, цифрам, переговорам лишённым всякого смысла. Я стал довольно большим «подшипником» в бизнес-механизме построенным моим отцом, в стране, где весь рынок принадлежит монополиям, мы никогда не знали конкуренции, и следовательно – развития. Инна, и её благополучие стали моим мотивом к существованию.
Вскоре, после того как она окончила университет, мы уже были намного больше, чем просто друзьями. Я сделал ей предложение.
В тот день я впервые, так мне казалось, увидел подлинную грусть в её глазах. Это было столь далеко от того, что я ожидал, когда делаешь предложение. После всего, что я сделал для неё… Она обещала, что будет думать, сказала, что ей нужно время… Я, разумеется, выразил понимание этой её просьбе. Однако тогда впервые в моей душе пылало пламя негодования. Я не мог взять в толк, чем была вызвана эта нерешительность. И мои родители, которые всегда твердили, что эта моя увлечённость граничила с помешательством, не упустили возможность указать на неблагодарность со стороны Инны.
Я не желал никого слушать, я ждал, наблюдая, как каждый день превращался в переполняемую, тягостными мыслями, чашу.
Спустя почти год, в течение которого я отчаянно пытался делать вид, будто всё было нормально, Инна, столь же неожиданно для меня – сообщила о том, что принимает моё предложение. Я был вне себя от счастья, а вот мои родители лишь в очередной раз упрекнули меня в моей глупости. Так вышло, что этому решению Инны предшествовала покупка дорогой квартиры в элитном доме, на этаже, с панорамными окнами из которых открывался удивительный вид на едва ли не бесконечную серость города, который теперь каждое утро лежал на нашей ладони. Спускаясь с этой высоты, Инна покидала пределы «наших владений» на дорогом автомобиле, которому едва ли понимала цену, всё это выводило из себя моего отца, но я не мог иначе. Я понимал, что так я, под видом искренней заботы, привязывал её к той жизни, которую для неё построил. Наша квартира, на упирающемся, в серое небо, этаже, была клеткой без прутьев для птицы с подрезанными крыльями. Инна обитала здесь, где я мог безмолвно контролировать каждый её шаг, и это даровало мне крупицу покоя – который служил отдушиной за те часы, дни, годы ненавистного существования. Мой отец, смирившись с тем, что он называл неизлечимой сентиментальностью, научился использовать мою страсть в качестве надёжного поводка для меня самого. Наблюдая, как я нуждался в контроле над Инной, он не гнушался возможностями всякий раз ткнуть меня носом в то, сколько это всё стоило. Так мы, я и моя супруга, оказались пленниками наших собственных иллюзий. Чтобы это ощущение, пробравшееся и поселившееся в наших сердцах, не задушило нас окончательно, мы предпочитали уповать на спасительный плот самообмана – изображая семью, в которой муж и жена бесконечно любят друг друга и столь же бесконечно доверяют – верят друг другу, понимая, как далеки от истины эти концепции.
Наше существование в этом «анабиозе жизни» продолжалось семь лет, пока мы, эмпирическим путём, не пришли к тому, чтобы позволить нашим иллюзиям окончательно размыть границы здравого смысла. Инна пропадала целыми вечерами, возвращаясь домой поздно вечером, не отрываясь от дисплея своего смартфона, куда сыпались бесконечные сообщения от личностей – происхождением которых я никогда не интересовался. Все эти обстоятельства утратили всякую значимость, когда и мне стали доступны те маленькие радости жизни под вуалью бесконечной имитации счастья. В те часы, что Инны не было дома, я тоже срывался – покидая наше роскошное жилище, и мои нереализованные желания уносили меня прочь, позволяя на несколько часов полностью позабыть про «оковы», которые мы сами же себе и выковали.
Так продолжалось какое-то время, мы прятали наши жизни за вуалью из видимой, бросающейся в глаза роскоши. Таким образом у нас получалось создавать впечатление благополучия, которое традиционно воспринимается как мерило счастья.
Однажды, возвращаясь домой, я обнаружил несколько дюжин пропущенных вызовов, все они были сделаны с телефона моей матери. Это могло означать что-то очень серьёзное, и с нелёгким сердцем я припарковал машину вблизи дома, не зная чего ожидать. Во дворе было много народу, в основном жильцы комплекса и соседних домов, а также просто прохожие, которым довелось стать свидетелями полёта изящного, женского тела, облачённого в вечернее платье, с верхнего этажа элитного дома. Инна упала на асфальт, всего в нескольких метрах от стоявшей рядом скамейки, на которой часто сидели вечно скучающие домохозяйки, коротающие растянувшиеся едва-ли не в «прямую бесконечности» дни своих жизней .
Это была ужасная картина. Упав с такой высоты, то, что некогда вызывало во мне неутолимую страсть, теперь напоминало вздутую пульпу биомассы. От удара вокруг разбрызгалась кровь с фрагментами ткани. Я стоял и смотрел, лишившись дара речи. Помню, как ко мне поспешил мой отец, он схватил меня, будто опасаясь, что я был готов упасть в обморок. Нет, я крепко стоял на ногах, просто в тот момент из меня вдруг ушла вся жизнь, какая бы убогая она ни была, она, уподобившись ленивому морскому угрю, выскользнула из моей груди и причудливым манером проскользила в одному ей известных направлений. Я мог только смотреть. Так я стоял до тех пор, пока тело не увезли, а сотрудники клининга, с остервенением, принялись замывать то место на асфальте, где за доли секунды Инна простилась с жизнью. Я продолжал стоять и смотреть на то места, от соприкосновения с которым Инна обрела покой.
Лишь когда мои ноги предательски задрожали и подхваченный руками моего отца, который всё это время оставался в своей машине неподалёку, наблюдая за мной, я был сопровождён наверх, в квартиру…
В квартире, я лишь разулся, сбросил куда то пиджак, и проделав путь в спальню, позволил ногам подкоситься, рухнув на кровать. Сон поглотил меня в тот же момент.
Я не помню, как проходили последующие дни. Какие-то люди, среди которых периодически мелькали знакомые лица, посещали меня, но все они казались мне лишь тенями, отчаянно пытавшимися прикоснуться к моей реальности. По правде же тенью становился я. Не ел, не пил, вскоре меня увезли в больницу.
На календарь я тогда и смотреть не мог, при виде выстраивающихся в ряды дат меня начинало трясти, я отсчитывал – сколько дней минуло с того вечера. Так меня поглотил омут отчаянья, вслед за которым, как это и случается, пришло отупение и беспомощность.
Отец, который состарился на глазах моей матери, с завидным упорством возил меня по специалистам, которые, в итоге, все как один, разводили руками, уповая на время – ка на единственное лекарство. Некоторые ещё говорили про надежду, которой становилось меньше день ото дня.
Однажды, один из психотерапевтов, вызванных по такому случаю из Неаполя, поведал моему отцу про своего коллегу из Швеции, с которым они познакомились на каком-то семинаре. Выходило так, что тот швед специализировался на терапии пост-травматических синдромов, работая с военными, жертвами маньяков и лицами, пережившими сильные эмоциональные потрясения. Проблема была в том, что тот швед принципиально не выезжал к клиентам, ни за какой «гонорар» Одним из объяснений этого «финансового аскетизма» было оборудование, которым орудовал «душевных дел» мастер. Другое объяснение заключалось в уникальной обстановке места, где «целитель» обитал. Это был маленький городок Шиксаль, который не обозначался на большинстве карт в силу своей территориальной и административной незначительности.
Под напором матери, отец принял решение дать шведу шанс. Мы отправились туда в самом конце лета, и моё первое прибытие в Шиксаль оказалось сродни погружению в океаны золотой листвы. Это было настоящим потрясением для моих чувств, которые, ка мне тогда казалось, уже были мертвы. После бесконечной серости и грязи наших бетонных улиц, я почувствовал как мои лёгкие наполнял аромат увядающих трав, чувство – сопровождаемое звуками шелеста листвы, журчания рек, пения птиц, которые вовсе не собирались покидать этот край, невзирая на все признаки «гибели лета» Тогда в моём сознании родилась метафора – «милостивое умирание», так я прозвал то, что наблюдал вокруг себя. Я понятия не имел, что смерть могла быть такой.
Доктор Кристенсен принял нас в своём фамильном доме, который оказался небольшим, но весьма уютным коттеджем, построенным несколькими поколениями предков доктора. Здание представляло собой традиционное для данной местности сооружение – основание было возведено из скреплённых раствором камней, так, чтобы эта структура выделялась снаружи. Считается, что некоторые камни в основании, чьи края более всего выступают наружу, несут в себе память о прикосновениях предков. Верхняя часть дома была собрана из могучих сосновых брёвен, толстых, подогнанных один в один. В доме было три печи, но поддерживать тепло всеми ими – оказывалось затратным и трудоёмким делом. Потому хозяин дома, живший в одной части здания, использовал другую его часть в качестве своей рабочей зоны.
Доктор Кристенсон был пожилым – лишь оп возрастным меркам той действительности, в которой я привык жить. Когда я увидел его в первый раз, передо мной предстал довольно высокий мужчина с седыми волосами, лицом, которого едва коснулась сеть морщин. Он носил очки, но нуждался в них, судя по всеми, лишь когда работал. Одевался доктор прилично, как если бы собирался на официальную встречу. Скрытые в рукавах хлопчатой рубахи руки доктора были длинными, довольно тонкими. Но жилистыми. Рукопожатие Кристенсона позволило мне понять, что передо мной стоял мужчина, не отпустивший от себя своих сил и стати.
Наша первая беседа состоялась в первый же вечер, после ужина, когда доктор попросил моего отца оставить нас наедине в его кабинете. Этот разговор, во многом, и послужил отправной точкой в моей истории.
– Я полагал, что увижу сломленного человека, но пока что передо мной лишь опустошённый сосуд. – говорил доктор, глядя на то как из-под металлического абажура настольной лампы лился приятный, тёплый свет – Мне прежде всего следует выяснить, нет ли в этом сосуде бреши…
Сказав это, доктор направил на меня округлые линзы своих очков, в которых забавно отражался свет лампы. Я, к некоторому недовольству самого доктора, продолжал молчать и просто глядел в ответ.
– Ваш отец поведал мне вашу историю. – продолжил Кристенсон, опершись скрещёнными предплечьями о крышку своего стола – Честно сказать, меня это не особо впечатлило.
Сказав это, доктор очевидно поймал на себе мой встревоженный взгляд, посему он поспешил упредить мою реакцию сделав жест, призывавший не спешить с выводами.
– Ваш отец переживает за вас, и я понимаю природу этого явления. Однако, он по столь же понятным причинам, не может понять причину вашего нынешнего состояния.
С этого момента он завладел моим вниманием. В действительности, все те специалисты, с которыми я сталкивался до него, говорили лишь обо мне, и никто не затрагивал Её. Для всех этих людей, как и для моего отца, Инна умерла, исчезнув из этого мира, забрав с собой смысл моей жизни, сделав меня «бумажным трафаретом» – подобием человека, антропоморфной фигурой которая выделялась в мире живых людей своей невыразимой плоскостью.
– С профессиональной точки зрения, мне было бы полезно узнать историю ваших отношений, так поступают люди моей профессии, и вы уже видели таких немало, верно?
Я кивнул, один раз, коротко, давая свой ответ.
– Как вам спится по ночам? – таким был его следующий вопрос, заданный тоном полнейшего безразличия, как если бы мы вели самый непринуждённый разговор и за неимением других тем был задан этот.
Я рассказал ему о том, что сперва я проваливался в темноту, которая, словно прожевав меня, выплёвывала обратно поутру – навстречу предстоящему дню. Я чувствовал себя измотанным с самого утра, обрекая свой день на неясное, спутанное существование за пределами жизни других людей.
Затем, спустя какое-то время, я стал видеть первые сны. До этого я никогда не придавал значения ночным видениям, и быстро забывал всё, что видел.
– Эти сны были другими. – сказал я, всматриваясь в лицо доктора, пытаясь разглядеть его глаза за круглыми линзами очков. В ответ Кристенсон лишь кивнул, призывая меня продолжать.
– Там нет цвета, понимаете? – и вновь доктор отвечал мне молчанием – Словно смотришь чёрно-белый фильм, без звука, не ощущая ничего, кроме восприятия образов.
– Что это за образы, можете вспомнить? –доктор сделал незначительное ударение на этом вопросе, словно придавая ему значение, выделяя среди всего прочего, что я рассказывал.
Я же только пожал плечами в ответ:
– Это место…, я там никогда не был ранее. Так мне кажется. Нет, я уверен… Я никогда там не был. Там есть гора, не очень высокая, я имею в виду, она не оголяется скалами на вершине, вся покрыта лесом. Лес смешанный, судя по всему. Какие-то реки, я не слышу их, но словно знаю о их присутствии. Под моими ногами колышется трава, не высокая, ровная – как ковёр, это покрытие тянется далеко, увлекая меня идти дальше и дальше. Периодически там встречаются ледники, просто площадки покрытые льдом, как если бы то были локальные фрагменты зимы посреди очевидного лета.
Я вновь посмотрел на доктора, мне хотелось получить обратную связь, понять, внимал ли он моим словам. Кристенсон на мгновение задумался, будто бы то, что я упомянул этакую мелочь – лёд на траве – было куда важнее самой темы нашего разговора.
– Продолжайте. – сухо ответил Критсенсон, отводя взгляд в сторону.
– Я неоднократно обнаруживал себя там, в этих странных землях, лишённых, по сути, всяких признаков жизни.
– Были там какие ни будь животные или птицы? – спросил доктор – Что-нибудь ещё, кроме вас самих?
Я задумался. Ответ на этот вопрос лежал на поверхности, однако, меня удивляло внимание доктора к тем деталям, которые я считал совершенно ненужными.
– Там определённо не было ни одного животного или птицы. Вообще ничего такого, если вы понимаете меня…
Сказав это, я осёкся, я вдруг понял, что сам то я едва ли понимал, к чему хотел подвести своего собеседника.
Доктор внимательно посмотрел на меня.
– Стало быть, ни одной живой души? – спросил он, как то подозрительно протягивая слова, словно давая мне понять, что он знал то, о чём мне вовсе не хотелось говорить.
– Олег. – Кристенсон впервые снял с переносицы свои очки и отложив их в сторону, потёр переносицу, сильно при этом зажмуриваясь – Несколько лет назад, я пережил клиническую смерть, попал в аварию…
Доктор продолжал смотреть куда-то в сторону, а поскольку в данный момент в кабинете единственным источником освещения была настольная лампа, взгляд Кристенсона исчезал в притаившихся тенях, нашедших своё убежище между шкафом и книжными полками.
– Я пережил клиническую смерть, находясь на искусственном обеспечении жизни несколько дней. Клиницисты, боровшиеся за мою жизнь, склонялись к тому, чтобы уже отключить меня от оборудования, но сложилось по-другому.
Я, разумеется, не знал этой истории, и мне отчего-то стало не всё равно. Нет, это не было чувство сострадания или даже сочувствия, скорее во мне вспыхнул интерес. Я не успел сформулировать вопроса, прежде чем Кристенсон продолжил:
– Все эти дни, что сознание моё отсутствовало в мире живых людей, я вовсе не был поглощён безраздельной тьмой, как это принято полагать. Я не видел тоннелей к свету, как это часто описывают сторонники религий и никто никуда меня не звал. Вместо этого, я обнаружил себя в месте, которое ты описал с такой поразительной точностью.
Я помню своё удивление, услышав это признание от доктора. Сперва мне показалось, что я его неправильно понял, и мне захотелось переспросить. Однако под его взглядом я осознал, что наши мысли касались одного и того же предмета.
– Я видел гору, про которую ты говорил, и леса, которые ты описал, я блуждал меж этих деревьев. От моего внимания, разумеется, не укрылись и эти феноменальные сгустки льда, там, посреди лета. – теперь Кристенсон откинулся на спинку своего кресла, под его массой, незакреплённые колёса сделали треть оборота назад – Если бы вам достало желания продвинуться вглубь тех краёв, вы бы и не такое увидели.
Я вопрошающе поглядел на доктора, тот впервые улыбнулся.
– Когда меня вывели из комы, я ощутил себя опустошённым, как если бы меня лишили чего-то, что уже стало укореняться во мне. Словно бы душу мою вырвали с корнем. Я утратил интерес ко всему, что наполняло мою жизнь смыслом. В той аварии погибла моя супруга…
Сказав это, доктор бросил взгляд на стоявший на краю стола портрет в небольшой, металлической рамке.
– Как долго вы были женаты? – вдруг спросил я, сам не ожидая такого вопроса.
– Шестнадцать лет. – ответ пришёл после секундной паузы на общёт прожитых отрезков времени, которыми люди условились измерять свои жизни.
Следующий мой вопрос осел у меня на языке, и очевидно доктор заметил это.
– После стольких лет, само собой разумеется, мы превратились скорее в ближайших друзей, понимая друг друга и зная друг о друге едва ли не всё. Но с её потерей ушло и нечто такое, чего я в последние годы уже не ценил, а воспринимал как данность. Такое бывает…, намного чаще чем об этом говорят.
Мы разговаривали какое-то время о видении, по сути – сне, обнаруживая удивительные совпадения в наблюдаемых объектах. Кристенсон, ка это ни странно, обнаруживал все эти совпадения не столько с удивлением, сколько с удовлетворением от подтверждаемой одному ему известной теории. Это наблюдение занимало меня. Доктор словно знал нечто такое, что скрывалось за приделами моего понимания и это обстоятельство, уже само по себе, провоцировало во мне интерес – первое живое чувство со дня смерти Инны.
Дни, проведённые в доме доктора пролетали один за другим, я был поглощён компанией этого человека. Кристенсон стал для меня проводником, двигающимся именно в то направление, в которое я хотел смотреть.
– Я могу с наивысшей степенью уверенности заявить, – говорил доктор – что я видел там город. С виду это был типичный для западной или северной Европы город, характерный для периода, соответствующего нашему позднему средневековью.
– Как вам удалось это определить, если вы могли видеть город лишь однажды и издали? – я не упускал возможность задавать вопросы, покуда это позволяло мне избавляться от липких сомнений, что словно болотные пиявки – цеплялись к моим суждениям.
В таких ситуациях доктор никогда не спешил с ответом, предпочитая обдумать вопрос. Я ценил этот его подход, ведь более всего остального мне нужна была правда.
– Архитектура, комбинации зданий и функции целых узлов сооружений, – отвечал Кристенсон – подобное можно увидеть лишь на схемах населённых пунктов четырнадцатого-пятнадцатого веков. Я никогда не был специалистом в этих вопросах, как и многие дилетанты я лишь видел картины художников да исторические киноленты, но после посещения этой земли, я понял, что с каждым днём память будет обкрадывать меня унося по крупицам пережитое в вечность. Поэтому я начал поднимать источники, сверяться с серьёзными, научными трудами, находя подтверждение одним своим доводам и опровержения – другим.
Я слушал эту его тираду, не перебивая, с видом впитывающей, каждое его слово, губки.
– Там были другие? – мой вопрос прозвучал внезапно, оборвав речь Критсенсона на полуслове. Доктор был явно не готов к тому, чтобы я его перебивал, он уставился на меня через линзы очков, его взгляд вовсе не выражал ни раздражение, ни смятение. Напротив, доктор едва-заметно вздохнул, словно вздох облегчения, и ответил:
– Я думал вы никогда не спросите… – сказал Кристенсон, медленно снимая очки и массируя переносицу – Да, там были люди… Я видел их с той позиции, с которой мне открывался вид.