Предисловие от издательства
Американская писательница Сесилия Джемисон (Cecilia Viets Jamison) родилась в Ярмуте (Новая Шотландия) в 1837 году. Когда Сесилия была еще подростком, семья переехала в Америку. Девочка получила образование в частных школах в Канаде, Нью-Йорке, Бостоне и Париже.
Стремясь стать художницей, Сесилия в течение трех лет изучала искусство в Риме. Тогда же она начала заниматься писательской деятельностью. На протяжении всей своей жизни Сесилия продолжала карьеру в обоих направлениях – рисовала картины и писала прозу.
Литературное наследие Джемисон фактически состоит из двух частей. Сентиментальные романы для взрослых снискали писательнице некоторую популярность, но настоящего успеха не принесли – ее произведения мало выделялись из множества других.
В последние годы жизни (Джемисон умерла в 1909 году) писательница полностью переключилась на создание детской литературы. Именно на этом поприще она обнаружила незаурядный талант и получила заслуженное признание. Самая известная повесть «Леди Джейн» («Голубая цапля») была написана в 1891 году. Она несколько раз переиздавалась и была переведена на французский, немецкий, норвежский и русский языки. Сентиментальный образ сиротки-героини и занимательная фабула на долгое время сделали это произведение любимой книгой детей и подростков.
Повесть «Приемыш черной Туанетты» нашему читателю известна меньше – в России она не переиздавалась с начала XX века. Настоящее издание воспроизводит перевод и иллюстрации того времени.
На юге Америки, в новом Орлеане живет мальчик Филипп – приемный сын пожилой негритянки Туанетты. Закончившаяся за несколько лет до этого гражданская война, разделившая северные и южные штаты на два враждующих лагеря, роковым образом отозвалась на судьбе Филиппа – он ничего не знает о своих родителях. Тайну его происхождения хранит лишь приемная мать мальчика…
Глава I
Филипп, Дея и Гомо
В одно прекрасное солнечное утро, в начале марта, по Королевской улице французского квартала города Новый Орлеан, в Америке, тихо брели двое детей, мальчик и девочка, в сопровождении большой лохматой собаки. Мальчику было на вид лет девять, а девочке – не больше восьми. Что касается собаки, никто не мог бы определить даже приблизительно ее возраста, но она была далеко не молода. По седой шерсти на ее морде и худым, впалым бокам видно было, что она прожила немало и видела не один черный день. Она была из породы волкодавов: свисавший хвост, унылая походка; грубая, щетинистая шерсть покрывала худое туловище; длинный нос и тонкие подвижные уши придавали морде умное, пытливое выражение. Не глядя по сторонам, собака шла по пятам за детьми, временами обнюхивая мешок, который мальчик нес на спине. Когда дети замедляли шаг, чтобы заглянуть в окно магазина или уступить дорогу прохожему, останавливалась и собака; она не спускала жадных глаз с мешка, и по временам из раскрытой пасти на тротуар капала слюна. Мальчик время от времени с улыбкой взглядывал на терпеливое животное и нежно гладил худой темной ручкой собаку по голове.
– Гомо чует завтрак. Ничего не поделаешь! Надо сделать привал и покормить его, – сказал наконец мальчик, ставя на ближайшую скамейку лоток с цветами, который бережно нес.
Это был прелестный ребенок, тонкий и гибкий, довольно высокий для своего возраста, с веселыми голубыми глазами, тонкими, правильными чертами лица и темными вьющимися волосами. Он был одет бедно, но очень опрятно в синюю куртку и такие же короткие панталоны; белая шапочка едва покрывала густые волосы, спадавшие тяжелыми кольцами на лоб к прямым темным бровям.
Маленькая девочка, сопровождавшая его, представляла на редкость живописную фигурку. Темное красное платьице доходило до самых пят; белый муслиновый шарф, повязанный крест-накрест, был закреплен сзади, и длинные концы его тащились по тротуару; черные волосы девочки, прямо подрезанные, падали густой гривой на плечи и были покрыты красной шелковой косынкой, завязанной узлом под подбородком. Ее крошечное измученное, преждевременно постаревшее бледное личико, неестественно большие глаза были бездонно мрачны – так мрачны, словно луч веселья никогда не заглядывал под опущенные веки, а маленькие губы были крепко сжаты, словно никогда не знали улыбки.
Она несла на руке корзину, в которой лежало несколько бережно завернутых в мягкую бумагу фигурок из цветного воска, вылепленных очень искусно. Одна из них изображала Эсмеральду с козочкой, другая – Дею и волка, третья – Квазимодо, – вообще все они представляли героев произведений знаменитого французского писателя Виктора Гюго. Как видно, эти фигурки были для девочки святыней, потому что она несла их с величайшей осторожностью, изредка бросая взгляд, полный любви и гордости.
Когда мальчик остановился и опустил лоток с розами, фиалками и померанцевыми цветами на землю, девочка также остановилась и поставила корзину на ступеньки, закрыв восковые статуэтки толстой бумагой от солнца и пыли.
Освободив руки, мальчик принялся развязывать мешок, не переставая улыбаться собаке, которая жалась к нему, не отводя выжидающих глаз.
– Не волнуйся, Гомо, не волнуйся! – ласково говорил мальчик. – Ты получишь свой завтрак. Я просил мамочку Туанетту положить побольше хлеба. Я знаю, что ты голоден, знаю!
Девочка, крепко сжав руки, смотрела на мешок почти так же жадно, как и собака. Мальчик вопросительно посмотрел на нее, и лицо его вспыхнуло до корней волос.
– Ела ли ты перед уходом, Дея? Только говори правду: ела? – настойчиво спрашивал он.
Девочка побледнела еще больше и отвела глаза в сторону, ничего не ответив.
– Говори же, Дея, скорее! Я не дам ни кусочка Гомо, пока ты не скажешь правды!
– Мне не хотелось есть, Филипп, – ответила девочка дрожащим голосом. – У бедного папа́ был один из его припадков.
– И ты не спала всю ночь? Я вижу это по твоим глазам!
– Спала, да не очень, – проговорила она со вздохом. – Папа́ шагал всю ночь; видно, он сильно мучился, а я не могу спать, когда он страдает.
– Понятно, не можешь, – проговорил мальчик с нежностью. – Но не думай теперь ни о чем, Дея, – ешь сама и покорми Гомо. Ты ведь любишь такие котлетки, а здесь хватит для всех нас. – С этими словами мальчик вынул белую чистую салфетку и разложил на ней куски черного хлеба и котлеты. – Ешь, сколько захочется, – и он радушно протянул ей еду.
– Я дам и Гомо, – промолвила девочка, беря кусочек котлеты кончиками тонких пальчиков и поднося его собаке, которая проглотила лакомый кусочек, даже не прожевав его.
Пока девочка и собака утоляли голод, мальчик раскрыл корзину и стал вынимать статуэтки одну за другой. Он с восхищением вертел их во все стороны и тщательно сдувал каждую пылинку.
– Они совсем как живые, Дея! – воскликнул он с жаром. – Я уверен, ты продашь хоть одну. Ты не продала, кажется, ни одной с Масленицы? Тогда была дождливая погода, а теперь светит солнышко, и Королевская улица полна приезжими, – наверное, продашь сегодня хоть одну!
– О, и я надеюсь, Филипп… за бедного папа́! – ответила девочка, отдавая последние крошки хлеба собаке. – У него ни гроша, а он такой несчастный, когда у него нет денег! – И она, закрыв лицо руками, заплакала.
– Не плачь, Дея, не плачь, – нежно молил мальчик, поднимая свой лоток и корзину девочки. – Пойдем, пойдем скорее. Толстая Селина нынче вернется и, наверное, принесет тебе что-нибудь.
– А если не придет, что мне делать? Бедный папа́ вчера уж сидел без ужина, а нынче он и не завтракал. Мне бы надо отнести ему хлеб и котлеты, которые ты мне дал… Мы с Гомо могли бы подождать… Я была не очень голодна – ведь я завтракала вчера с тобой! Теперь уж поздно – мы съели все, а у бедного папа́ ничего нет!..
– Возьми и остальное, Дея, – самоотверженно предложил мальчик. – Мне ничего не нужно, я могу подождать до вечера. Мамочка Туанетта обещала мне дать гумбо[1] на ужин.
Девочка слабо улыбнулась сквозь слезы, следуя за своим другом, который нес свою и ее корзину.
– Гумбо! Хорошо бы поужинать гумбо! – проговорила она с тихим вздохом.
– Да, это вкусная штука, особенно если положить побольше риса, – ответил мальчик. – Мамочка угостит и тебя, если придешь к нам!
– Не могу, Филипп! Папа́ будет очень сердиться; он ни к кому не позволяет мне ходить, да и к нему никто не ходит.
– Это потому, что у него нет денег и ему не удается продать свои статуэтки, – не без раздражения прервал мальчик. – Будь у него друзья, вы не голодали бы!
– Бедный папа́, – вздохнула девочка, – он так болен и несчастен! Он плакал, укладывая «Квазимодо» в корзину; он говорит, что это лучшая из его статуэток, что это произведение искусства и стоит больших денег.
– Произведение искусства! – пренебрежительно повторил мальчик. – Квазимодо и вполовину так не хорош, как Эсмеральда с козой! Он – уродливое чудище!
– Да ведь Квазимодо и был такой! – живо возразила девочка. – Папа́ много читал мне о нем: он был звонарем при соборе Парижской Богоматери.
– О, я знаю! Ты рассказывала мне, разве не помнишь? Но Эсмеральда мне больше по душе! Вот увидишь, «Эсмеральду» у тебя купят первым делом!
– И я так думаю. Бедный папа́ объявил, что нынче я обязана продать хоть что-нибудь! Если мне это не удастся, Филипп, я уверена, он будет опять всю ночь шагать по комнате.
– В таком случае поспешим! – вскричал Филипп, ускоряя шаг. – Если Толстая Селина там, она поможет нам найти покупателя; а ведь она обещала нынче быть.
Глава II
Толстая Селина
– О, да Толстая Селина здесь! – радостно воскликнул Филипп, когда они приблизились к зданию Государственного банка, недалеко от улицы Канала. – Она стоит опять за своей стойкой.
– Да, она здесь! – воскликнула и Дея, бросившись бежать к толстой, улыбавшейся во весь рот негритянке в большом белом переднике, стоявшей у стойки под навесом здания.
– Ах, золотая моя, – забормотала та, заключая девочку в объятия. – Милые мои! Как я рада видеть вас! И мистер Филипп здесь! Как вы выросли за то время, пока меня не было!
– А вы-то похудели, Селина, – заметил Филипп, и искорки смеха засверкали в его голубых глазах. – Вы спустили-таки жир в деревне на свадьбе вашей сестрицы!
– Нет, вы только послушайте этого мальчишку! Неужто я исхудала, мадемуазель Дея? – И Селина самодовольно посмотрела на свои пышные бока, разглаживая накрахмаленный передник. – Что же вы поделывали, детки, без меня? А как поживает твой бедный папа́, барышня?
– Ему очень плохо, Селина, – у него совсем пропал сон! – ответила со вздохом Дея.
– Ах, золото мое, как мне тяжко слышать такие грустные вести, – соболезновала Селина. – Продала ли ты хоть что-нибудь из твоих штучек за то время, что я ездила на свадьбу?
– Нет, Селина, ни одной! Бедный папа́ сделал уже и «Квазимодо». Я принесла его нынче; хочу продать за пять долларов.
– Продадим, продадим, золотко! Но если хочешь торговать, то надо поставить «Квазимодо» на видное место, чтобы прохожие видели его: нельзя же держать фигурку в корзине под бумагой. Я отведу тебе место на моей стойке. – Толстая Селина стала отодвигать вазы с фруктами и пирожными, и ласковая улыбка не сходила с ее лица.
– А пыль, Селина! Папа́ не любит, когда его статуэтки запылены.
– О пыли и не думай, деточка, – ее сдует ветром. Нам нужны деньги, а я чувствую, что ты продашь этого бедного горбунчика. – И Селина с сомнением глядела на «произведение искусства», которое Дея достала из-под бумаги и устанавливала в стороне от груды пирожных.
– А вот малютка с козой очень, очень мила; удивляюсь, как ее у тебя не купили!
– Видите ли, Селина, все время, что вас не было, шли дожди и приезжих совсем не видно было на улицах, – сказал Филипп, подходя к стойке и переставляя «Квазимодо» подальше, в тень, падавшую от колонн, украшавших фасад старого банка. – Не будь свадеб и похорон, мамочка не продала бы ни одного цветочка. Я ходил сюда каждый день и за все время не сбыл и дюжины букетиков.
– Это потому, что не было моей стойки для твоих цветов, мистер Филипп. Таких крохотных человечков никто не замечает. Только у такой старухи, как я, могут быть покупатели, – говорила Селина, покачивая бедрами.
В то же время она размещала на стойке цветы Филиппа, обрызгав их водой из кружки.
– А эта бедная собака! Она тоже понимает, что я вернулась: заняла свое постоянное место под стойкой. Взгляните только на эту бедную тварь! Она чувствует себя как дома!
– Да, Гомо рад вашему возвращению, Селина, не меньше нашего, – ответил Филипп, наклоняясь над стойкой и улыбаясь Селине. – Я не знаю, кому из нас больше не хватало вас. Думаю, что Дее.
– Бедное дитя! – И добрая женщина нежно посмотрела на девочку. – Я постоянно вспоминала вас обоих и так рада, что вернулась! Эге, да твой шарф, как видно, не стирался с тех пор, как я уехала, золотая моя? Оставь его, и утром я принесу его чистым. А поглядите-ка, что у меня в корзине припасено вам на ужин! – продолжала Селина, делая гримасу Филиппу и вытаскивая узелок из чистой салфетки. – Я привезла из деревни мучные хлебцы и кружок сыру, который так любит твой бедный папа́! А посмотрите-ка сюда, детки, – вот вам кусок свадебного пирога! Отличный пирог! Сестра большая мастерица печь – научилась у своей старой барыни! Ну, видели вы когда такой чудесный пирог?
– О, Селина, какой дивный пирог! – вскричали дети в один голос. – И сколько на нем сахару!
– Ну-ка, съешьте сейчас по кусочку, – предложила Селина, протягивая детям по изрядному куску пирога. – А это вот для твоего папы, маленькая моя, и для твоей мамочки, мистер Филипп!
– Ах, Селина, вы ужасно добрая! – воскликнул мальчик, набивая рот. – Я и то говорил Дее, что вы привезете нам из деревни гостинца!
– Можно мне оставить половину на завтра, Селина? – спросила Дея, медленно прожевав часть своей порции.
– Конечно, дитя мое, можно, если тебе этого хочется; бери же узелок и клади в корзину. Это будет тебе на ужин!
Дрожащими руками взяла Дея узелок, и глаза ее сия ли, когда она говорила:
– О, Селина, как вы добры! Бедный папа́ будет так рад.
– Знаю, золото, знаю; вот увидишь, я продам нынче для твоего папа́ хоть одну фигурку, не будь я Селиной: меня знают в этих местах давно, с самой войны! Мой старый господин был директором банка. Видите ли, детки, до войны в этом банке была куча денег, – так вот он и позволил мне поставить здесь стойку и сказал: «Селина, ты здесь разбогатеешь!» Положим, я не разбогатела, но малую толику сколотила и вполне могу сделать кое-что для тебя, золото. У тебя нет мамы, крошка, уж я тебе как-нибудь помогу продать твои фигурки! Ты устала и совсем сонная, дитя; садись на мой стул и вздремни здесь в тени, а я буду высматривать покупателей.
Дея не ждала вторичного приглашения. Ее голова немилосердно болела, веки отяжелели от ночного бдения, и девочка не замедлила расположиться в необъятной тени Толстой Селины; уткнувшись бледным личиком в белый передник доброй женщины, она уснула так же безмятежно, как и собака, прикорнувшая у ее ног. А Филипп, усевшись у подножия массивной колонны, болтая ногами и тихо насвистывая, стал поджидать покупателей, о появлении которых Селина говорила с такой уверенностью.
Глава III
Как они познакомились
Лет за десять-двенадцать до начала этой истории, когда Толстая Селина только заняла стойку под кровлей Государственного банка, это прекрасное здание имело другое назначение. Об этом говорили большие буквы, высеченные на каменном фасаде, но гражданская война между Северными и Южными Американскими Штатами и неудачные финансовые операции подорвали торговлю в крае; старое здание утратило былую горделивость и стало приютом плохонького театра и разных увеселительных зрелищ. На массивных колоннах теперь висели громадные разноцветные афиши, покрытые забавными изображениями танцующих собак, китайских фокусников и карикатурами, намалеванными яркими красками, чтобы привлекать внимание простолюдинов. Там, где когда-то важно расхаживали коммерсанты в черных сюртуках, теперь ротозейничала разношерстная толпа; читая афиши и рассматривая картинки, зеваки размахивали руками, гоготали и подталкивали друг друга локтями. Среди них встречались и представители более зажиточного класса: они-то, проходя мимо Селины, и останавливались у стойки выпить стакан холодного лимонаду или полакомиться свежим пирожком, засахаренным миндалем и другими сластями. Кроме сладостей в корзинке под чистой салфеткой всегда лежали превкусные бутерброды и белоснежные пирожные, посыпанные сахаром. В прежние годы для служащих банка было обычным делом наскоро позавтракать у Селины и запить завтрак стаканом отличного лимонаду. Теперь у нее были покупатели иного рода: высокое качество товаров оставалось прежним, а покупателями стали завсегдатаи театра. Так понемногу она даже сколотила небольшой капитал.
Два или три года назад, когда Филипп впервые появился на Королевской улице со своим лотком, Селина обратила внимание на милое личико мальчика, который, проходя мимо, не мог оторвать глаз от соблазнительных товаров. Ему тогда было не более шести лет; веселый смех мальчика и милая болтовня сразу покорили сердце Селины. С первого же дня она взяла Филиппа под свое покровительство, и свежие, благоухающие цветы мальчика всегда находили тенистый уголок на ее стойке.
Вскоре после первого знакомства Селины с Филиппом он явился к ней с бледной девочкой, у которой были печальные глаза, в черном поношенном платье; она несла корзину, где лежало несколько изящных восковых статуэток. Мальчик, не колеблясь, подвел своего нового друга к Толстой Селине, заранее уверенный, что добрая женщина приласкает бедную девочку, как некогда приласкала его. И он не ошибся: Селина по-матерински пригрела девочку.
– Я всегда больше любила маленьких девочек. Мальчики тоже славные ребята, но они вечно шалят, и с ними трудно справиться, – говорила Селина, боясь обидеть Филиппа и возбудить в нем ревность своим пристрастием к Дее.
Филипп впервые встретил Дею на улице Урсулин. Она в ту минуту была очень взволнована: какая-то здоровенная, откормленная собака напала на Гомо, голодного и слабого. И хотя старый пес сражался храбро, его почти подмял неприятель, когда появился Филипп и так огрел ожиревшего бульдога палкой, что тот пустился наутек и долго не мог опомниться. Гомо же побежал домой в сопровождении девочки, которая в испуге забыла свою корзину на скамье. Филипп, загнав бульдога в ближайший двор и закрыв ворота, взял оставленную девочкой корзину и побежал вслед за ней. Бедная крошка! Она перепугалась и еле переводила дух, но все же остановилась и стала благодарить своего избавителя, еле сдерживая рыдания и крепко держась дрожащими руками за ошейник собаки.
– Это не Гомо виноват, – объясняла она на беглом французском наречии. – Чужая собака начала драку! Гомо стар и слабосилен, но он очень самолюбив и не мог снести обиды. Та собака нагрубила Гомо, и он не мог оставить это безнаказанным.
– Я знаю, – сказал Филипп. – Я не виню твою собаку: она не могла уступить этому грубияну!
Непритворное участие Филиппа и признание за Гомо права на собственное достоинство сразу вызвали доверие девочки, и с этого дня они стали большими друзьями. Дея была очень молчалива, и Филипп, с присущей ему деликатностью, не задавал лишних вопросов. Но от немногословной девочки он узнал, что она живет на улице Виллере, что мать ее умерла, что отец – скульптор по воску, и что он-то и лепит изящные статуэтки, которые она носит для продажи.
– Бедный папа́ постоянно болен, – рассказывала девочка грустным нежным голоском. – Головная боль мучает его, и он не может спать по ночам. С тех пор как умерла мама, он никого из посторонних не видел и никогда не выходит днем; он говорит, что свет беспокоит его. По вечерам он иногда уходит и подолгу не возвращается. Я не знаю, где он бывает, но думаю, что он сидит у маминой могилы на кладбище.
Беззаботное личико Филиппа затуманилось, и он чуть не заплакал вместе с девочкой, но поборол слабость и решительно проговорил:
– Пойдем со мной на Королевскую улицу, тебе там больше повезет! У меня там есть приятельница, у которой своя стойка; ее зовут Толстая Селина – она поможет тебе продать статуэтки!
Дея с благодарностью приняла приглашение. И вот, покорив с первой минуты сердце Селины, она обрела в ней верного друга, по-разному выражавшего свою любовь и преданность.
Каждый день, в дождь и в ясную погоду, рядом с Селиной можно было видеть миловидного мальчика и девочку с грустным лицом, между тем как их товары размещались на видном месте на столике, под которым крепко спал Гомо, – измученное животное нашло, наконец, мирный и надежный приют.
Для Деи и Филиппа настали черные дни, когда Селина уехала на несколько недель в деревню на свадьбу к своей чернокожей родственнице. Теперь она возвратилась, чем очень обрадовала детей.